Продолжение "Записок" графини Роксандры Скарлатовны Эдлинг (ур. Стурдзы) с неизданной французской рукописи (1829 г.)
Я вовсе не имею в виду писать историю и привожу здесь только то, что происходило "на моих глазах". Поэтому я не стану следить за военными событиями 1813 года; но не могу не сказать еще об адмирале Чичагове (Павел Васильевич), который в то время навсегда сошел со сцены. Когда он прибыл в Бухарест, мир уже был заключен, и ему оставалось озаботиться только том, чтобы войска как можно поспешнее могли двинуться назад.
Со свойственными ему честностью и трудолюбием он восстановил порядок по распорядительной и денежной частям. Ему удалось без угнетения жителей (здесь Молдавского княжества) собрать достаточно средств для нужд и движения армии, которая быстро пошла навстречу неприятеля. Но Чичагова обманывали неверными уведомлениями, и он пропустил Наполеона через Березину, что и навлекло на него всеобщее порицание, и хотя он пытался поправить неудачу, преследуя неприятеля с изумительной быстротой, но никто не оценил его усилий.
По своему чудачеству он отправил к Государю с отчетом о своих действиях заклятого своего врага, генерала Сабанеева (Иван Васильевич), который конечно не постарался его оправдать. Но Государь (Александр Павлович) был настолько проницателен и милостив, что обсудил дело как следует, и Чичагов мог с отличием продолжать службу, если бы он в припадке своенравия, внезапно не попросил об увольнении.
Брат мой (здесь Александр Скарлатович Стурдза), сопровождавший адмирала Чичагова во время этого похода, незадолго до его выхода из службы, возвратился в Петербурга. Он рассказал мне об ужасах, которых был свидетелем и которые никогда не изгладятся из моей памяти. Адмирал выпросил брату камер-юнкерское звание. Чичагов препоручил также в милость Государя графа Каподистрию, которого он полюбил до такой степени, что уговаривал его также покинуть службу и оставаться при нем; но будущий президент Греции был потверже его духом. Он остался при канцелярии армии, где генерал Барклай (Михаил Богданович) вскоре оценил его.
Между тем в Петербурге следили за ходом войны и только и говорили что о политике. Я жила довольно уединенно, исполняя обязанности моего положения и видясь с некоторыми из друзей, общество которых мне было по душе. Весной мы переехали в Царское Село, где Императрица (Елизавета Алексеевна) захотела провести и лето, предпочитая сырому и неудобному Каменному Острову это поистине царское место, напоминавшее ей прекрасные дни ее молодости.
Я с удовольствием гуляла по этим прекрасным садам, столь величаво расположенным и напоминавшим о стольких главных событиях. Во времена Екатерины обширные покои дворца едва вмещали в себе многочисленных и блестящих царедворцев. Наш же двор состоял в то время всего из трех дам и гофмаршала, так что мы жили как в пустыне.
Императрица занимала спальную комнату Екатерины, которая отличалась простотой, но зато из нее очаровательный вид в сад. Из окон своих Екатерина могла любоваться великолепным лугом, окаймленным прекрасными рощицами и украшенным колонной, которая воздвигнута в честь ее войска. Рабочий кабинет ее - очень большая и вовсе невеселая комната; китайские обои делали ее мрачной. Тут великая Государыня помышляла о благе народа ею любимого и ее обожавшего.
Утомившись и чувствуя нужду в отдыхе, она отворяла дверь и выходила прямо на галерею, уставленную изваяниями великих людей, украшающих собой человечество. Когда я прохаживалась по этой величественной колоннаде, мне всякий раз представлялась необыкновенная женщина, гением которой укреплена Россия и доведена до величия, в котором мы теперь ее видим.
Я воображала себе Екатерину с ее ясным лицом, медленной и плавной походкой, в широком и своеобразном одянии, посреди этих мраморных ликов, принадлежащих, как и она, всемирной истории. Вспоминая также и про ее слабости, я говорила себе, как Ламартин: "Для героев и для нас весы разные" (Pour les héros et nous il y a des poids divers).
Императрица Елизавета также говаривала о прошедшем, но она в особенности любила припоминать о мечтах и ощущениях своей молодости. Мы вдвоем гуляли подолгу и всегда оживленно беседовали, хотя души наши оставались одна другой посторонними. Обедали мы также вместе; по вечерам катались, и потом все сходились к чаю. Императрица принимала два раза в неделю. Эти приемы иной раз были утомительны, потому что редко приходилось видеть людей любезных.
Однако я должна назвать графиню Софью Владимировну Строганову. Будучи очаровательно умна, она постоянно давала чувствовать свое превосходство. Потребно много искусства, дабы скрывать такое обилие прелестей и добродетелей. Что до меня, то я восхищаюсь охотно, и потому я любила графиню Строганову и полагаю, что невозможно встретить в свете столько совершенств в одном лице.
Мы занимались также благотворительностью. Военнопленные, размещенные по окрестностям столицы, страдали от болезней и нищеты. Положение их возбуждало сострадание в Императрице, которая ничем не могла помочь им кроме денег. Я взяла на себя эту часть, покупала им одежду, распределяла пищу, и нам посчастливилось спасти многих.
Пленники из Испанцев составляли исключение; из них образовали так называемый королевско-Александровский полк, под начальством одного пленного полковника, брата графу Ла-Бисбалю. Устройством этого полка занимался Сеа-Бермудец (Франсиско), питавший надежду содействовать тем благу и возрождению своей родины. Я близко знала этого превосходного человека. Если бы все испанцы имели его душу и добродетели, поистине классические, эта прекрасная страна, конечно, наслаждалась бы благоденствием.
Романическое воображение Императрицы горячо настроилось в пользу испанцев, и можно было, наверное, прогневать ее, позволив себе какое-либо неблагоприятное замечание о солдатах королевско-Александровского полка.
Часто мы ездили в Павловск, всего в восьми верстах от Царского Села; но эти поездки почти всегда были неприятны, так как между обоими дворами господствовали крайне натянутые отношения и взаимная зависть (здесь и между двором вдовствующей императрицы Марии Федоровны). Мне кажется, я одна не придавала значения этим мелочам и старалась вносить снисхождение и доброжелательство в отношения мои к Павловску, и тем иной раз гневила принцессу Амалию Баденскую (здесь сестра императрицы Елизаветы Алексеевны), которая вообще меня недолюбливала.
Императрица-мать (Мария Федоровна), разумеется, любила Павловск, как свое создание; но тамошние сады далеко не удовлетворительны для настоящих любителей природы. В общем, в них мало вкуса, что не выкупается некоторыми мелочными украшениями. Не могу не сказать о впечатлении, которое произвела во мне однажды комната соседняя с кабинетом Императрицы-матери. Я в ней дожидалась императрицы Елизаветы и сидела с одной дамой Павловского двора.
Комната эта замечательна была тем, что в ней стояла самая простая походная кровать, несколько такой же мебели, и на столе разложено было полное мужское одеяние. Моя собеседница заметила, что я гляжу с удивлением на всю эту обстановку и объяснила мне, что все это принадлежало Павлу I и сохранялось Императрицей возле ее кабинета. Молча взяв меня за руку, она подвела мена к постели... Я отскочила в ужасе.
По истине я не могу понять, как можно услаждаться подобными воспоминаниями и вдобавок хранить эти вещи в комнате, чрез которую постоянно проходили не только члены императорской семьи, но все придворные и обыватели дворца (?).
В течение этого года имела я много случаев узнавать и изучать свет. Тщетно преодолевала я ощущение горечи, который он мне внушал; я чувствовала, что сердце мое мало-помалу вянет, и что дорогие мечты мои покидают меня одна за другой.
Однако в свете же встретила я друга, посланного мне Провидением. С. (или Софья Петровна Свечина (урожд. Соймонова) или фрейлина Софья Александровна Самойлова (в замужестве графиня Бобринская)) поняла меня и полюбила посреди самого пустого общества. Согласие вкусов и наклонностей, взаимное сочувствие, сладостное созвучие двух душ, упивавшихся одна другой, я вас узнала и всегда буду тосковать по вас!
Эта дружба утешала меня в горести, причиняемой положением нашего семейства. Батюшке поручено было устройство Бессарабии, присоединенной к России по Бухарестскому миру. Он опасно занемог, у него отнялась половина тела, так что он не мог больше заниматься делами. Состояние наше, и без того незначительное, разорено было совсем войной, и с прекращением жалованья отцу моему было бы не с чем выехать. Ходатаев у нас не было.
По счастью я вспомнила, что письма к дипломатическим чиновникам обыкновенно вскрывались и читались самим Государем. Я была в переписке с Лебцельтерном (Людвиг), который состоял при главной квартире австрийским агентом. Мне пришло в голову изложить ему в одном из моих писем положение нашего семейства и мое о нем горе. Эта невинная хитрость мне удалась, и родители мои были приятно удивлены, совершенно неожиданно получив от Государя лестный рескрипт с назначением пенсиона в 10 т. р.
В последствии я размышляла о том, как можно злоупотреблять подобным средством; но тогда я только радовалась, что могла, без всякой просьбы, оказать пользу нашему семейству. Я уверена, что и Государь, по чрезвычайно тонкому своему чувству, остался доволен тем, что его благодеяние состоялось этим путем. Я не позволила себе прямо выразить мою признательность; но в другом письме к Лебцельтерну (которому не приходило и в голову, что он служит посредником между мною и Государем) я изложила подробно, каким счастьем наполнила мне сердце эта милость, столь благородно дарованная.
Через несколько времени я попросила Государыню об определении моего брата к Венскому посольству. Она написала Государю, который немедленно и в самых любезных выражениях изъявил свое согласие. Я поспешила уведомить о том брата, который поехал к нашим родителям, чтобы привезти их в Петербург.
Осень уже совсем наступила, когда мы покинули Царское Село. Это было вскоре после Лейпцигского сражения, которым обеспечился успех союза держав, устроенного и руководимого императором Александром. Его полнейшему отречению от мелочей самолюбия, его настойчивой заботе о согласовании выгод, честолюбий и страстей между его союзниками должно приписать падение Наполеона и освобождение Европы.
Руководя столь разнородными массами, он всячески старался не показывать своего влияния и силы, для чего нужна была его возвышенная душа. Но Провидение устраняло все то, что могло бы умалить его славу. Так сошел со сцены Моро (Жан Виктор). Если бы он остался в живых, то конечно слава военных успехов принадлежала бы вся ему. Ядро, от которого он пал, не только пролетело необыкновенно далеко, но оно не поразило стоявшего возле Моро Государя, единственно от того, что, по обычной ему вежливости, он уступил свое место Моро, у которого лошадь начала биться.
Известна кончина генерала Моро. Государь окружил его трогательными попечениями, семейство его осыпано благодеяниями, и смертные останки республиканского полководца отправлены в Петербург для торжественного погребения. Двор и город присутствовали на этих необыкновенных похоронах в Католической церкви, убранной трауром и давшей последнее убежище изгнаннику.
В торжестве участвовал дипломатический корпус, состоявший из старых врагов революции и, в довершение необычайности, надгробная проповедь была произнесена иезуитом, а Русские солдаты снесли гроб в церковный подвал, где Моро был предан земле возле последнего польского короля (Станислав Август Понятовский), представляющего собой другой пример изменчивости судеб.
Посреди равнодушной толпы, собравшейся на эти странные похороны, внезапно появились две фигуры, поспешно протеснились к гробу и с плачем кинулись на него. То были адъютант покойника и его маленький негр. Сердце мое умилилось при этом зрелище, и мне отрадно было увидеть, что хоть сколько-нибудь слез пролилось о несчастном Моро, продолжавшем терпеть изгнание и по кончине своей. Маленький негр был чрезвычайно жалок.
Адъютант Рапатель (Жан-Батист) недолго пережил своего генерала (В сражении при Фер-Шампенуазе он с белым платком подъехал к французскому каре, намереваясь уговорить соотечественников сдаться во избежание бессмысленного кровопролития. Полковник Рапатель был убит французской пулей, как Моро был сражен французским ядром).
Батюшка (Скарлат Дмитриевич Стурдза) и матушка (Султана Константиновна Мурузи) приехали в Петербург около половины ноября. Их присутствие сделалось для меня новым источником горя. Здоровье батюшки совершенно разрушилось: он не мог ходить и до того ослаб, что казался тенью. Матушка сокрушалась о нем и о сестре моей. Мы скрывали от нее новое несчастье, бывшее отчасти виной отцовской болезни: два ее брата были умерщвлены турками.
Порта пожертвовала ими Наполеону, который потребовал их казни, приписывая им заключение Бухарестского мира. По этому поводу во французском "Мониторе" появилась большая статья, позорящая семейство Мурузи. Тут не пощадили памяти не только моих дядей, перед тем погибших, но и моего деда (Дмитрий Сандулович Стурдза), который скончался 25-ть лет назад. Чтение этой статьи меня взволновало, и моему воображению чудился орел, терзающий трупы.
Придворное положение мое было тоже нерадостно. Не постигая утех суетности, я с изумлением увидела, что завидуют некоторому успеху, которым я пользовалась при дворе, и что меня ненавидят. Сначала стали говорить, что я самолюбива, притворна и пронырлива. Я молчала, заботясь вовсе о другом. Между тем здоровье мое пошатнулось, я видимо изменилась, мои друзья встревожились и советовали мне предпринять путешествие. Я чувствовала, что это нужно; но, убедившись в невозможности, перестала о том думать и отдалась на волю судьбы.
Однажды Императрица (Елизавета Алексеевна) так участливо расспрашивала меня о моем здоровье, что вызвала меня на полную откровенность. Ее тронули мои речи. Увлекшись необыкновенным для нее движением сердоболия, она обняла меня и склонила голову мне на плечо, так что слезы наши лились вместе, и во взаимном чувстве позабылась разница в наших положениях.
Меня глубоко тронуло это дружеское излияние. Я чувствовала, что она меня утешит во многих горестях, слагала в самых глубоких тайниках души моей все, что исходило из уст Императрицы в эти торжественный минуты, и вполне обнадежилась относительно моего положена при дворе. Каково же мне было и как изумилась я, когда, несколько недель спустя, я узнала, что Императрица собирается ехать в Германию, и что об этом таят от меня.
Принцесса Амалия нарочно запретила своей статс-даме сообщать мне про эти сборы конечно с тем намерением, чтобы меня не взяли. Признаюсь, мне казалось, что я в бреду. Я никак не постигала, как Императрица могла не сообразить, что тем самым она помогает моим зложелателям. Я тотчас же решилась действовать и написала ей несколько строк, в которых спрашивала, правда ли, что она уезжает, и что я не буду иметь счастье ее сопровождать.
В ее немедленном ответе слышалась неловкость; она уверяла, что я так поздно узнаю об этом путешествии единственно потому, что встретилось некоторое затруднение относительно экипажей, которое теперь, к великому удовольствию ее, она устранила. Я тотчас же отправилась к ней с решимостью избегать всяких объяснений, что и было мне очень легко, потому что я по истине сочувствовала ее счастью: ей предстояло увидеться с своими и с Императором вдали от петербургской обстановки и царедворских происков.
Но вместо того, чтобы отдаться этому радостному чувству, Императрица волновалась дорожными сборами. До тех пор ей никогда не доводилось выходить из своего круга, и она, разумеется, терялась в подробностях и житейских мелочах, которые были ей совсем чужды и которыми по-настоящему и не следовало бы ей заниматься.
Ей не удавалось учредить путешествие по ее желанию, чему препятствовали также время года и трудность выбрать гофмаршала. Обер-камергер Нарышкин (Александр Львович) был самый любезный царедворец и в то же время человек наименее способный держать что-либо в порядке. Поэтому Императрице казалось, что ей на каждом шагу перечат. Она тревожилась, выходила из себя, нарушая тем свое достоинство и огорчая всех окружавших ее.
Внутренне она должна была сознаться, что та нравственная высота, на которой она себя чувствовала в тиши своего кабинета, далеко еще не достигнута ею. Это ее раздражало, и она находилась постоянно в дурном нраве. Она видела, что все эти мелочи не укрывались от моей молчаливой наблюдательности.
Мое присутствие становилось для нее стеснительно, что конечно оскорбляло и меня. Наши отношения изменились, и я почувствовала неизвестную мне до тех пор горечь. Конечно, вина была на моей стороне, потому что мне следовало успокаивать ее. Вследствие независимости моего характера, я показывала вид, будто мне нипочем все ее вспышки, и моя невозмутимость естественно остудила ее ко мне.