Возвращение в солдаты
В общем, долго так балансировать в полуподвешенном состоянии я конечно, не мог. Что-то должно было случиться – и случилось. Хотя и, казалось, вначале, что с весьма опосредованной стороны.
Утром еще до столовой нас построили внезапно пришедшие в казарму дивизиона Граснов и Лузнецов. Оказывается – ЧП. Зачмыренный во 2-й батарее Тер-Нованесян с резями в животе был доставлен в госпиталь и там выяснилось, что он наглотался гвоздей. А наглотался потому что не выдержал издевательств от дедов, которые зачмырили его до последней степени. Накануне он был в наряде по столовой в компании с дедами, где все издевательства дошли до той степени, после которой гвозди в желудке показались настоящим избавлением…
Вообще-то да, даже наши деды смотрели с каким-то содроганием на то, что проделывали с молодыми деды 2-й батареи. У нас тоже молодым было не сладко, но все это не шло ни в какое сравнение с соседями. Там был настоящий концлагерь, какой-то постоянный практикум пыток и издевательств. Молодые там практически не спали. Мало того, что они, как настоящие рабы обстирывали и обшивали и обчищали «закрепленных» за ними дедов, те еще и издевались над ними со всей своей извращенной фантазией. Не говоря уже о том, что у них начисто отбирались все их деньги, передачи или какие-то посылки из дома. Это была уже какая-то каста «униженных и оскорбленных». Достаточно было поглядеть в их грязные, затравленные, какие-то даже зачумленные серые лица. С ними даже уже никто и не сидел рядом в столовой. Поистине – как опущенные на зоне.
Граснов и Лузнецов рвали и метали. Целый час они читали нам свои «морали». Сначала разошелся Граснов. Мол, полгода как они ни бьются с нами, а все как об стенку горох. Правильно – в царской армии били солдат. И нас надо бить – хоть палками, хоть кулаками… Потому что мозги у всех деревянные… Сколько можно говорить, что нельзя так поступать с молодыми!?.. Но мне почему-то по ходу его повествований как-то четко вспомнился комбат второй батареи капитан Тапа. Я однажды случайно стал свидетелем, как, подозвав к себе дедов, отдавал им указания зачмырить кого-то (кого, я не услышал), чтобы, мол, знал свое место…
Следом подключился Лузнецов. Тот еще полчаса полоскал нам мозги и в конце концов стал прохаживаться по каждому персонально. Мол, такой-то и такой-то… Хорошее есть, но дерьма больше. Дошел и до меня, стоящего во второй шеренге, на самом краю. Лузнецов зашел слегка сбоку и упершись в меня «орлиным взором» заскрежетал своим мертвым голосом:
- Вот взять Битюкова… Хороший с виду парень, но только с виду… А копни его глубже – дерьма выше крыши!... Интеллигент х…в!.. Выставит свои зенки и делает вид, что ничего не понимает. Смотришь на него и думаешь: дурак или только прикидывается. Я ему говорю – делай так, а не делает. Потому что еще и шланг… Я тут как-то поручил ему парты почистить – так он возился-возился… Меня уже досада взяла. Позвал Срегуба, так тот – раз!.. И за полчаса зах….л мне все парты. Вот так – и показал, как надо работать. Воистину – рабочий класс. А не эта интеллигентская размазня…
Он еще что-то говорил, но я уже, затопленный внутренней горечью, плохо слушал его. «Интеллигентская размазня» - да уж не в точку ли попал?.. Да на своем ли месте я сижу? Послать подальше все эти бумажки вместе с этим отмороженным Лузнецовым…
Но когда я мрачный пришел к нему в канцелярию после развода, он как ни в чем не бывало, дал мне задание написать ему лекцию на тему «Советский народ как новая социальная и интернациональная общность». Он учится, оказывается, в университете марксизма-ленинизма, и ему поручили сделать на эту тему доклад. Вот она – моя область и мой хлеб!.. Я писал и криво усмехался на противоречие: о достижениях социализма и коммунизма будет говорить человек, который не верит ни в коммунизм, ни в советский народ, и при этом сам является коммунистом и воспитателем этого народа… Абсурд!..
Но противоречия были и более жизненные. В канцелярию заглянул молодой красивый прапорщик из второй батареи. Странно было видеть это миловидное, почти женское лицо в суровой армейской обстановке, отнюдь не располагающей к сентиментальности. Он неуверенно предложил Лузнецову, что мог бы выступить на комсомольском собрании о неуставных взаимоотношениях и как с ними надо бороться…
- Запомни! – прервал его Лузнецов металлическим голосом. – Нет у нас никаких неуставных взаимоотношений. Есть просто отдельные недостатки. Запомнил?.. Хорошо запомнил?..
Я даже опустил глаза, чтобы не видеть «стыдливое» лицо прапорщика, тут же отказавшегося от своей «инициативы» и не знавшего куда деться от затопившего его стыда.
- А ты, Битюков, чтобы ведомости ко вторнику отхреначил… Чтобы были идеальными. Чтобы потом не лупал на меня невинными глазками.
Это он уже меня возвращал к «грязной» земной реальности. Я потом с этими ведомостями ходил даже в политчасть, чтобы проверить правильность их заполнения. Там я впервые увидел нового начальника политической отдела – подполковника Ткобцова, который удивил меня мягким и каким-то душевным обращением. Да, много он сыграет в дальнейшем в моей судьбе, из-за него я чуть не загремлю в дисбат… Но это я забегаю вперед.
