Продолжение "Записок" графини Роксандры Скарлатовны Эдлинг (ур. Стурдзы) с неизданной французской рукописи (1829 г.)
Наконец мы оставили Баденскую землю, с мыслью не возвращаться в нее более. Что до меня лично, то я покидала в ней друзей, которые сделались мне дороги и с которыми я завела постоянную переписку для взаимного утешения в разлуке. До прибытия Государя (Александр Павлович) в Вену мы должны были провести несколько недель в Мюнхене.
Этот двор я уже знала; он не представлял ничего привлекательного. Жить в Мюнхене неприятно. Природа довольно печальная, общества в то время не было никакого. Король, некогда принц Макс, своей особой и направлением ума своего мог служить образчиком старого развратника XVIII века. Королева (Каролина Баденская) жила сплетнями, и двор их, за немногими исключениями, состоял из "перестарков", утративших и внутреннее достоинство, и внешнюю привлекательность.
Мы снова встретились с принцем Евгением (Богарне). Ненавидимый королевой, он спасался от ее недоброжелательства в русском обществе, в котором я пользовалась общим доверием. Через это удалось ему избежать некоторых неприятностей; мне же приходилось иметь из-за него многие. Через несколько недель по прибытии нашем в Мюнхен, потянулся в Вену долгий поезд королей, принцев, министров и депутатов всякого разбора.
Все это ехало туда с надеждами и опасениями, часто вполне противоречивыми. Польщенные допущением к непосредственному участию в только что окончившихся военных действиях, народы ожидали чрезвычайных перемен и небывалого до сих пор благополучия; мелкие владетели помышляли исключительно о сохранении своих прав и расширения владений, между тем как первенствующие лица союза (здесь "Священного") готовились насладиться торжеством своим в этом царственном сборище и обольщались уверенностью, что их подданные разделят с ними это чувство самодовольства.
Мы покинули Мюнхен, чтобы присутствовать на этом необыкновенном зрелище. Переход был очень приятен; погода стояла еще прекрасная; мы ехали не торопясь, по самым живописным местам, останавливаясь ночевать в монастырях, этих памятниках великолепия прежних времен. Местоположение одного аббатства поразило нас: высокая гора, в причудливых очертаниях своих, изображала человеческое лицо, напоминавшее злополучного Людовика XVI.
Сходство было до того сильно, что мы думали что видим перед собою исполинский слепок с медали этого государя. Монахи рассказывали нам, что Мария-Антуанетта, едучи во Францию для бракосочетания с дофином, также провела ночь у них в аббатстве, и ей указывали на эту необыкновенную игру природы. Сердце у мена сжалось; я как будто услышала "привет траппистов".
Наконец Вена показалась нашему любопытству. Императрица (здесь Елизавета Алексеевна) ехала позади нас, и мы были очень довольны, что спаслись от церемониальностей. Дворец поразил меня впечатлением какого-то величия, хотя в нем не было роскоши и показного убранства. Нас поместили очень плохо; но при венском дворе вообще не заведено никаких притязаний, и мы помирились с небогатой обстановкой, тем более что в остальных подробностях материального быта у нас было всего вдоволь. Пришлось начинать тамошнюю жизнь рядом представлений и посещений. Эту скуку облегчили нам пестрота лиц и в особенности ум и любезность австрийской императрицы (Мария Людовика Моденская).
Она родилась в Италии, которая одарила ее живостью и утонченностью. Казалось, что в ней сильной и возвышенной душой подавлено крошечное и до чрезвычайности слабое тело; но эта душа со всей своей силой сказывалась в ее прекрасных черных глазах и очаровательной улыбке, озарявшей словно молния поблекшие от страданий черты лица ее.
Она хозяйничала в Вене со свойственной лишь ей одной вежливостью и любезностью; супруг ее (здесь Франц II) оставался совершенно чужд происходившему вокруг него и посреди всяческого волнения и шума сохранял то добродушное спокойствие, которым так долго не могли нахвалиться его народы. Тогда еще не прошла пора обольщений, и признаюсь, я не могла удержаться от смеха, когда мне доводилось быть свидетельницею восторгов венского населения во время публичной церемонии при появлении этой печальной фигуры.
