Ни секретарь, ни командир
И вот я снова в части. Почти с ненавистью взглянул на эти зеленые железные двери с двумя красно-выпуклыми металлическими звездами, когда они открывались, чтобы пропустить привезшую меня машину. Да еще и наша батарея в наряде. Поймал на себе какой-то длинный взгляд сержанта Беретенникова, вышедшего на крыльцо КПП. О чем-то он подумал, увидел меня? Я тоже о чем-то подумал…
И особенно задумался ночью, когда в соседней 2-й батарее деды чмырили молодых – Бабченко, Тер-Нованесяна, Горобьева… Что только их не заставляли выделывать, как только ни куражились. Те и ползали, и пели, и залазили друг на друга и лизали сапоги. И за каждое непонравившиеся действие – их немилосердно били. Вот так… Смотри – и мотай на ус. И ты мог бы таким стать… А я сейчас еще мог лежать на койке в госпитале и почитывать книжечку!..
Но буквально уже утром меня вызвал Лузнецов и сказал, что я буду секретарем дивизиона вместо дембельнувшегося Спевака. Я попробовал, было, заикнуться, что, мол, не справлюсь. Не смогу заставить секретарей батарей работать, как надо. Но тот и слушать ничего не захотел. Вперив в меня свои неподвижные «черные очи», как мертвечка-панночка в Гоголевском «Вие», он произнес:
- Не сможешь заставить – сам все писать будешь.
Он, вероятно, уже сейчас думает, что я должен буду заниматься только писаниной, чем, собственно, занимался и Спевак. А что другое он мог иметь в виду?.. Или он все-таки думает, что я, действительно, как он говорит, буду «давить» на батарейных секретарей, и они что-то будут делать?.. М-да. Как говорится, сразу – с корабля на бал… И без приглашения… И в таких вот «растрепанных» чувствах я заступил в караул.
Уф – единственная армейская отдушина! Да я и действительно словно соскучился по караулу в госпитале. Единственное время и единственное место, где можно побыть одному – совсем одному и отдаться своим думам и размышлениям. Много размышлял о своем положении, бродя ночью по периметру, а днем, стоя на вышке. И в конце концов пришел к выводу, что, ладно – попробую. Может, выйдет какой из меня толк на этом секретарстве? Не боги горшки обжигают…
В этом решении меня как-то подкрепил разговор с оказавшимся со мной в одной смене Стасом Пулеминым. Хитренький, лукавенький и всегда себе на уме солдатик моего призыва. Но неглупый. Он всегда ко мне относился настороженно и с дистанцией, но иногда вдруг обдавал неожиданной близостью. Видимо, меня это и расположило. Я с ним поделился своими сомнениями по поводу секретарства. Справлюсь ли…
- Справишься, опыт, какой-никакой, есть.
- Но у меня почти ничего не получалось?..
- Ты хоть говорил что-то. А условий для настоящей комсомольской работы у нас нет.
- А в чем она должна заключаться?
- Да все просто – хоть как-то скрасить нашу тягостную жизнь… Какие-то выходы за территорию части, культпоходы, экскурсии… Чтобы не было так муторно и тоскливо.
А ведь и в самом деле - не в этом ли главная суть?.. Да – зацепиться за это и потихоньку двигаться вперед. Пусть офицеры бьются за боевую подготовку, а ты – за то, чтобы хоть чуть отвести солдату и комсомольцу душу. Хоть немного облегчить тягостную солдатскую лямку. Глядишь – и найдешь тропинку к сердцам… Меня даже это слегка вдохновило, словно бы нашел, за что уцепиться на посту секретаря дивизиона.
Но тут новая напасть – комбат со своим командирством. Он демонстративно вывел меня в первую линию строя, где стояли сержанты – готовит, так сказать, чтобы я в строю приучался ходить вместе с командирами. Хорошо - в столовую я прошагал так, как он меня поставил, но обратно, когда его уже не было, стал в строй вместе со всеми. Нет, не мое это. Чувствую, что не мое.
