Был такой греческий философ Демонакт. И кто-то его спросил: "Как ты думаешь, что из себя представляет подземное царство?" Демонакт ответил: "Подожди немного, и я тебе напишу оттуда."
Моя бабушка, Катерина Даниловна, была не одинокой, а самостоятельной женщиной. Её муж и сын погибли на войне. Сохранились две дочери и ещё один сын - инвалид ВОВ. Моя память о ней связана с частным сектором - эдаким "поселением" из деревянных изб - уже не город, но и не деревня.
Сама деревенская, бабушка только здесь чувствовала себя рыбкой в воде. Спроси её: "Где городская больница? А такой-то кинотеатр?" она бы ответить не смогла. Не ходила Катерина Даниловна ни по больницам, ни по кинотеатрам. И магАзины знала только ближние.
Кормил бабушку огород, курёшки яички несли. По грибы, непременно ходила. Привычки к мясному не имела - всю жизнь без достатка, и прекрасно обходилась постной едой. И на одежду, в том возрасте, как я знала её, не тратилась. Зимне-осеннее донашивала то, что есть. Ну, разве фуфаечку новую купит.
Длинные юбки, просторные кофтёнки, исподние рубашки баба Катя шила сама на машинке "Зингер." Не часто, если прежнее износилось. Отрезы ей дарили дочери, иногда - квартиранты. Имела на выход наряд - в "церкву," "магАзин" или к детям в гости. Но сама редко ходила, боясь помешать. К себе поджидала.
Из внуков, в основном, я возле неё толклась и, обнимая меня, бабушка говорила: "Это моя." У бабушки была слабость - головные платки. В сундуке хранилось две стопки разного назначения. Платки на помин - недорогие, белые со скромным рисунком.
Такие она и сама повседневно носила. Истрёпанных, застиранных не терпела, отправляя на тряпки. А потому, как "хозяйка показыват себя с платка." Так Катерина Даниловна говорила. Платки из второй стопки шли на подарок "хорошему человеку," самой щегольнуть.
В этом случае, платок в стопку не возвращался, считаясь не новым. Мне дозволялось захотеть любой, из нарядных, платок. Это происходило редко. Отдав, бабушка никогда не пеняла, что я в него заворачиваю кукол или даже кошку.
В центре истории, которую я вам предлагаю сегодня - платок. Синий, с белой каймой. Материал с какой-то добавкой, придающий изделию шелковистость. Достойный такой платочек, не из дешёвых. Мечта любой бабушки. Читайте, пожалуйста. В тексте сохранён говор Катерины Даниловны.
Запас платков не лежал мёртвым грузом и требовал пополнения. Не помню были ли платки дефицитом, но на "свой будущий помин" бабушка сразу брала десять штук, а нарядных не более двух и разные. Тут главное, чтоб "на душу легли," а не просто деньгу отдать.
Так что, могла и с пустыми руками вернуться (на помин - не считаются). Платочки покупались в универмаге на рынке. Чем такое звание заслужил деревянный "сарайчик" не знаю. Впрочем, это я теперь так рассуждаю, а тогда обожала туда ходить вместе с бабушкой.
Высокие ступени, аж три отдела. Почему-то интереснее, чем в городских промтоварах. И бабушка, чувствуя момент, надевала одежду на выход, голову покрывала нарядным платком. Обувала чёрные, на шнурках туфли - типа лёгких ботинок, естественно, без каблука. Несносимые, они хранились в коробке.
Образ дополняла вместительная сумка из кожзама, оставленная, какой-то квартиранткой, как ненужная. Я описываю Катерину Даниловну в летнее время - именно оно было моим в частном секторе. В тот день, бабуля вот так же нарядилась, но меня с собой не взяла, заявив, что "с Зинаидой наладилась."
Поканючив, смирилась - у меня книжка была интересная. Но всё ж, между строк, удивлялась - женщины меж собой не особенно ладили. Причина далёкая, но неизгладимая. После войны, когда уже обе женщины в частном секторе избы выстроили, у Зинаиды квартировался одинокий мужчины.
Солдатская вдова, она стала его привечать пирогами да щами. А он, на Катерину глаз положил и всё возле её избы крутился - помощь предлагал, на чай напрашивался. Но Катерина дальше калитки его не пускала. "Цену себе набивает," - болтала Зинаида соседкам.
На самом деле, моей будущей бабушке, замужество было "даром не нать." Она была помоложе, и заинтересованная Зина у своего квартиранта выспрашивала: "Что ль стара я, Петро, для тебя?" Прямой ответ ей совсем не понравился: "У Кати глаза, как васильки, аж душа замирает!"
Вскоре он куда-то уехал, а Зинаида так и жила с обидой на Катю. И даже, когда обе бабками стали, любила поговорить в "кароводе" (имеется в виду "хоровод" - так назывались вечерние посиделки), как "Катька у неё мужика увела." И вот на тебе - за платками вместе пошли!
Бабушка вернулась через час, без настроения, если не сказать убитая. Я к ней с расспросами, она - молчок. Обычно, хотя бы посылала: "Иди, а ты." И даже обедать не стала. Поставив передо мной тарелку супа со щавелем, ушла в огород. Я потихоньку проверила - сумка пустая.
Может, баба Катя расстроилась, что путных платков не завезли? Только когда легли спать - вдвоём на высокой кровати, бабушка мне свою боль открыла.
"Представляшь, входим в магАзин. Я степенно иду, чаво ж народ смешить, а Зинаида, как заполошная. И кричит, от отдела с платками и разным: "Привоз, Катя!" А я, чай, не слепая и свой углядела сразу - синенькай, с белой каймой. Да вида не показываю. Один, другой прошу показать. Продавец на то и поставлен.
Зинка меня локтем толкат: "Ну, тебе, который глянулся?" Я, дурная, возьми, да укажи на синенькай. Она тут жа продавщице: "Мне три синих платка!" Я, прям ошалела - солить их што ля? Такой и краснай есть, а ей все синие подавай!
Но молчу, знаю причину. Зинка плату внесла. Мне брать, а таких более нет. Как обокрала меня Зинаида.
Главно, через себя, прошу: "Зин, уступи платочек один." А она отвечат так насмешливо: "Ты, што ль мне уступала когда? Самой два нужны. В одном стану ходить, а в другом лягу в гроб!" Энто она мне всё за Петруху мстит, тля поганая."
И моя, несгибаемая, бабушка всхлипнула. Я её понимала, как никто другой. В какое-то лето, шатались мы с Ленкой Огородниковой по частному сектору. И вдруг, на расстоянии двух шагов, приметила я в пыли куколку-пупсика. И только указала на него подружке, она кинулась вперёд и схватила находку.
Пупсик был резиновый, с "живыми" ручками-ножками. Таких днём с огнём не найдёшь в магазинах. Увидела я, а забрала себе Ленка! И даже на день поиграть не давала. Я тогда ни есть, ни пить не могла. Бабушка меня в универмаг рыночный повела и по дороге говорила: "Не плачь. Купим, хоть за пять рублёв!"
Универмаг был богат пупсами из пластмасски, в ванночках, с руками по швам. Такого только топить, в его же ванночке, хорошо. В утешение, бабуля купила мороженое и обещала неделю денег на конфеты давать. Каждый день. И не обманула. Мне её горе посластить было нечем.
Кто-то хмыкнет - подумаешь, платка бабке синенького не хватило!
У бабушки так мало было личных хотелок, радостей, бередящих женскую душу, что коварно "уведённый" платок - "синенькай, с белой каймой," мог казаться потерей потерь. Подтянувшись к бабулиной голове на подушке, гладила тоненькие волосочки, целовала щеки, собиравшие морщинками слёзы.
Видно и впрямь платочек в душу запал. И это ещё следовало пережить достойно.
С неделю бабка Зинаида гордо носила обновку и к нам через калитку заглядывала, будто с хозяйственным интересом: "Кать, куры яйки несут? Мои, чёт обленились."
Бабушка, подметавшая двор, отвечала без выраженья: "У плохой хозяйки всегда карман худ. Ты ступай, Зина, а то платок на солнце сгорит."
Бабка Зина откликалась злорадно: "Чай, у мине второй есть!"
"А на кладбище в чём понесут?" - напоминала Катерина Даниловна.
"Ишшо куплю!"
"Токмо меня более не зови. На свой скус (вкус) бери, а не мой пользуй."
Бабка Зинаида что-то ещё бормотала, но бабушка в дом ушла и я следом, показав соседке язык. Ну, а потом, другие дни и события, заслонили от нас это происшествие.
А следующей весной Зинаида слегла. Дочь, из городской квартиры, переселилась к ней и врача приглашала. Давление, слабость сердца и мышц, нарушение пищеварения... Но главный диагноз - старость. Сколько лет было старушке, да и её отчество, я не помню. Года на четыре старше Катерины Даниловны.
Проведать болящую все соседки, по очереди, ходили. И мы с бабулей отправились, да ещё с каким-то гостинцем. Вот этого я не одобряла. Например, с Ленкой Огородниковой, я тогда до конца лета рассорилась и теперь не особенно жаловала. Страдает враг? Ну и пусть страдает.
"Вона ты как рассуждашь! Прям враг. Одного поля мы ягоды с Зинаидой. Солдатки. Токмо, я ссохлась внутрях и снаружи, а она была кровь с молоком, скушно без мужика. Потому и пустила Петра на квартЕру. Не знамо откуда он был, но семейство его под бонбой (бомбой) погибло.
Сам на войне ранен был. Ничаво не скажу, мужик неплохой. Главно, у Зины изба лучче, щи гуще, дочка только одна, а он ко мне тыркался. Нахлебается Зинкиных щей, а можа и подушку ейну сомнёт, да мне в калитку стучит. Рази ей не обидно? То-то."
С тем и пришли к Зинаиде, которую, оказывается понимать и жалеть следовало. Поздороваться не успели, она отвернулась к стене, с трудом повернув тело. Оставив, что принесла, на табурете возле двери, бабушка тихо сказала:
"Оставайся, Зина, с Богом. Можа ишшо подышишь, тепло настаёт на улке. Прости меня, ежели виновата."
И вышли в полной тишине. Я, по дороге к нашей избе, опять что-то брякнула про "шельму, которую метят" и словила щелчок заскорузлыми, сильными пальцами.
Заверещала: "За что?! Она ж тебя обошла с платком!"
Бабушка строго сказала: "Опять за своё? Человек в сторону Бога глядит, а ты платок вспоминашь. Ишь, заступница."
Но я видела - моё заступничество бабуле приятно.
Начало летних каникул означало жить у бабушки не только по выходным, а сколько угодно. Бабушка, круглогодично встававшая с петухами, спать ложилась, едва начинало темнеть. В холодное время года, и я с ней уваливалась, когда ночевала. На беседу вытягивала, радиоточку слушала.
Но летом кровать так рано меня не манила. Читать - темно, а электричество бабушка экономила. Полежав возле неё, я выбиралась наружу. Мне нравился опустевший проулок. От калитки не отходила - освещение оставляло желать лучшего.
Песенки напевала, болтала сама с собой. Иногда присоединился Колька - соседский мальчишка. Но в тот поздний вечер я стояла у калитки одна. Он выдался, липкий, тяжёлый. Так бывает перед летней грозой. Я вроде крутила головой то в одну, то в другую сторону и всё-таки пропустила, как ко мне подошла бабка Зинаида.
А говорили она чуть жива и совсем не встаёт. Меня удивил аккуратный вид старухи - в своё весеннее посещение, мы застали её мятой ночнушке, с всклокоченными волосами. Теперь я видела тщательную причёсанность, лицо казалось свеже умытым - какое-то ясное.
Длинная ночная сорочка с рукавами (или платье?) сидела на ней ладно и выглядела, как новая. Платка на голове не было. Я таращила глаза, не зная, что сказать. Страшно не было - соседка пришла, что такого?
"Катя спит?" - спросила ночная гостья.
"Спит. Вы завтра, тёть Зин, приходите. А я с утра скажу, что вы поправились и заглядывали."
Надо сказать, что я ни к кому, в частном секторе, не обращалась баба или бабушка. Например, баба Зина. Тут для меня одна бабушка существовала - моя.
Моё чириканье пришедшей не требовалось. Она внятно произнесла:
"Передай Кате, чтоб проститься пришла и платок приняла. Дочка моя знает какой."
Дальше я не поняла - вроде старуха задвигалась, как бы уйти, а раз - и нет её. Впрочем, темнота спустилась густая и где-то громыхал гром. Да и глаза у меня слипались. Ах, с каким удовольствием я прилегла к бабушке под бочок! Почувствовав мои прохладные пятки, она проворчала сквозь сон: "Где тебя носит, вражинка?"
Но только я хотела про бабку Зину сказать, бабушка прервала: "Спи, а ты." Проснулась рано - вчерашняя новость толкала. Задумчивая баба Катя сидела под образами. Я зачастила про ночной случай.
Внимательно выслушав, бабушка сообщила: "Преставилась Зина. Нюраня сказала. Она возле ней сидела читальщицей, в двенадцать глаза ей закрыли. Завтракай, да прощаться пойдём."
"А вроде ничего была, когда в темноте приходила."
"Душа приходила, а не Зина сама. Видать, давил платок, облегченья хотела."
По дороге - всего три дома пройти, баба Катя учила меня молчать и не пугаться. До этого дня, ни гробов, ни покойников, я не видела. Вспомнилось: "... гроб качается хрустальный, и в хрустальном гробе том спит царевна вечным сном." Реальность оказалась гораздо прозаичнее.
В горнице нечем было дышать из-за народа, запаха ладана. Слышались причитанья, молитвы. На табуретах стоял гроб. Деревянный, грубо сколоченный. В нём лежало какое-то напоминанье на прежнюю бабку Зинаиду. Не помню во что одета была, но платок обыкновенный.
Кипельно белый, он подчёркивал восковой цвет безбрового лица, совершенно ничего не выражавшего. Смерть выглядела некрасиво и... обыденно. Бабушка тронула меня за плечо: "Айда. Попрощалась, деньгу отдала на помин. Щас на кладбище увезут."
Всё-таки было потрясение - я не заметила, как баба Катя от меня отходила и что уже почти час прошёл. Едва мы направились к выходу, дочь покойной окликнула: "Катерина Даниловна, слово есть. Подожди у калитки." Скоро вышла к нам. Протянула, что-то в бумагу завёрнутое.
Сказала, на самом деле, известное нам:
"Мама, ненадолго очнувшись, настоятельно просила вам вот этот платок передать. На память. Не при всех отдаю. Для общего помина мыло, да одинаковые платки мама накопила. А для вас припасла особый. Очень волновалась, чтоб отдала. Предупредила, что на поминки вы вряд ли придёте. Я вам принесу пирожка."
Бабушка, не проронив ни слова, поклонилась и помин приняла.
Дальше, мы пошли не в сторону нашего дома - поскорей синий платок примерять, а далеко - к церкви. Там бабушка приказала её обождать. Уловив меру, я подчинилась. Она вышла минут через тридцать - с успокоенным и светлым лицом.
Вынув платок из бумаги, встряхнула, застыв на секунду, и повесила на перила церковного крыльца, крепко связав концы.
Сказала ласково: "Таперя, айда. Свечечку Зине поставила. Сказала ей, что должна."
"А платок?!"
"Мне дали - я приняла. А дальше моя воля, как поступать. Таперя ничаво меж мной и покойной Зиной нет. Легко нам обеим. Она поняла - три раза свечка мигнула."
От ворот я оглянулась. Ветер трепыхал платок. На солнце он горел синим огнём, как глаза моей бабушки Катерины Даниловны. Белая кайма оттеняла красоту особенного платка.
от автора: И много лет спустя, я не знаю, как толковать ту давнюю ночь - я у калитки и бабка Зинаида со своей просьбой последней. Бабушка считала - это пришла Душа, чтоб без груза перед Богом предстать. Мама называла меня фантазёркой. Но странное явление, действительно, было! И я склоняюсь верить бабушке.
Далее читайте третью историю на тему "Какие-то странности". Она называется: "Юка, Жека. Медленная разморозка сердца."
Благодарю за прочтение. Пишите. Голосуйте. Подписывайтесь. Лина