Надо сказать, что как ни странна была наружность императора Франца, но что-то обличало в нем внука Марии-Терезии. Естественность при таком положении всегда свидетельствует о высоком происхождении, тогда как театральность, суетливость, либо резкость изобличают выскочку.
Прусский король (Фридрих Вильгельм III), которого я прежде видела в Петербурге смиренным и подавленным, с буклями и с прусской косой, теперь ходил, подняв голову, причесанную à la Titus и в красивом гусарском мундире. Король Вюртембергский (первый, милостью Наполеона, король Вюртембергский, старшеий брат императрицы Марии Фёдоровны и свекор Екатерины Павловны, выгнанный Екатериной Великой из Русской службы за злоупотребления) всех удивлял чудовищной дородностью: живот у него как будто складками спускался к коленам.
Датский король (Фредерик VI) напоминал собой альбиноса. Не зная обычаев и приемов большого европейского общества, он был всегда неловок и иной раз просто невозможен в этих блистательных собраниях. Гессенский курфюрст (Вильгельм I), про которого ходили страшные рассказы и на лице которого было что-то вроде рака, возбуждал общее отвращение.
Не стану говорить о толпе других государей, игравших печальную, приниженную роль и позабывших, что им следовало остаться дома: немного нужно было размышлений, чтобы понять, как много потеряют они во мнении своих подданных, становясь в разряд царедворцев.
В самом деле, они казались таковыми, особенно в присутствии русского императора, который, никогда не придавая важности этикету, гораздо больше оказывал внимания какому-нибудь швейцарскому гражданину или хорошенькой венской женщине или принцу Евгению, нежели всем этим германским владетелям.
Я не оправдываю Императора: ему, конечно следовало поступать иначе, потому что народы имеют право требовать уважения к тем, кто ими управляет, и этим неблагоразумием он нажил себе недоброжелателей. Из гордости они не заявляли про настоящую причину своей вражды и твердили только о страхе, внушаемом силой и честолюбием России.
Император Александр, столь важный и недоступный в обращении с царственными лицами, расточался в вежливости перед женщинами и в дружественном внимании к тем лицам, которых он удостаивал своей благосклонности.
На другой день по приезде нашем я его видела у Императрицы (здесь Елизавета Алексеевна), когда она одевалась, и нашла, что он по-прежнему ко мне милостив. Но мне неприятно было слышать, как он шутил над мнимыми успехами Ипсиланти у принцессы Стефании (Императрица поторопилась передать ему эту сплетню). Я отвечала с горячностью и достоинством, довольно сухо отнесшись к его шуткам и распространилась в похвалах принцессе, которых, по-моему мнению она заслуживала.
Государь спохватился и почувствовал, что ошибается; уважение, удовлетворение и кротость разлились по благородному лицу его. Я высказала правду не обинуясь и свободно, потому что никогда не чувствовала стеснения в разговоре с ним: доверие, которое он мне внушал, всегда вызывало меня на полную откровенность.
В Вене, к великому моему счастью, я снова увиделась со своими. Батюшка, все еще очень слабый, показался мне менее прежнего удручен болезнью. При сестре находилась подруга ее детства, вверенная попечительству моей матери, любезная молодая особа, очаровательная в непорочной веселости своей. Причисленный к Венскому посольству брат мой был доволен своим положением и ждал случая, чтобы начальство оценило его.
К нам приехал Ипсиланти. У нас собирались многие греки, замечательные своим патриотизмом и дарованиями. Мне было весело очутиться вновь посреди соотечественников, которые в свою очередь радовались моему положению в свете.
Незначительный случай подал им повод возыметь высокое понятие о милости ко мне Государя. Греки, подданные Турции, имеют в Вене прекрасную церковь, основанную одним из моих предков. Она содержалась на средства общины, для которой, по восточному обычаю, служила местом совещаний по делам управления. Меня просили, чтобы я пригласила туда Государя в воскресенье к обедне.
Я сказал ему о том, и он тотчас с отменной добротой согласился. Обыкновенно Государь и Государыня ездили в церковь вместе, сопровождаемые своими придворными и теми лицами, которые назначены были от австрийского императора к их услугам.
Общественное изъявление участие и внимание к единоверцам могло польстить их надеждам и оживить их привязанность к России, и потому графу Траутмансдорфу (Фердинанд фон), обер-гофмейстеру венского двора, поручено было постараться, чтобы это посещение греческой церкви не состоялось.
Он обещал грекам, подданными австрийским, что император Александр будет к "ним" в церковь; но это не было в нашем расчёте: нам хотелось, чтобы русский Государь помолился вместе с несчастными греками, находившимися под Оттоманским игом.
Я обратилась к князю Клари, который был мне вполне предан, и уверила его, что мне в особенности дорога наша церковь, так как ее основал один из моих предков. Сочтя мои настояния простой причудой и не давая цены внушениям князя Траутмансдорфа, князь Клари велел придворным каретам следовать по указанному мною направлению, и даже сам поехал вперед, чтобы вернее исполнить мою просьбу.
Все греки тотчас собрались в "нашу" церковь. Александр прибыл туда с супругой и со всем двором. Это была минута счастья для злополучных греков, и воображению их представлялся августейший их покровитель уже в храме Святой Софии. По странному случаю, именно в этот день приехал из Швейцарии Каподистрия; он также был в церкви с князем Ипсиланти.
Я как теперь гляжу на это необыкновенное собрание. Направо стоял Государь со своими придворными, русскими и иностранцами; налево греческая община, и во главе ее невзначай прибывали Каподистрия и Ипсиланти. Лица их, в равной степени прекрасные и романические, с необыкновенно правильными очертаниями и с выражением грусти (почти всегдашней спутницы этой правильности), казалось, возвещали собой и бедствия, и будущие судьбы Греции.
По окончании богослужения, при выходе из церкви, Государь был приветствуем единодушными пожеланиями здравия и неумолкаемыми кликами, раздававшимися по всей улице. Эго его тронуло. Он без сомнения думал и об австрийской зависти, и о тех надеждах, которые при том питались. Он громко выразился, что побранит меня и что я виновница всего этого шума. Между тем он не сказал мне ни слова, из чего я заключила, что он действительно был недоволен.
С тех пор всё имевшее отношение к великому делу греческого освобождения причиняло ему неприятную тревогу, словно он предчувствовал, что этим делом будет отравлен конец его жизни. Что до меня, то я была счастлива тем, что в первый раз услышала радостные восклицания моих соотечественников: я также предчувствовала будущее, но предчувствовала с восторгом.
Россия в то время торжествовала и была покрыта славой; судьбы ее не внушали никакого опасения, и потому мои сердечные заботы перенеслись на угнетенную, изнемогавшую Грецию. Я старалась узнать, как думает о том Государь и, пользуясь его милостью, однажды попросила его прочитать внимательно записку, которая была мне вверена и в которой говорилось о греческой свободе.
Ее написал мой брат, но я не сочла удобным назвать его. Когда Государь отдавал мне ее назад, я заметила, что он был в очень печальном настроении. - Кому бы не хотелось ускорить это освобождение? - сказал он мне; - но время к тому не пришло еще. Я не настаивала, также полагая, что еще далека роковая минута.
Граф Каподистрия не разделял радости моей, Ипсиланти и других друзей моих по поводу праздника в нашей церкви. Он даже выразил мне свое неудовольствие. Ежедневно видясь со мной у моей матери, он не только не показывал мне участия, которого я была вправе ожидать, судя по его письмам, но если и говорил со мной, то всякий раз с непонятной резкостью. Я отвечала ему кротко, либо отделывалась молчанием. Но в один день он подал мне перстень, на котором была вырезана бабочка (символ души), сгорающая на свечке.
Я приняла подарок, но объяснения не просила. Сердце мое было оскорблено, и я смутно постигала происходившее в этой гордой и недоверчивой душе. Мое уважение к нему от того усилилось; но я сама была слишком горда, чтобы стараться разубедить его.
Между тем Государь был отменно рад приезду графа Каподистрии и поручил ему руководить советами или, вернее, опекать графа Разумовского (Андрей Кириллович), который назначен был заседать на конгрессе. Граф Каподистрия, зная дарования моего брата и нуждаясь в помощнике для обработки бумаг, пригласил его к себе в секретари, и таким образом образовалась счастливая для обоих связь, длившаяся многие годы.
Гений Каподистрии и могущество России обрели себе новое орудие в блистательном пере моего брата. Государь был в восторге: ему никогда не могла наскучить дипломатическая работа, поведенная совершенно на иной лад. Противники почувствовали по самому ходу переговоров, что имеют дело с людьми сильными и удвоили свою бдительность и ревнование.
По свойственной русским людям восприимчивости граф Разумовский отлично усвоил и выдержал предписанную ему роль на совещаниях, куда он являлся всякий раз вместе с Каподистрией, который без труда и скоро снискал его расположение, потакая его самолюбию и оказывая ему мелочные знаки уважения, так что между ними водворилось полное согласие, столь необходимое для успеха порученных им переговоров.
Граф Нессельроде (Карл Васильевич) и граф Штакельберг (Густав Оттонович) тоже были тут, но только для виду. Я же была так довольна, что Государю хорошо служит и что оценены достоинства моего брата, что забывала обо всем прочем, предоставляя времени выяснить, насколько мои собственные достоинства должны быть уважены.
Однако, разговаривая с Каподистрией, я ему сказала однажды, что не желаю никаких объяснений по поводу его писем, желания моей семьи и друзей и толков в обществе относительно нашего брака, а предлагаю ему дружбу мою, как сестра, а от него прошу братского чувства, заверив при том, что будущность моя вовсе меня не заботит, и что, во всяком случае я не выйду замуж в России.
Не знаю, понял ли граф Каподистрия мою мысль; но, по-видимому слова мои его тронули, и мы разошлись с изъявлениями взаимного доверия и дружбы. Мне только этого и было нужно, и я умоляла лиц принимавших во мне участие не мешаться более в наши отношения, которых они не могли оценить.
Вмешательство Государя было для меня неожиданностью. Однажды он выразил мне уверенность, что я, в конце концов, выйду замуж не в России. - Это мне горько, - прибавил он: - мне хотелось бы, чтобы вы устроились вблизи нас, и с этою целью я подыскивал человека, способного составить вам счастье. Из близких ко мне один Каподистрия был бы вас достоин.
Меня удивило это странное заявление, и я старалась узнать, не сделано ли оно по внушению Императрицы, которая знала про мою переписку с Каподистрией. Государь уверил меня, что нет. Тогда я попросила его вовсе не заботиться о моей судьбе, так как, по моему убеждению, женщина, если хочет быть счастлива, не должна допускать третье лицо между собою и своим избранником, хотя бы этим третьим лицом был сам Государь. Такой ответ оскорбил бы всякого другого, но Александру можно было безбоязненно заявлять самую резкую независимость характера.
Общественные празднества развлекали лиц занятых дипломатическими прениями. В Вене очень много красивых женщин, которые в особенности пленяют непринужденностью, иной раз своеобразной. Страстные охотницы до увеселений, и потому вечно юные, они блистают в больших собраниях своими нарядами, танцами и веселонравием. Бал их стихия. Танцам не было конца; все более или менее увлекались ими и забывали цель, ради которой съехались и из-за которой столько потратились.
Мне еще памятно всеобщее веселье по поводу того, что первый министр Великобритании пустился вальсировать. Лорд Каслри (позднее маркиз Лондондерри) редко говорил, еще реже смеялся, и природная его важность вполне отвечала его положению. И вдруг этот лорд пустился вальсировать! Супруга (здесь Амелия Хобарт) его также возбуждала много шутливых толков колоссальной своей фигурой, которая выступала еще резче от ее нарядов: она убиралась перьями всех цветов радуги.
Однажды вздумала она украситься орденом Подвязки, которого муж ее был кавалером, в том расчёте, что этот наряд обошелся ей дешевле алмазов блиставших "на венских барынях". Прусский король ухаживал за прекрасной Юлией Зичи и, забывая про свою наружность, возраст и положение, до того сентиментальничал, что было невозможно глядеть на него без смеху.
Император Александр тоже был очень занят этой Юлией; но, не желая перечить союзнику и подобно ему подвергаться насмешкам, он одинаково любезничал со всеми женщинами и если отдавал преимущество, то разве молодой вдове, принцессе Ауэрсперг, которая славилась и уважалась за свои добродетели, чистую жизнь и прелести.
Все знали про склонность Государя к женщинам, и Меттерних (Клеменс фон), по своей нравственной испорченности, очень рассчитывал на женское содействие его политическим видам. Он весьма был изумлен, убедившись, что самые искусные его пособницы не удостаивались даже и внимания от Государя. Незаметным образом стал он сближаться с теми домами, куда ездил Государь, но существенного влияния все-таки не добился.
Тогда он начал стараться о том, чтобы уронить Александра в общественном мнении. И действительно мелкие сплетни, раздуваемые в пересказах, повредили его славе. То было время более прежнего вдумчивое, предъявлявшее и к монархам более строгие требования.
Между тем празднества следовали за празднествами почти без перерыва. Первое было народное и устроилось на Пратере в память годовщины Лейпцигской битвы. В начале его произошла довольно странная сцена. Богослужение совершалось под открытым небом; запели "Тебе Бога хвалим", как вдруг появился князь Шварценберг со скромным видом "якобы героя праздника".
Государи приветствовали его, и выходило так, будто они сами признают его виновником победы. Примеру Государей следуют остальные, и князь Шварценберг не знает, куда деваться от расточаемых ему со всех сторон поздравлений и приветствий, которые все одинаково фальшивы. Произошла полная мистификация. Люди благоразумные находили ее совершенно неуместной в таком торжественном случае, но только пожимали плечами.
От павильона, назначенного для государей, как от центра, протянуты были столы к окружности для гостей. Войска угощались вперемежку с городскими жителями и иностранцами, наполнявшими собой пратеровскую рощу. Всем было вольно и радостно, и зрелище этих длинных столов, за которыми сидели пирующие со светлыми и веселыми лицами, было восхитительное. Под конец пира Государи показались на галерее, окружавшей павильон.
Русский император, сияя удовольствием и благостью, взял бокал, подошел ближе к решетке и выпил за здоровье народа и собранных войск. Этот внезапный порыв любящего сердца в человеке восхитительной наружности, с полнотой изящества в каждом своем движении, встречен был общим восторгом. Толпа огласила воздух кликами любви и счастья, a русские плакали от горделивой радости.
За народным праздником последовали многие другие. Упомяну лишь о некоторых. Прежде всего, предъявлено было нам на маскараде наследственное великолепие австрийской аристократии. Венские дамы появились в виде четырех сил природы. Саламандры и Сильфиды, олицетворявшие собою огонь и воздух, выбраны были из менее богатых домов; Нимфы Земли и Воздуха убрались всеми алмазами монархии, розданными только в пользование представительницам старших ветвей. Они должны были представлять Землю и Воду со всеми сокровищами их.
Драгоценные камни эти довольно плохо оправлены. Перед обилием их помрачались Саламандры и Сильфиды; зато сии последние брали верх красотой и свежестью лиц. Праздник не удался, но много доставил удовольствия турнир, на котором женская красота и наряды заставляли забывать про неуклюжесть кавалеров, выводивших из терпения императора Франца, который захотел присутствовать на репетициях турнира.
Он так журил их, что они наконец довольно сносно держали себя на ристалище и лошадей своих приучили выделывать нужные движения. Императрица Австрийская придумала развлекать высоких гостей своих с меньшими издержками: она устроила театр для живых картин и шарад. Представления эти отлично достигали своей цели. Я была на них всегда с удовольствием, но балов по возможности избегала.
Их было множество, и для того кто не имел особенной нужды бывать на них, они были утомительны своим однообразием. Императрица всегда посещала их вместе с Императором и в сопровождении одной из своих дам. Так как наша старая обер-гофмейстерина никогда не отказывалась от исполнены своих придворных обязанностей, то вечера эти я проводила обыкновенно у моей матушки, где можно было узнавать что именно происходило важного на конгрессе: ибо граф Каподистрия с красноречием и ясностью обсуждал на этих вечерах все политические вопросы.
Иногда также я собирала у себя друзей моих и в занимательной беседе с ними отдыхала от вынужденно-рассеянной жизни, которую приходилось мне вести.
К великому изумлению моему Императрица вовсе не тяготилась такой жизнью. Благородное и трогательное впечатление, производимое ее наружностью, а также чрезвычайная простота в наряде (в чем выражался изящный вкус как ее, так и Государя), пленяли иностранцев и удивляли венских жителей, которым хотелось выставлять ее жертвой; но как мы русские не допускали о том ни малейших намеков, то эти сплетни больше не доходили до нас.
Нам было жаль, что наша Государыня уклонялась от общества императрицы Австрийской и русских великих княгинь, между тем как беспрестанно виделась с королем и королевой Баварскими; но до нашего мнения ей больше не было дела. Мы почти никогда не видели ее запросто и, так как в нас не было надобности, то у каждой из нас образовался вскоре свой собственный кружок знакомства. Но когда Государыня отправлялась куда-нибудь с парадным посещением, мы обязаны были сопровождать ее вместе с Бенскими дамами, назначенными состоять при ней.
С удовольствием вспоминаю про один случай, показавший нам во всей силе австрийскую тупую спесь. Императрица села в карету с двумя обер-гофмейстеринами. Валуева и я должны были следовать за ней во второй карете, которая, как и первая, принадлежала австрийскому императору. С нами вместе назначено было ехать двум очередным придворным дамам, принцессе Кауниц и принцессе Паар. Не успели лакеи опустить подножку кареты, как в нее запыхавшись, кинулись обе принцессы.
Мы объяснили себе эту поспешность тем, что они из вежливости хотели сесть ранее, чтобы уступить нам почётные места и при том избежать обычных церемоний, и едва не прыснули от смеха, когда увидали, как торопливо усаживались они в глубину кареты. Принцессы заметили по нашей веселости, что мы смеемся над ними, и это их смутило.
Мы поехали без этих дам, в загородный дворец Шенбрунн, где жила с сыном своим императрица Мария-Луиза. Эта поездка очень меня занимала, и мне очень хотелось повидать вблизи столько падшего величия. Мария-Луиза, не будучи красива, произвела на меня приятное впечатление. Она была статна, одевалась со вкусом; робость и горе, выражавшиеся в ее лице, были привлекательны. Нас представили ей. Голос у нее магий и трогательный.
Опекуном приставили к ней г-на Нейпперга (Адам Альберт фон), которому, по-видимому, все подчинялось у нее во дворце. Я никогда не встречала человека с более странной наружностью: волосы льняного цвета, краснокожий, с чёрной повязкой на глазу, и при всем этом своеобразная привлекательность, благодаря которой он славился своими успехами между женщинами.
Я сгорала нетерпением увидать малютку (3 года) короля Римского (Наполеон II). Нейпперг повел меня к нему в комнаты. При нем еще находилась г-жа Монтескье; она приняла нас просто и с достоинством. Невозможно было не чувствовать уважения к этой женщине, которая взяла на свое попечение ребенка в дни его благополучия и величия, и, казалось, удвоила свои заботы о нем в годину его падения. Маленький Наполеон, некрасивый собой, показался мне очень мил. Только живостью глаз напоминал он своего отца, во всем остальном выражалось австрийское происхождение.
Он играл деревянной лошадью. Я позволила себе сказать, что желательно посмотреть, как он умеет на ней ездить. Госпоже Монтескье хотелось, чтоб мы полюбовались им, и она уговаривала его показать нам свою ловкость. Он отказывался. Строгий взгляд и настойчивое приказание заставили его послушаться; но мальчик, качаясь на буцефале своем, плакал от гнева.
Я была в отчаянье, причинив ему эту досаду, и мне хотелось приласкать его; но Императрица позвала нас назад, и эта минутная сцена, подобно многим другим, миновала. Я передала про нее принцу Евгениею, который ежедневно по утрам удостаивал меня своим посещением. От него я слышала про сетования Марии-Луизы по поводу того, что ей не дозволили ехать к ее супругу (здесь Наполеону).
Император Александр сильно противился такому запрету, и конечно Мария-Луиза могла бы добиться позволения, если бы обнаружила больше твердости и настойчивости. Но ее уговорили "пить воды для восстановления здоровья" и приставили к ней г-на Нейпперга, которому удалось в эту "недолгую поездку" успокоить ее и склонить к добровольной покорности желанию ее родителя (здесь австрийского императора).
Император Александр не хотел верить этому; но "хитрое дело" уже выходило наружу, и мы узнали про него во всех подробностях от принца Евгения, которому сообщила их г-жа Монтескье.