А пока, обращаясь ко мне своим открытым и приветливым лицом, чуть покоробленным небольшими следами оспинок, он мне долго пояснял, что нужно лично брать взносы у каждого комсомольца, беседовать с ним и ставить потом штампик. Что это одновременно и индивидуальная работа с каждым комсомольцем…
Возвращаясь от Ткобцова в каких-то «разнеженных» чувствах (типа, нашел «родственную» душу) я проходил мимо копающих траншею дембелей. Это называлось «дембельским аккордом», когда увольняющимся дембелям давалось какое-то большое задание, которое должно выполняться по вдохновению перед предстоящим дембелем. По принципу: работы много, но хочешь быстрее на дембель – сделаешь. Этим нашим дембелям была поручена траншея возле казармы.
- Эй, Битюков – не хочешь поработать? – закричал мне из ямы один из дембелей – Палачихин, тот, что переводил меня из салаг в караси.
- Хочу, но некогда, - нахмурившись, ответил я, первое, что пришло в голову все еще под впечатлением беседы с нач. ПО.
- Битюков, а ты шланг!.. – резюмировал Палачихин, оторачиваясь от меня и принимаясь вновь за лопату. - Доблануть бы тебя этой лопатой по морде пару раз…
Это «а ты шланг» опять меня нехорошо резануло по сердцу. Как будто Лузнецов и Палачихин, не сговариваясь, долбили меня в одну болевую точку. Да не шланг я, просто не на своем месте или никак не найду своего положения…на этом месте…
Но случай с проглоченными Тером (как мы его называли в обиходе) гвоздями не прошел бесследно. Гайки стали закручиваться по всем линиям. Все деды, которые были причастны к чмырению молодых, не вылазили из постоянных нарядов по кухне. Причем, каждый день – им давалась только пара-тройка часов на отдых – и снова на смену. Лузнецов так и сказал им – так будет до суда над ними, если до него дело все-таки дойдет. И это правильно – в дивизионе стало легче дышать.
Но Лузнецов и надо мной завинтил гайки. Впереди маячил строевой смотр, на котором сам Писичкин будет проверять «все». Все – это вплоть до комсомольских билетов в карманах, в каком они состоянии и все ли там проштамповано. Все это я должен был сделать на выходных.
Но на следующий день – а это было воскресенье – мы всей батареей ездили на детскую Зарницу. Стреляли холостыми патронами на глазах у детишек, ходили в атаку… Бежали и сами смеялись – мы, собственно, впервые в армии и шли в атаку…
Однако тяжелое чувство в душе все-таки до конца меня не оставляло. Душа ждала, что будет в понедельник, и я не мог себя заставить в оставшиеся часы до него сделать то, что требовал Лузнецов. Просто физически не мог. Какое-то тупое отвращение в душе – так что и подступиться к этому чувству было невозможно.
Утром Кузнецов еще до развода вызвал к себе и, узнав, что ведомости еще не заполнены, пришел в ярость.
- Ты знаешь, кто?!.. – орал с металлическим скрежетом он, уставясь мне в лицо. – Ты – хамло!.. Ты самое натуральное хамло, а не просто шланг, как я думал. Скотина!.. Ты можешь меня не уважать! Ты можешь меня ненавидеть, но дело не должно страдать!.. Ты приказы не выполняешь… Я тебя пошлю работать на мойку… Я тебя траншею на месяц рыть заставлю… Да я тебе на губу отправлю за неисполнение приказа… Сволочь такая!.. Чтобы сегодня до вечера все было готово!..
Но у меня в душе какое-то странное спокойствие. Мало того – равнодушие. А ведь действительно я его не уважаю. Не уважаю, потому и не могу себя заставить что-то делать для него. То, что он заставляет, это действительно надо делать как бы для него, чтобы защитить его задницу. Но это легко делать, когда уважаешь человека, а когда нет…
Смотрю: комбат готовит списки караула – я подошел и попросился в караул. Комбат даже обрадовался, ибо у него не хватало людей.
Рядом подвернулся Граснов:
- Что¸ Битюков, сбегаешь с поля боя?.. – с какой-то полуиронией или полуиздевкой спросил он, словно бы изнутри чувствуя мою ситуацию.
- Я не имею достаточного авторитета, чтобы занимать эту должность.
- А представь, что это в войну… Там ведь не выбирают…
- Слушай, Битюков!.. – и я даже вздрогнул от знакомого ненавистного голоса. Это сзади незаметно подошел Лузнецов. – А? Скажи, ты не знаешь, почему тебя все считают г….м?
- Не могу знать, товарищ майор, - перейдя на официальный тон, отрапортовал я.
- А я и сам спрашиваю себя: что я за тебя уцепился… Комбат тут твой мне рассказывал, что хотел тебя сделать командиром отделения, но потом схватился за голову: кого собрался ставить!.. А мне просто интересно – я над тобой эксперимент провожу: сможет ли такой весь идейный справиться с реальной жизнью – а?..
Но я больше не отвечал. А и так – значит, так. С этого «поля боя» не стыдно и бежать… В карауле я бродил по ночному посту, вглядывался в звездное небо и чувствовал, что с моим секретарством скоро будет покончено.
А на следующий день был строевой смотр, где Писичкин действительно стал проверять комсомольские билеты и ткнул Лузнецову их развернутыми страницами с непроставленными штемпелями прямо под нос.
После этого Лузнецов, глядя на меня с ненавистью, но без крика, велел сдать дела Веремееву Андрею, о котором я как-то уже говорил ему как о своем возможном преемнике.
Все - я свободен!.. Но почему и сейчас не оставляет чувство горечи? Может, прав Граснов? И я впрямь бежал с очередного «поля боя», сражаться на котором оказался не способен?.. Ладно: поживем – увидим.
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь