Продолжение "Записок" графини Роксандры Скарлатовны Эдлинг (ур. Стурдзы) с неизданной французской рукописи (1829 г.)
Отъезд наш из Петербурга последовал 19-го декабря 1813 года. Холод стоял страшный. Яркое солнце разливало потоки света по ледяному небосклону. Я надрывалась от горести, разлучаясь с моими родными, с моей приятельницей, со всем, что услаждало мне существование. Меня также очень жалели, и я пошла в покои Императрицы (Елизавета Алексеевна) со слезами на глазах. Там собрались многие. Лицо её подёрнуто было облаком печали.
Позавтракав на скорую руку, мы сели в экипажи. Дорога была ужасная; неприятность езды усиливалась от 25-ти градусного мороза. Но, благодаря отличному здоровью и моей сообщительности, я скоро повеселела и сделалась приятной для лиц, ехавших со мной вместе. Я приобрела их дружбу, которую они мне выражали наперерыв. Это очень утешало меня, и я старалась заслужить расположение моих спутников неизменным вниманием и умением быть скромной.
Только девица Валуева (Екатерина Петровна?)не могла мне простить милостей, которых меня удостаивали Государь (Александр Павлович) и Государыня (Елизавета Алексеевна).
Не стану говорить о праздниках, которые даны были в честь Государыни в Риге, ни о впечатлениях, произведенных на меня этой древней Ливонией, "с ее злополучным рабством", ныне отмененным. Осуществить волю свою по этому предмету Государь поручил маркизу Паулуччи (Филипп Осипович) и, благодаря его твердому и благоразумному управлению, все затруднения были улажены, и "свобода ливонских крестьян" осталась памятником, столь достойным Александра.
Не смотря на время года, мы ехали поспешно и нередко даже по ночам. В темноте и при страшном ветре перебрались мы через границу России. Дорога шла берегом моря, которое виднелось нам, когда месяц проглядывал сквозь разносимые бурей тучи. Волны хлестали по колесам нашей кареты, а зажженный на берегу маяк предостерегал пловцов об опасности.
Сидевшие со мной крепко спали. Я была одна с моими думами о том, что в первый раз покидаю Россию. Я прощалась с нею, облетая мыслью все дорогое что я в ней покидала, и откидывалась в глубину кареты, чтобы снова погрузиться в мои мечтания. В этой холодной России провела я 22 года жизни, испытав удовольствия и скорби. Первые были коротки и редки; от последних остались в душе моей неизгладимые следы.
При этих воспоминаниях я предоставляла свою будущность Богу и дала себе обет ни малейше не противиться потоку событий. Эта решимость моя была искренняя и заслужила мне благословение небесное: ибо путешествие, начатое при неблагоприятных предзнаменованиях, было для меня счастливо, вопреки кое-каким неприятностям, которые я выучилась презирать.
Нами овладело ощущение славы и счастья, когда мы въехали в Пруссию, где нас встречали народный восторг и благословение. Всё тамошнее население относилось к России с горячей признательностью. Позднее этот благородный порыв был отравлен опасением и завистью, но в то время на всех лицах сияло удовольствие, и во всех устах было имя Александра, в котором признавался залог спасения.
Мы наслаждались этим торжеством, забывая, что для Императрицы к нему примешивалась значительная доля горечи. В самом деле, она была супругой Александра, но супругой покинутой, бездетной и безнадежной. Ах, если бы она могла с самоотречением беззаветно отдаться счастью любить и ценить того, с кем была соединена самыми священными узами, то все пошло бы иначе, и они оба еще могли бы насладиться жизнью. Но, видно не суждено было произойти этому.
В Кенигсберге мы видели её печальную, усталую и вовсе нелюбезную к своим спутникам, которые, в свою очередь, также не таили своего недовольства. На моих глазах происходило много характерных сцен. Справедливо замечают, что "надо путешествовать вместе, чтобы хорошенько познакомиться".
Иной раз мне было забавно наблюдать, как собравшись к Императрице как будто по-семейному, путешественники начинали ссориться. Она выражала неудовольствие против них, а они против нее. Но растворялись двери, перед нами являлось многолюдное общество, и внезапно, как будто по удару волшебного жезла, Императрица принимала вновь кроткий и любезный вид и очаровательно беседовала с приближенными. Мы также меняли наши лица и выслушивали похвалы иностранцев нашей ангельской Царице, показывая вид, что мы в восторге от их общества, и "комедия" сходила превосходно.
Только что двери затворялись, Императрица кидалась в кресло, усталая от скуки и довольная тем, что, наконец, избавилась от этих несносных людей. Вслед за любезными словами и ласковыми улыбками, которые расточались этим "бедным людям", мы обязаны были смеяться от радости, что больше их не видим.
Такова история всех дворов на свете, и я не могу надивиться, как еще можно добиваться чести царедворства без надежды попасть в близость. Некогда государи, может быть, находили некоторое удовольствие "являться напоказ"; но с тех пор как Французская революция низвела их со скучного их величия, эти "показательства" сделались для них наказанием, от которого избавлять их, значит, делать им угодное.
В Кенигсберге я провела очень приятный день с адмиралом Грейгом и графом Гейденом (Логин Петрович), не подозревая, что сей последний так славно будет участвовать в освобождении Греции, которое в то время представлялось мне лишь мечтою.
Мы приехали в Берлин, изнеможенные от усталости и холода. Вместо отдыха нам пришлось быть на большом обеде и на представлении принцессам королевского дома. Король (Фридрих Вильгельм III) находился на войне: великая борьба еще продолжалась. Двор, только что возвратившийся из своего изгнания, вспоминал об испытанных бедствиях. Память покойной королевы (Луиза) еще была свежа во всех сердцах. Дочери производили впечатление сиротства, от которого терпело их воспитание; но милая наружность и детская доброта принцессы Шарлотты предвещали ей счастливую будущность (здесь русской императрицы).
Своей простотой в обращении она составляла резкую противоположность с вычурностью королевской невестки, супруги принца Вильгельма, которая принимала Императрицу в Берлине. Эта принцесса была хороша собой, но нарядилась она очень вычурно и надоедала своим желанием нравиться в изъявлении чувствительности и поэтического патриотизма. У нее, однако, было много поклонников, и при Берлинском дворе она всех затмевала.
Гораздо умнее и любезнее показалась мне принцесса Радзивилл (Луиза Прусская), двоюродная сестра короля; но в особенности меня пленила побочная сестра короля, графиня Бранденбург (Юлия фон). Она была прекрасна, любезна, и к тому же, по-видимому, высокого и прочного умственного закала.
После обеда мы пошли в театр, где было нарочно для Императрицы устроено представление, с эмблемами и намеками, которые, признаюсь, не понравились мне; но я чрезвычайно изумилась, когда в глубине сцены показались два увенчанные лаврами бюста, нашего Государя и Прусского короля. На эти бюсты важно опирались актер и актриса, представлявшие Фридриха II-го и Екатерину II-ю.
Одежда и выражение, грязный и странный мундир Фридриха, фижмы и прическа Екатерины отличались поразительною верностью; но все вместе не производило приятного впечатления. Представление это было мне даже противно и казалось оскорблением обоих правителей; но зрители, и в числе их любезная графиня Бранденбург, остались очень довольны. Между обоими венценосцами внезапно появился "гений, с пальмовой ветвью, окруженный сиянием".
Многие вокруг меня восклицали, что это покойная королева (Луиза); я не понимала, что это значит, но молчала, боясь моими расспросами задеть самолюбие обитателей Берлина. Тут же находились король Саксонский (Фридрих Август I) и его семейство. Они считались пленниками (до 1813 года саксонские войска участвовали в войнах на стороне Наполеона. В битве при Лейпциге Фридрих Август был взят в плен и содержался в Берлине) и очень были счастливы вниманием, которое им оказала Императрица.
Государь написал ей, чтоб она их повидала и выразила участие к их несчастью. Король и королева (Амалия Пфальц-Цвейбрюкенская), которая особенно была недовольна Государем, так никогда и не узнали, что Императрица участливо отнеслась к ним именно по его приказанию. Они, разумеется, приписали это возвышенности ее чувств и не преминули толковать о несправедливостях Государя к столь достойной супруге. Нам оскорбительно было слушать эти нескромные отзывы, и мы должны были притворяться не понимающими, дабы избавить себя от необходимости возражений.
Посреди окружавшей меня суматохи я исполняла горькую и священную обязанность: уединенная могила моего брата в чужой земле до сих пор еще не была орошена слезами любви. Я отправлялась туда ранним утром с моей служанкой. Эту могилу обыкновенно показывают путешественникам, приезжающим на могилу графа де ла Марка (?).
Могила моего брата находилась на церковном дворе, у самой стены, между двумя великолепными церквами. Чтобы добраться до нее, я должна была идти по колено в снегу. Я садилась на ступеньки гробницы и вдоволь плакала. Мне казалось, что добрый мой Константин доволен тем, что я благословляла его память и призывала ему вечное милосердие. Памятник, который батюшка поставил над ним, был мрачного вида и мрачного цвета, с латинской надписью, гласившей, что "он взят от нас в годину мрака и печали". Я подолгу оставалась в этом печальном месте. Мне хотелось видеть там крест, залог божественной любви.
Я обратилась к медику Императрицы, который выражал мне дружбу, и он немедленно заказал от моего имени отличному ваятелю Шадову большое мраморное распятие, которое впоследствии было приделано к памятнику с присоединением стихов из "Мессиады", в которых Господь говорит одному из падших, но кающихся ангелов: Прииди к Тому, Кто о тебе сожалеет!
14-го января мы выехали из Берлина. Стало не так холодно, но еще не было ни по чему заметно, что мы приближаемся к южным странам. В Лейпциге я почувствовала себя как-то особенно: батюшка там учился и любил вспоминать про тогдашнее время своей жизни, которая потом ознаменовалась для него непрерывными тревогами. Целые стаи ворон носились над Лейпцигом, означая нам поле битвы, где погибло столько людей для освобождения от ига Наполеона.
Вскоре развлекла нас прекрасная долина Салы. Солнце светило по-весеннему, и все встречное принимало более веселый вид, так что в Веймар мы приехали в очень хорошем расположении духа. Некогда в Петербурге я знала великую княгиню Марию Павловну. Она выразила мне удовольствие, что опять меня видит.
Веймарский замок очень красив, и все устроено в нем на широкую ногу. Двор многолюднее и богаче Берлинского. Принимала герцогиня (Мария Павловна), тетка Императрицы, поистине с величавым достоинством, так что нам казалось, что ей подобало быть не в Веймаре, а разве на престоле Людовика XIV-го. Своими важными и в тоже время изящными движениями напоминала она "времена протекции", и Вальтер Скотт мог бы поместить ее в какой-нибудь из своих прелестных исторических романов.
Хотя Императрица торопилась на свидание со своими, но ее уговорили принять бал и быть на представлении трагедии Гёте (Вольфганг фон). Я познакомилась с этим славным поэтом; но в том, "что он говорит" напрасно искала я следов пламенного воображения, плодами которого наслаждаются его современники.
Передо мной был холодный, рассчитано-приличный царедворец, удовольствованный лентой и чином. Его движения как-то странно противоречили прекрасной и благородной его наружности, напоминающей изваяние Юпитера. Однако случалось, что взор его оживлялся, и какое-нибудь счастливое выражение обличало в нем поэта.
В Веймаре Императрица распорядилась своим путешествием: принцесса Амалия со своей дамой и со мной осталась назади. Мы ночевали в Эйзенахе, где я сидела за ужином рядом с человеком, которому суждено было потом делить со мной счастье и невзгоды жизни. Граф Эдлинг показался мне добрым и любезным. Разговор шел на итальянском языке, который был ему родной, но расставаясь, мы оба никак не воображали, что будем жить неразлучно.
Между Веймаром и Франкфуртом видели мы старый замок, где жила старуха, Ангальтская принцесса, тетка или двоюродная сестра Екатерины II-й (?). Ее старый гофмаршал, в старой карете, запряженной старыми клячами, явился приветствовать Императрицу старыми фразами от имени этой старой родственницы, наружность которой, кресла и обстановка вполне соответствовали ее посланнику и принадлежали к числу наиболее памятных достопримечательностей нашего путешествия.
Долгое и мучительное странствование приближалось к концу. Императрица со своей сестрой отправилась вперед, чтобы скорее увидеться с маркграфиней (Амалия Гессен-Дармштадтская), которая выехала к ним навстречу в сопровождении всего остального семейства. В тот же вечер мы все собрались в Брунсальском замке, некогда местопребыванию шпеерских епископов, предоставленном маркграфине ее супругом на случай ее вдовства.
В этом старинном обиталище должны мы были водвориться до исхода войны. Были приняты меры к возможному удобству и приятностям жизни. Туда съехались из разных углов Германии родственники Императрицы, чтобы с ней повидаться и провести время. Между ними отличалась королева Шведская (Фредерика): резко бросающаяся в глаза красота ее и лукавая улыбка нисколько не свидетельствовали об ее несчастье (развод).
Нас занимал ее 14-летний сын (Густав), скромный в обращении, с печальной будущностью. Принцесса Стефания-Наполеон, невестка Императрицы, приезжала в Бруксаль изредка, и ее принимали холодно. Мы же, напротив, восхищались ею, и она могла убедиться, что мы не разделяем чувств, которые питала к ней маркграфиня. Положение ее было весьма тяжелое: принуждённая скрывать горесть, причиняемую несчастьем ее семейства, она должна была бороться с отвращением, которое к ней питало семейство ее мужа (Карл Баденский, брат Елизаветы Алексеевны).
Выразительная наружность ее не могла скрыть ощущений, которые ее волновали. Успокоившись, она опять становилась весела и проявляла пленительные качества ума, которыми Небо так щедро ее одарило.
Жизнь наша в Бруксале потекла заведенным, однообразным порядком. Я отлично приноровилась к нему, но другие приходили от него в отчаяние. Обед всегда происходил торжественно. Каждый день одни и те же поклоны, одни и те же вопросы и ответы; их величества и их высочества титуловались между собою беспрерывно. После обеда несколько времени не расходились, но никто не садился, так что в себе в комнаты мы возвращались усталые.
Большая часть общества, жившего в замке, собиралась ко мне. В кружке нашем было очень приятно; простой, живой веселостью, взаимной снисходительностью вознаграждали мы себя за принужденность и натянутость, которые господствовали в парадных комнатах. Пить чай собирались к 7 часам. Маркграфиня, Императрица, король и королева (Каролина Баденская) Баварские, королева Шведская и все наличные высочества усаживались в большом кабинете, открытые двери которого выходили в гостиную, где собирались мы.
Царствовавшая в кабинете скука выводила иной раз из терпения тех, кто по устарелому этикету обязан был там оставаться. Мы же смеялись и болтали без стеснения, не смотря на августейшее соседство. В большом кабинете завидовали нашей веселости, а иногда ею обижались.
Разумеется, известия из армии очень нас занимали. Со стороны Страсбурга, осуждённого союзниками, нам слышны были пушечные выстрелы. Курьеры, правильно отправляемые в Петербург, привозили Императрице письма; в них мало было подробностей. Государь не сообщал ничего положительного. Оттого "весть о взятии Парижа" и заключении мира в Фонтенбло произвела в нас невыразимый восторг (1814).
Это было вечером, когда мы находились в сборе. Большой кабинет опустел; об этикете никто уже не думал: поздравляли друг друга, обнимались, и никто не мог удержаться от радостных слез. Помню, как изумил меня трактат, подписанный в Фонтенбло. Хотя вообще Наполеона в это время ненавидели, однако людям мыслящим невозможно было не платить ему дани удивления, которая воздается всегда великому человеку и от приверженцев, и от врагов его; но в его отречении проявилась такая мелочность, такое несоответствие с его славой: тут и пенсион, и сохранение титулов, и тому подобные пошлости.
Я почти готова была поверить мелким писакам, которые изображали его просто проходимцем. Впоследствии Наполеон постиг всю низость этого отречения и взваливал вину его на тех, кто вел переговоры.
Этим великим событием возвещалось нам скорое возвращение Государя и свидание с ним, которое должно было иметь для Императрицы решающее значение. Мать ее и сестры были этим очень заняты, и мы с горестью заметили, что внушения их, деланные вероятно вкривь и вкось, возымели действие, а между тем от счастья венчанных лиц зависит иногда судьба целого поколения.
В проезд свой чрез Карлсруэ Государь выражал самое нежное внимание своей теще, так что маркграфиня стала надеяться, что супруги сблизятся между собою; но дело в том, что сама она вовсе не годилась для роли примирительницы. Всегда холодная, чем-то затруднённая и недовольная маркграфиня не имела понятия, что такое язык сердца. Она состарилась в сфере приличий и горделивых предрассудков, отчего бывала часто несправедлива и всегда несчастна.
Императрица любила и уважала мать свою, но жить в Бруксале и для нее было утомительно-скучно, и чтобы доставить ей некоторое развлечение, нас повезли в Баден. Приезд Государя замедлился на несколько недель его поездкой в Англию.
В Бадене сблизилась я с двумя лицами, горячо и добросовестно посвятившими себя созерцанию предметов божественных. Баронесса Крюденер и Юнг-Штиллинг (Иоганн-Генрих) оба полюбили меня, что мне было особенно дорого, так как я могла спасаться в их обществе от пошлости и скуки двора. Баронесса жила в хижине, куда к ней приходили нищие, огорченные, также дети и некоторые светские люди, подобно мне желавшие подышать более чистым воздухом в атмосфере любви и мира.
В это время она искала Бога в упражнениях милосердия, произвольной бедности и религиозной восторженности, что потом расстроило ей здоровье: все вокруг получило для нее таинственное значение, природа физическая и нравственная населилась химерами, не дававшими ей покоя. Но и посреди своих заблуждений она всегда была добра, умилительно-участлива к несчастью, сострадательна к скорбям и недостаткам ближних.
Юнг-Штиллинг принадлежал к числу горячих и чистых душ, которым не достает лишь положительной религии, дабы в деле веры следовать по стопам Фенелона. Но он родился в протестантской церкви, и воображение его запуталось в фантастических теориях, не искажавших впрочем, простоты его сердца. Он жил по-христиански и с любовью исполнял все свои обязанности.
Когда я навестила его в скромном его жилище, он рассказывал многочисленному своему семейству то, что случалось с ним в жизни, и мне казалось, что я вижу перед собой одного из древних патриархов, передающих потомству про чудеса Господни. Положение Юнга-Штиллинга было горестное и стесненное; но вера его не колебалась от того, и Провидение всякий раз выводило его неожиданным образом из самых тяжких затруднений. Так было и в это время.
Без его ведома я выпросила ему пенсию от Императрицы. Мне было известно, что у него долги, которые его мучили, так как он не имел надежды расплатиться. Опять без его ведома (мне он никогда не говорил про свои дела) я обратилась к князю Голицыну (Александр Николаевич), о благотворительности которого я знала; тот сказал Государю, и старику доставили от неизвестного лица тысячу червонцев, которыми он уплатил свои долги.
Это обстоятельство дало Юнгу-Штиллингу возможность спокойно и, благословляя Господа окончить долголетнее свое поприще. Я никогда не забуду проведенных у него летних вечеров. Он садился за фортепияно и сопровождал торжественными аккордами какую-нибудь прекрасную духовную песнь, которую исполняли чистые и свежие голоса его детей. Сердце мое расширялось от этих звуков, полных любви к Богу и признательности.
Тогда же я вела правильную переписку с моими родными, с моей приятельницей и с графом Каподистрией. Новый его начальник генерал Барклай-де-Толли не замедлил оценить его достоинства; но место ему подобало вовсе не при войсках. Во Франкфурте Государю понадобилось кончить какую-то важную работу, и он спросил у Барклая, кому бы поручить ее. Главнокомандующий назвал ему и прислал графа Каподистрию. Государю не могли не полюбиться его благородная, изящная наружность, черты лица, чрезвычайно правильные и в то же время проникнутые сердечным оживлением.
Поговорив с ним, Государь убедился, что нашел человека, какого давно искал, с умом тонким и возвышенными, с основательностью и с искусством распознавать людей. Предстояло уладить запутанные и трудные "швейцарские дела". Надо было приобрести доверие жителей, прекратить их ссоры и устроить их будущность с возможностью рассчитывать на их преданность. Это сложное поручение было возложено на Каподистрию, который и поехал в Швейцарию вместе с Лебцельтерном (Людвиг), оба под вымышленными именами.
Успех превзошел ожидания Государя. Затем Каподистрия был определен на гласную должность и получил возможность проявлять свои дарования. Вскоре по приезде нашем в Бруксаль я получила от него письмо из Цюриха, с воспоминаниями о прошедшем и с надеждами на будущее. Я была тронута этим письмом, зная, что Каподистрия, от природы сосредоточенный, не любил расточаться в сердечных изъявлениях.
Я отвечала ему, как другу нашего семейства, и таким образом завелась правильная переписка, про которую я и не думала таить, находя ее очень естественной. Но по поводу ее возник слух, будто мы располагаем соединиться браком, который считали весьма приличным. Счастливый своим положением, он желал оставаться на своей должности. Мы переписывались о тогдашних событиях, о нашем общем желании, чтобы воскресла Греция в виде Ионической республики, о надеждах увидеть друг друга снова.
Он писал, что нетерпеливо желает прочитать мне свой дневник, чтобы доказать, что, не смотря на разлуку нашу, на разные обстоятельства и невзгоды, причинённые войной, воображение его постоянно занято было мной, что я была целью его трудов и что, сообщив мне о том в присутствии моей семьи, он попросит моей взаимности.
Эти слова, в устах человека столь рассудительного и делового, конечно должны были убедить меня, что я нужна для его благополучия. Но я тщательно старалась о том не думать: мне все казалось, что иначе я разрушу покой моей жизни. Я откладывала решение до того времени, как увижусь со своими, и продолжала писать к графу Каподистрии с дружеским чувством сестры, предоставляя судьбу свою Провидению.
Наконец приезд Государя был назначен. Мы тотчас покинули Баден и поехали принять его в Бруксале. Родные Императрицы много спорили с ней о том, ехать ли ей навстречу, и решено было, что она дождется его в загородном доме, в четырех часах езды от Бруксаля. Императрицу должны были сопровождать туда ее сестра и кто-нибудь из нас. Выбор пал на меня, в виду предпочтения, которое оказывал мне Государь. Мы выехали рано.
Императрица очень волновалась, и я видела, как страдала ее гордость от мысли, что не к ней едут на встречу. Волнение ее усилилось в течение дня, потому что известие о государевом приближении не приходило. Я всячески старалась развлечь и забавлять ее, что мне удавалось до такой степени, что, по-видимому, она была довольна мной. Но приближалась ночь, а Государя все не было.
Мы собирались ехать назад в Бруксаль, когда пришли сказать, что показался экипаж Его Величества. Императрица и сестра ее поместились у входной двери. Государь обнял ее с пленительной простотой и нежностью и спросил, узнает ли она его постаревшее лицо. Он был растроган тем, что она поспешила его встретить, обращался к ней с разными любезными вопросами, поцеловал невестку свою и спросил, кто с ними. Назвали меня, и он пошел отыскивать меня в кабинете, куда я удалилась.
Я была слишком взволнована, чтобы приветствовать его сколько-нибудь приготовленными выражениями, молча пожала ему руку и заплакала от радости. Все идущее от сердца ему было приятно. - Я уже знаю, - сказал он, - что вам хотелось бы мне сказать, и мы пошли к Императрице. Уже было поздно, и надлежало подумать о возвращении в Бруксаль.
Государь захотел непременно сесть четвертым в нашу коляску; но принцесса Амалия настояла, чтобы он ехал в своей вместе с Императрицей, а к нам посадил своего спутника графа Толстого, который всю дорогу много смешил нас рассказом о том, как они ездили в Англию. В замок мы приехали ночью; все спало или казалось, что спит. Каждый из нас на цыпочках проследовал к себе в комнату запастись отдыхом к завтрашней суматохе.
В самом деле, с раннего утра замок наполнился множеством лиц, давно ожидавших Государя: мундиры и ленты всех цветов, беготня, тревожное любопытство и ко всему этому известного рода подлость, которая по несчастью составляет атмосферу, окружающую царственных лиц, и за которую надо винить не их, а человеческую природу, осужденную либо ползать, либо грозить.
Между царедворцами, дипломатами, князьями и любопытствующими лицами, теснившимися в залах Бруксальского замка, я заметила Лагарпа. Он наслаждался славой Александра, как плодом трудов своих. Мещанская простота в обращении не соответствовала его Андреевской ленте. Чистотой своих побуждений он обезоруживал ненависть и зависть, и самые сильные против него предубеждения незаметно пропадали в беседе с ним.
Тут же был доблестный барон Штейн, привлекая к себе внимание немецких князей, которые и ненавидели его, и льстили ему. Он был не способен ни на минуту скрыть свою мысль. Он принадлежал к числу людей античного характера, никогда не вступающих в сделку с совестью. Тиранство Наполеона, как и немецких князей, было ему одинаково ненавистно и, под покровительством Александра, он один боролся с их притязаниями, отстаивал дело населения и, наконец, добился обеспечения их прав.
Юнг-Штиллинг, в то время еще неизвестный Государю, также находился в этой разнообразной толпе, выносить которую облегчала ему моя внимательность.
Первый день прошел в представлениях и заявлениях, одно другого несноснее. Затем был нескончаемый обед. Я по обыкновению старалась вознаградить скуку всего этого беседой с лицами, который меня занимали. Моя прирожденная и спокойная непринуждённость вероятно резко выделялась посреди окружавшей меня натянутости, и оттого Государь был со мной отменно любезен и внимателен.
Царедворцы немедленно стали во мне заискивать, и удовольствие, доставленное мне его милостью, было отравлено пошлою лестью и ротозейством толпы. К вечеру в гостиных остались только лица, состоявшие при царственных особах, а сии последние по этикету, о котором я говорила выше, находились в особой комнате с растворенными дверями. Государь терпеть не мог этих обособлений; он вышел к нам в гостиную и, увидав меня в углублении окна, стал со мной разговаривать.
Бывшие подле меня лица отошли из почтения, и беседа наша оживилась. Души, находящиеся между собою в каком-либо сродстве, испытывают потребность узнавать ближе одна другую и взаимно высказаться. Поэтому в разговоре нашем мы коснулись всего, что нас обоих занимало. Я высказывала мои мысли с обычной непринужденностью.
Государю было это в диковинку, и он отвечал с редкой для него откровенностью. Помню, я ему говорила: - Так как Ваше Величество относитесь ко мне с отменной добротой, то я обязана высказаться перед вами вполне. Образ моих мыслей не соответствует положению, которое я занимаю. В глубине души моей я республиканка; я терпеть не могу придворной жизни и не придаю никакой цены чинам и преимуществам происхождения: они мне смертельно скучны.
Но смотрите, не разглашайте о том в здешней стране. Иначе я поплачусь дорого.- Нет, нет, - отвечал он мне с усмешкой, - будьте покойны! Откровенность за откровенность: я скажу вам, что люблю вас за это еще больше, и что сам я, думаю совершенно также как и вы. Однако согласитесь, что эти предрассудки в России гораздо слабее, нежели в других странах.
- Да, в царствование Вашего Величества, и вот почему я страх как боюсь пережить Вас. - Вот хорошо! Но надо думать, что просвещение настолько распространится, что после меня эти предрассудки утратят всякое значение. Я очень радуюсь, глядя на нашу молодежь. Она подает большие надежды, и я утешаю себя мыслью, что со временем эти надежды оправдаются. В нынешнее время я особенно живо чувствую потребность в истинных достоинствах и вижу, как мы ими бедны.
- Я знаю, Государь, что вы отличили человека, который конечно имеет много достоинств. Я в нем принимаю участие как в соотечественнике и в давнишнем знакомце.
- Это граф Каподистрия? Вы его знаете?
- Это друг нашего семейства, и наша дружба началась еще в то время, когда никто не в состоянии был оценить его. Ваше Величество сделали в нем находку.
- И представьте себе, его прислали ко мне просто по прихоти случая! Он тотчас же изумил меня своими способностями. Мне надо было послать в Швейцарию искусного, благонамеренного и здравомыслящего человека. Он превзошел мои ожидания, и я рассчитываю воспользоваться им в будущем.
- Он очень счастлив милостями Вашего Величества и своим местом в Швейцарии.
- Он там не останется; у нас будет много дел в Вене; у меня же нет человека довольно сильного для борьбы с Меттернихом. Я думаю приблизить к себе графа Каподистрию. Потом Государь расспрашивал меня об Юнге-Штиллинге. Я отзывалась о нем с сердечным участием, что подало нам повод сообщить друг другу наши понятия о религии. Подобно многим современникам нашим, мы чувствовали потребность в веровании положительном, но чуждом нетерпимости и отвечающем на все положения в жизни. Тут была у меня с Государем новая точка соприкосновения, и я имела отраду убедиться, какое сокровище веры и любви таилось в этом поистине царственном сердце.
Увлекаемые быстрым обменом мыслей и чувств, мы продолжали разговаривать, чему дивилось наблюдавшее нас общество, в среде которого немногие умели ценить чистое и живое наслаждение приятной беседы. Обиженная уходом Императора маркграфиня уже несколько раз подходила к двери поглядеть, что там происходит. Наконец, она не вытерпела, подошла к нам и прервала наш разговор, длившийся в течение часа. Государь провёл ее назад в августейший кабинет, а я присоединилась к своим.
Тут находился молодой Ипсиланти (Александр Константинович), начавший своё боевое поприще тем, что у него оторвало правую руку (в битве под Лейпцигом). Он долго страдал, но не переставал быть в веселом расположении духа. В Бруксаль он приехал повидаться со мной. Милостивый к нему Государь огорчился, увидев его 22-хлетним инвалидом. Черты лица его болезненно искажались при воззрении на какое-нибудь человеческое бедствие, которому помочь он не был в силах.
Однажды поздним утром я собиралась принарядиться к обеду, как пришли сказать, что Императрица немедленно меня к себе требует; я поспешила сойти вниз в утреннем платье, не причесав волос и накинув только шаль на плечи. Императрица сидела перед зеркалом и убирала себе голову. Она сказала, что Государю угодно поговорить со мною об Ипсиланти и чтобы я указала, что можно для него сделать. В ту минуту вошел Государь.
Приветствуя меня с тем почтительным благоволением, которое только ему было свойственно, он повторил мне сказанное Императрицей. Мне легко было доставить Ипсиланти флигель-адъютантство; но по какому-то тайному вдохновению я удержалась от того и довольствовалась, что поблагодарила Их Величества за их участие к нему, прибавив, что "родственник мой счастлив тем, что мог пролить кровь свою за Россию, что единственное его желание продолжать службу и что он будет вполне доволен, если обратить милостивое внимание на прошение его отца в пользу лиц, сопровождавших его в Россию".
Государь попросил меня доставить ему до его отъезда краткую записку с перечнем этих лиц и означением, чего для них желает князь Ипсиланти. Тем временем Императрица кончила свою прическу, и как ей неловко было одеваться в нашем присутствии, то Государь провел меня в соседнюю комнату, где и продолжал разговаривать.
- Я поздравляю себя, - сказал он, - с тем, что узнал вас, и смею надеяться, что заслужил ваше доверие. Мне было бы очень приятно, если бы я мог сделать что-нибудь вам угодное. Не желаете ли вы чего-нибудь?
- Государь, не нахожу слов выразить вам мою признательность; но я не очень дорожу внешними изъявлениями. Я довольна моим положением, и желать мне нечего.
- Но неужели нет на свете чего-нибудь такого, что б я мог вам доставить? Не принимаете ли вы в ком-либо особого участия?
- Нет, Государь, мне ничего не надобно. Я очень занята судьбой моего брата; но он молод, и я думаю, что он будет успевать, благодаря своим дарованиям. Ваше Величество со временем изволите оценить их, и об этом я спокойна.
- Итак, мне ничего нельзя для вас сделать?
- Ничего, Государь, кроме продолжения вашей милости, которою я живо тронута.
- Вы не искренни или, по крайней мере, не отвечаете участию, которое я принимаю в вас. Сегодня утром я видел Юнга-Штиллинга. Мы объяснялись с ним как могли, по-немецки и по-французски; однако я понял, что у вас с ним заключен неразрывный союз во имя любви и милосердия. Я просил его принять меня третьим, и мы ударили в том по рукам.
- Но ведь этот союз уже существовал, Государь! Не правда ли? При этом он с нежностью взял меня за руку, и я почувствовала, что слезы полились у меня из глаз. Прозвонил час обеда. Я побежала к себе в комнату, и через нисколько минут явилась в столовую маркграфини, где шумело много народу.
Эти случаи, наскоро записанные, дадут понятие о благоволительности и сердечности Александра. Сладка для меня память о сношениях с ним, потому что они были всегда благородны и чисты.
В виду отъезда Государя, Императрица пожелала следовать за ним в Россию. Жизнь в Германии вовсе не отвечала ее ожиданиям. Она беспрестанно говорила, что "тут ей не место и что она будет спокойна только тогда, как возвратится в страну, которую она считала настоящим своим отечеством". Но Государь возвращался в Петербург лишь на несколько недель, дав обещание присутствовать на Венском конгрессе. Ему хотелось, чтоб Императрица была с ним там. После долгих пререканий, она убедилась, что должна подчиниться воле супруга, и было решено, чтобы мы ехали в Вену.
Я была рада, потому что наше семейство располагало зимовать в Вене. Я не замедлила сообщить графу Каподистрии то, что про него услышала. В его ответе заметно было, что ему вовсе не хочется лишиться своего места в Швейцарии. Это меня удивило, и я стала доискиваться причины; но суматоха, в которой я жила, не давала времени для размышлений.
Тотчас по отъезде Государя мы возвратились в Баден. Множество иностранцев съехалось в этом прелестном месте. Тут была королева Гортензия и принц Евгений (Богарне) с женой (Августа Амалия Баварская), прибывший повидаться с родственницей своей, принцессой Стефанией. Королева Гортензия была ниже славы своей. Она вовсе не знала благоприличий и рассудительности, что не вознаграждалось ее пленительной даровитостью.
Доказательством служит обращение ее с родовитыми царственными особами, которые принимали ее в замке. Например, она спросила Императрицу, хорошо ли у нее помещение в Петербурге. Рассмеявшись этому странному вопросу, Императрица обняла ее. В другой раз королева Гортензия сказала Шведской королеве, что она любит ее в особенности потому, что у них обеих одна и та же участь (развод). Эти неловкости подымались на смех и причиняли досаду принцессе Стефании, которая ничего подобного не позволяла себе, будучи очень умна и много выше того, что про нее говорили.
Она чрезвычайно оскорбилась холодным обращением Императора, который некогда, в Эрфурте, оказывал ей много внимания. Ей было неизвестно, что его раздражили против нее искусно пущенной в ход клеветой. К тому же маркграфиня и ее дочери ненавидели принцессу Стефанию, и выяснить дело значило для Государя поссориться с ними. В это время вражда достигла крайних пределов.
Князь Ипсиланти поехал за мною в Баден. Благодаря своей красоте, молодости, почетному увечью и несчастьем семьи своей, он обращал на себя внимание и был желанным гостем маркграфини; но по своей прямоте и шаловливости он не умел показывать вида, что ему весело у нее и по утрам просиживал у меня в комнате, куда ежедневно собирались мои друзья, а вечером уходил ужинать в принцессе Стефании, где ему было привольно.
Этим воспользовались для самых противных заключений. Вздумали даже передать их мне, но я настойчиво опровергла клевету и возбудила тем неудовольствие, которое меня мало озаботило. Я уважала и полюбила принцессу Стефанию. Мы с князем Ипсиланти отзывались о ней в почтительных выражениях и тем, по крайней мере, мешали клевете разноситься.
Красота и добродетели супруги принца Евгения привлекали к ней всеобщее расположение. Сам он был отличаем Государем в Париже и под его покровительством надеялся спасти свое семейство от погрома. Тут он обнаружил благоразумие, составлявшее главную черту его характера. Чуждаясь царедворских сплетен, он не пропускал случая бывать в замке, и держал себя свободно и без вычур. Я заметила, что ему было известно про милостивое внимание, которое оказывал мне Государь, и меня очень удивило, что он с какой-то настойчивостью искал случая говорить со мной.
Мне было неловко: я не желала быть невежливой и в тоже время опасалась прогневить Императрицу, которая заодно со своими родными не любила всех, кто был близок к принцессе Стефании. Впрочем, беседа принца Евгения не была лишена привлекательности: он столько видел, так хорошо знал историю того времени и о событиях ее говорил с такой откровенностью, что бывало не наслушаешься.
Без покровительства Александра, его положение было бы очень тяжкое. Но возвращение Бурбонов возобладало начало возмездия и, не будь великодушного и сильного вмешательства России, это возмездие готово было не только во Франции, но и в остальной Европе произвести свои опустошения. Умеренность Александра положила преграду этому бурному возвратному приливу человеческих страстей. Подобно божеству, оградившему берега от напора морских волн, он указал народам предел их взаимной ненависти и мщений. Еще долго они бурлили и волновались; но предел был назначен, страсти разбивались об него и должны были улечься.