Когда всё началось, моей маме было двадцать девять лет, а на руках имелось трое малолетних детей. Покидая родной город, она преследовала единственную цель – спасти нас. Никто и предположить не мог, что дорога окажется столь длинной и тяжёлой… Но это было лучше, чем пройти все круги холокоста и не выжить. Мама всех уговаривала эвакуироваться, она рассказывала о зверствах, которые творят немцы на захваченных территориях, но ей не верили. Люди были уверены, что война закончится через месяц-другой и нет смысла бросать на произвол судьбы нажитое добро... Мы уехали в числе немногих, а почти все оставшиеся в городе евреи были убиты уже в декабре 1941 года. Куда только не забрасывала нас судьба во время скитаний… По мере приближения фронта, мы всё дальше и дальше удалялись от дома.
Всего на второй день после объявления войны в небе над Феодосией появились вражеские самолёты. Они бомбили порт. Первые жертвы, первые разрушения. Так, когда большая часть страны имела фору и свыкалась с мыслью о войне, мы сразу прочувствовали запах пороха и оглушающие взрывы. Двадцать третье июня для меня – граница света и тьмы. На той другой, светлой стороне, светило солнце, радовались мы, дети, весело и мирно жил наш интернациональный двор.
Каждая третья семья двора была еврейской. Они ещё живые в моей памяти: заслуженный врач Манусевич и его супруга; Лангман, награждённый орденом Красной Звезды за строительство знаменитой гидроэлектростанции (он жил с женой и тремя детьми); тётушка Софья Кацкель с прелестной дочерью Лией; семья Моше, у них тоже дети: Евочка 1939 года рождения и Петенька чуть постарше, родившийся в 1937-м, с ними также жили две тётки; старушка Нили, очень добрая и безотказная, которая часто нянчила всех еврейских детей двора, когда родители уходили в театр или кино… И многие ещё. Я думаю о них, и они для меня живы, ведь человек остаётся жив, пока о нём кто-нибудь помнит. И это действительно так.
Помню, как заметно опустел наш весёлый и дружный двор, ведь всех мужчин призывного возраста забрали на фронт. Детский смех звучал под окнами всё реже, а старики хоть и продолжали собираться в компании, но уже не так увлечённо резались в карты и не столь азартно погружались в бои на шахматной доске. Мы прислушивались. Бах-бах. Тарарах! Прячемся в укрытие! Не-е-ет, сидим… Это не в нашу часть города прилёт.
Я расскажу вам историю наших скитаний глазами моей матери Анны.
***
- Подвал сухой, за пару месяцев не заржавеют.
- Даже если и так… Музыка сейчас не самое главное.
- Это память о родителях и нашей юности. Есть вещи, которые ничего не значат для других, а для отдельного человека они бесценны. Помнишь, я играл тебе серенады на этой скрипке.
Муж Мойша приобнял Анну за плечи. Он не сводил глаз с наваленных друг на друга музыкальных инструментов. Супруги сложили их в огромный деревянный ящик в углу общего подвала, в отсеке, который принадлежал лично их семье. Отец Мойши играл на трубе и пианино, мать виртуозно владела флейтой. Семья успела собрать множество интересных музыкальных вещиц. Великолепное пианино знаменитой и канувшей в Лету фабрики «Братьев Дидерихсъ», конечно, осталось в квартире – этот музыкальный мамонт был мало мобилен. Если вдруг случится нечто непредвиденное и придётся бежать, Анна будет спасать самое дорогое – детей, а музыкальные инструменты, такие же дорогие, но менее ценные, чем дети, останутся здесь дожидаться хозяев. Ведь может случиться такое, что у Анны не будет времени их прятать. Лучше всё сделать заранее. Мойша в последний раз окинул взглядом кучку бесценных реликвий и заколотил крышку ящика гвоздями.
Чувствуя, что долг перед предками на данный момент выполнен настолько, насколько возможно, Мойша поцеловал дочерей и жену, обнял тёщу и отправился на фронт.
Война стремительно приближалась к Феодосии. Бесконечно бомбили порт. Анна, как и все, продолжала работать в горкоме комсомола. Каждый день она возвращалась домой с работы и рассказывала всем жителям двора о зверствах, которые творят фашисты на захваченных территориях, о том, что евреи уничтожаются массово и беспощадно, но соседи не спешили ей верить. Люди не доверяли её словам. Ведь немцы тоже люди, не монстры, не могут они так поступать. Даже бабушка и родная мать не верили Анне.
- Мы должны эвакуироваться. Срочно! Пока не поздно!
- Выдумки это всё. Паника народная, сплетни! Никуда мы отсюда не поедем! Мы только от порта отчалим, как у нас из квартиры всё вынесут! – категорически заявляла мать Анны и бабушка поддерживала её.
Никакие уверения и мольбы не действовали на старшее поколение. Народ всем двором был убеждён, что немцы не смогут дойти до Крыма, а уж если и случится невозможное, так ведь они тоже люди, а не дикие звери, чтобы уничтожать мирное еврейское население. Анна считала иначе и твёрдо решила, что будет эвакуироваться одна с детьми. Имея чистокровную еврейскую семью она понимала, что попадает под все расстрельные статьи.
Сборы Анны были недолгими. Готовясь к худшему, она, как и остальные жители, верила, что война скоро закончится и мы непременно победим фашизм. Она взяла сумочку с минимумом вещей для детей, рюкзак с продуктами на несколько дней и горшок для полуторагодовалой малышки. Портовым теплоходом их должны были эвакуировать в одну из станиц Кубани. Мать Анны, видя, что дочь не отступит от своего решения, в последний момент просто сжалилась над Анной и поехала с ними, чтобы помочь дочери с детьми.