Следующий мой наряд оказался на КПП. Там дежурным офицером был комбат, и он, как-то любовно глядя на меня, сказал, чтобы я изучал обязанности разводящего в карауле. То есть уже – сержантской должности. Не хватило у меня духу отказаться тут же. Все мне надо, чтобы решения «созревали». Не хватает решимости действовать сразу – подводит это меня часто.
Впрочем, наряд оказался примечательным и даже в некоем роде знаковым. Утром – пошел открывать ворота приехавшей машине с Писичкиным, командиром части.
- Поправь пилотку, солдат! Заправься!.. Нельзя же так опускаться… - с ходу огорошил меня этот полковник и не только словами, но и своим чрезвычайно надменным презрительным взглядом. Как будто перед ним какое-то чучело огородное, а не солдат…
Я, может, после бессонной ночи, действительно выглядел не очень презентабельно, но неужели же настолько плохо?.. Ну, может, растрепался чуть. И вдруг такой наезд? Что-то тут слишком чрезмерное… Но не успел я это обдумать и поправить не только внешний вид, но и «растрепавшиеся» чувства – как бежит вторая батарея уже из части наружу на зарядку. Во главе – Мезнамов.
Выпускаю за ворота, так и есть – сейчас что-то будет. Пропустив всех, Мезнамов задержался, и когда я повернулся к нему, ударил меня в грудь. Первый раз не сильно. А второй, видя, что я стал прикрываться рукой, – уже сильнее, так что меня прижало к воротам. И в с той же нагловато-язвительной улыбкой своих тонких мертвецких губ. И побежал догонять свою батарею.
И опять я в раздерганных чувствах. Что делать? Отвечать ему?.. Бить в ответ?.. Неужели только так? Неужели другого выхода нет, как только бить людей?.. Получается на словах – одно, на деле – другое… Что вся комсомольская общественная работа – это пустая болтовня, ведь на деле все решает грубая сила. Кулак и битье – это решение всех проблем, и по-другому никогда не будет?..
И вечером словно подтверждение этого тезиса. На КПП мы продежурили вместе с Саньком, только что прибывшим сержантиком из учебки. Мы с ним вволю разговорились. Он оказался весьма разговорчивым для первого знакомства, только глазки у него все время как-то неприятно бегали по сторонам. И, между прочим, он рассказал, как в их учебке отлично работала комсомольская организация, каким авторитетом там обладал комсорг и как каждый комсомолец мог любому сделать замечание – и это было в порядке вещей.
А ночью этого Санька, которого почему-то оставили ночевать в нашей казарме, бил нащ дед Курсунов. Бил смачно, жестоко и ни за что… Просто за тем, чтобы покуражиться над молодым сержантиком и показать всем, что ему плевать на его сержантство. Он – дембель, а значит, ему все можно… А я лежал на своей койке – все слышал и видел, но не вмешался, не помог… Я ничего не мог поделать. Парадокс – может, еще пару месяцев назад и вмешался бы – и получил бы вместе с ним, и хорошо… А сейчас уже нет. Страшный армейский опыт уже искалечил душу. Уже понимаешь – лезть нельзя, ему вряд ли поможешь, а на себя вызовешь такой ушат злобы, ненависти и мордобоя, что не справишься. Сломают и сделают чмом и тормозом, как грозились… Воистину – один в поле не воин… Или не на этом поле…
А на следующий день меня уже «конфисковал», как он выразился, Лузнецов. Все, никаких нарядов – отрезал он, - будешь разгребать «завалы» Спевака. А разгребать действительно оказалось, что. Тот вел работу только на бумаге, но мало этого – все эти «бумаги» еще и оказались еще и недоделанными. Комсомольские взносы не собраны, ведомости не оформлены. Мало этого, даже комсомольские билеты были непроштапмованы соответственными штемпельками об уплате взносов. Спеваку, видимо, было в большую падлу все это делать – собирать те же билеты. Все-таки для этого надо было реально отправляться в батареи и видеть людей лицом к лицу. Я пару дней только пытался врубиться, как да что. А когда понял – попробовал было спросить, что делать, у того же Лузнецова. Но тот только пожал плечами: мол, делай за него то, что он не сделал.
Но я никак не мог себя заставить это делать. Это означало продолжить тот же самый формализм, от которого я так хотел отказаться. Пару дней я просто провел в прострации над всеми этими «бумагами», пока на меня не заорал Лузнецов, что я ни хрена не делаю. Пришлось самому расписываться во всех этих ведомостях, записывать за Спевака все темы непроведенных собраний и бесед. А потом еще и относить все это в политчасть за утверждением. Ладно, - утешал себя я, - это все хвосты Спевака, за которые я не отвечаю.
Тут еще и комбат не дает покоя. Вновь вывел меня вперед строя и заставил командовать батареей. Я, вылучив минуту, все-таки подошел к нему и попросил не делать меня командиром отделения. Тот сначала недоуменно посмотрел на меня (как, однако, явно на лице у него отражаются все его мысли и чувства!), а потом как-то неопределенно добавил, чтобы я поговорил с Лузнецовым – теперь, мол, это от него зависит. Я, было, сунулся к нему, но тот, опять уставившись в меня «панночкиными» глазами, выдавил из себя:
- Ты, что-то Битюков постоянно ищешь для себя легкой жизни. Кем назначат – тем и работай.
А работать он меня заставлял не только по прямой линии. Вздумалось ему навести порядок в ленкомнате, и я пару дней драил там столы. Но Лузнецову не понравилось то ли качество моей работы, то ли ее скорость – и он подключил туда еще пару солдат, чьей работой в противовес моей оказался очень доволен, чем не раз и не два колол мне глаза. Ему вообще доставляло удовольствие подкалывать меня. Словно бы он никак меня не мог окончательно расколоть и вывести на чистую воду. Или сломать настолько, чтобы уж обрести надо мною полную власть.
Ситуация с комсомольцем Хедоренко, моим одногодком, как-то ярко обнажила суть наших мутных отношений. Того застали сидящим на посту. Причем, застал ни кто иной, как Граснов, наш командир дивизиона, когда дежурным по части проверял службу караула. Он сразу потребовал «крови» - но по «комсомольской части», ибо выводить это на служебный уровень – это подставлять самого себя. Комбат тут же яро засуетился, мол, сразу же надо провести собрание - и провели, где с его «горячей подачи» проголосовали за «выговор с занесением в учетную карточку». Я, было, попробовал защитить Хедоренко – но где там? Комбат, то ли заведенный Грасновым, то ли сам впавший в раж, что называется, разбушевался, так орал и кричал, что, в конце концов, и я проголосовал за это решение.
Я уже было взялся за оформление этого решения, но встал на дыбы Лузнецов. Мол, выговор с занесением – это такой «геморрой», который надо проводить через многие инстанции, и обязательно выплывет это «сидение на посту», чего так не хотел Граснов. Давай – переоформляй собрание, пусть это будет решение – выговор без занесения в учетную карточку. Но тут уже я воспротивился такому «произволу». Ведь это просто плевание на коллективное решение комсомольского собрания. Пару дней я ничего не делал, пока Лузнецов снова не сорвался на мне, спустив всю свою злость. Что я ничего не делаю, что я шланг и идейный дурачок, да и то только прикидываюсь им. Кузнецов рвал и метал на мою «тупость» и «упертость». В конце концов, пригрозил, что сгонит меня с секретарей и отправит в «вечный наряд» по столовой. Это для всей солдатской «аристократии» считался самый грязный и непривлекательный наряд. И только «тормоза» и «чмошники» радовались ему, ибо там можно было обожраться хотя бы объедками.
В конце концов, я переправил документы, но с тех пор этот тип наших отношений словно бы оформился за некое правило: пока он на меня не разорется – я практически ничего не делаю из всего того произвольного «формализма», которым он меня обложил. Нет, я искренно пытался «давить» на секретарей, чтобы они сами проводили собрания, сами собирали взносы и комсомольские билеты для проштамповки. Но они все, как по команде восстали на меня. Мол, при Спиваке так не было. А один из них даже спросил с ухмылкой, а ты сам, мол, при Спиваке, что-нибудь из этого делал… И мне нечего было ему ответить. А тогда с какого перепуга я сейчас пытаюсь от них чего-то добиваться?..
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь