Неудачные стрельбы
Первое время, вернувшись в солдаты, как и в госпитале, я словно отходил. Просто тянул солдатскую лямку и ни о чем не думал, да и не делал. Комбат поручил написать боевой листок в карауле, а я забил, и в душе только шевельнулось лишь что-то, когда он посмотрел на меня своими выразительными глазами, узнав, что я ничего не сделал.
Пару дней мы работали с так называемыми «партизанами» - мужиками, призванными на пару месяцев переподготовки. Разбирали с ними склады, в частности завалы с армейскими керзачами. Там, все поменяли себе сапоги на новые, а я не стал – типа, не положено – хотя мои сапоги уже были основательно протерты.
- Он ждет, чтобы я ему сам поменял сапоги, - услышал я, как отреагировал комбат на жалобу на меня по этому поводу от зам. ком. взвода Трезникова.
На следующий же день – поменял и я.
Прошлые деньги, выданные еще в госпитале, у меня вместе с присланными из дома, начисто украли, поэтому, когда мать вновь прислала неожиданную десятку, я, не долго думая, отправился в наш продуктовый ларек и стал обжираться там пряниками с молоком. Хранить деньги бессмысленно – украдут снова. И надо – же вновь нарвался на комбата, неожиданного в этот ларек зашедшего. Собственно, я не делал ничего противозаконного – зашел в свое личное время, но он опять на меня посмотрел так, что в душе стало что-то переворачиваться. А выходя с ларька, наткнулся на заходящего туда Лузнецова. Отдав ему честь, я машинально пошел дальше и не разобрал, что он мне сказал при этом.
- Ты что, Битюков, очумел совсем? – услышал я сзади, и развернувшись, увидел неподдельно изумленное лицо Лузнецова. Я, было, задержался, но не получив больше никакой команды, чуть подождав, отправился дальше.
Вскоре прекрасным весенним утром нас снова вывели в город на новую присягу – теперь уже прибывших к нам солдат нового призыва – молодых. К нам попало трое. И сразу же они стали объектами «повышенного внимания» дедов. Но ладно бы дедов – а тут уже и мой призыв не прочь был облегчить свою жизнь за счет них. Постоянные припашки на уборку, последние остатки при жратве… Меня особенно возмущало, когда те, которые сами были недавно в их шкуре, уже строили из себя «дедушек» и позволяли себе их унижать. Но изменить что-либо принципиально было невозможно, хотя мне еще придется столкнуться кое с кем по поводу их припахивания.
Но вскоре всех нас сильно захватила подготовка к выезду на полигон и летним стрельбам. Поговорив с комбатом, предложившим мне стать наводчиком, я, сославшись на не очень надежное зрение, остался в заряжающих. А у него при приведении орудия в боевую готовность – основная физическая работа. Нужно успеть забить по одному сошнику в каждую «лапу» пушки после установки ее с колес на землю. Поэтому махать кувалдой мне приходилось основательно. Мы до изнурения день и ночь тренировались в этих, как говорил наш прапорщик, «экзерсисах» с пушкой. Однажды я и не заметил, как попал под пристальный взгляд моего «старого знакомца» майора Лузнецова.
- Знаешь, что я понял, Битюков? – сказал он мне, когда я, отвалившись от кувалды, вытирал пот. – Это и есть твое призвание – махать кувалдой. Глядишь, и все дебильство твое из тебя от этого выйдет…
А вскоре мы вновь выехали на полигон. В отличие от зимнего полигона, летнее на нем пребывание было не в пример приятнее. Не в смысле трудности и труда – пахать приходилось не меньше. А чисто потому, что хотя бы не приходилось жутко замерзать. А работали мы до изнеможения. Видно было, что Граснов, как командир дивизиона, хочет исправиться за плохие результаты зимних стрельб. Он этого и не скрывал, говоря, что его карьера, как и наше благополучие и «вольности» (он намекал на отпуска), зависит от этих стрельб.
Однако, когда они, наконец, начались, первые их результаты оказались плохими. Особенно у нашей батареи. Мы стреляли и по «танкам» и по «кораблям» - надводным целям – и никак не могли поразить все их. В лучшем случае – одну из трех или одну из четырех. Граснов рвал и метал, но ничего толком поделать не мог. Наш комбат тоже носился как угорелый от пушки к пушке, но это давало мало толку. Наверно, сказывалась недостаточная подготовка, причем, даже чисто психологическая. Потому что, к этому и правда трудно привыкнуть, когда каждый выстрел буквально на несколько секунд вырубает тебя и вводит в ступор своей жуткой мощью. А мне, как заряжающему, испытывать все это приходилось больше других. Когда после отжима ручки следует хлопок такой ослепляющей, оглушающей и удушающей дымящейся силы, что буквально приходится силой заставлять выходить себя из шока и ступора. И только отчаянным усилием воли не давать своему сознанию отключиться или начать сходить с ума.
Но еще сложнее стало, когда мы стали стрелять по воздушным целям в так называемом «зеркальном отвороте». Это когда сбоку от нас пролетаю настоящие боевые самолеты, а мы стреляем по ним зенитными снарядами в отвороте на 90%. При этом специальные наблюдатели следят и докладывают, сравнивая траектории самолетов и места разрывов снарядов, насколько мы были успешными. Первое время нам даже не удавалось уложиться в положенное время и выпустить все восемь снарядов. Постоянно что-то отказывало. То снаряд не войдет в затворник, то застрянет или откажет что-то уже в самом затворе.
Особенно запомнились третьи стрельбы по самолетам. Все начиналось удачно. Я уже сделал шесть выстрелов, мой подносчик снарядов – Юрматов – успел мне подать мне седьмой снаряд. Я его снимаю с подножек, загоняю в затворник, отжимаю ручку, и – тишина… Тишина вместо очередного оглушающего хлопка. Я замираю и смотрю с недоумением на пушку и замерших вместе со мною наводчика Пулемина и совмещающего Вахтеева… Они тоже в недоумении. Стоит в недоумении и командир отделения, он же зам. ком .взвода, Трезников.
А от машины боевого управления уже бежит комбат. А следом за ним и Граснов… Что? Что случилось?.. Комбат пытается что-то сунуться к пушке, отжать затвор, но его заклинило намертво. Граснов буквально шипит и кружится от пожирающей его досады. Он, наконец, замечает меня на пушке.
- Битюков – ты?!.. Ты!.. Ты зачем дважды ударил по ручке?..
Я хоть с трудом, но все-таки соображаю. Он имеет в виду, что я дважды отжал ручку взрывателя. Нас строго настрого инструктировали, что этого делать ни в коем случае нельзя. Снаряд может разорваться внутри пушки – и тогда всем, всему расчету, что называется - хана… Но, видимо, это первое, что пришло Граснову в голову в качестве причины неудачной стрельбы.
- Зачем ты нажал?.. – снова заорал он, выпуская душащую его ярость и найдя для нее, наконец, подходящий выход.
Но я-то хорошо помню, что не отжимал ручку дважды… Точнее, не очень хорошо, - это после шести отупляющих выстрелов - но все-таки помню…
- Я не отжимал… - неуверенно бормочу я ему, но он не слышит и не слушает.
- Он!.. – зачем-то показывая на меня Трезникову, орет дальше. – Это он дважды гасил!..
Комбат посмотрел на меня и отрицательно покачал головой. Трудно было понять, что это означает: он меня осуждает или не соглашается с Грасновым. Подошел и Трезников.
- Товарищ майор! – он не гасил дважды. – Я видел…
Но Граснова не убедишь. Даже какая-то ненависть блеснула в его глазах, когда он снова на меня посмотрел.
Потом были долгие разборки, когда удалось, наконец, вытащить заклинивший снаряд и по отпечатку удара бойка по взрывателю понять, что гасил я ручку, как и положено, всего один раз. Но предубежденность Граснова в моей виновности, как мне показалось, так и не была преодолена. Он был мрачен и недоволен. Впрочем, не только от нашей пушки, другие расчеты тоже накосячили прилично – было от чего кукситься и злиться.
Ехали домой в тягаче с двумя отделениями – наше вместе со вторым, где были уже известный шланг Чибулькин, и один из наших молодых – Пуракин. Чибулькин развалился на сиденье и положил ногу на колени Пуракину. Это был слегка заторможенный высокий мальчишка с уже усталым взглядом когда-то прекрасных печальных глаз. Видно было, что Чиба уже взял его в оборот, что называется, по полной программе и превращает в своего раба.
- Сними сапог. – демонстративно приказал он Пуракину. – Портянка сбилась… Перемотать надо.
Ясно, что Чиба специально демонстрирует перед всеми степень своей властности. Именно в этом и заключается особый извращенный армейский кайф – не просто унизить другого, но и всем показать степень своей властности и способности к унижению и зачмырению.
- Давай – шевелись!..
И Чиба сопроводил свое понукание шлепком по затылку Пуракина, от чего у последнего съехала на глаза уже сильно засаленная пилотка. Но Пуракин, видимо, еще не до конца смирился со своей новой ролью бессловесного раба и, поправив пилотку, огляделся вокруг, словно ища поддержки. И в этом взгляде было столько униженности и в то же время мольбы о помощи, что я не выдержал.
- Чиба, отстань от него! – прошипел я из своего угла, чувствуя, как во мне все накипает и поднимается.
Чо?.. Чо тебе надо?!.. – визгливым голосом с высокими уркаганскими обертонами, взвыл он. И тут же уже низким голосом – Пуракину:
- Давай снимай, чмо!..
- Чиба, тебе говорю, уймись!.. Оставь его в покое.
Но Чиба не унимается, а переключается на меня:
- А тебе чего?.. Сидишь там и сиди, чурка!..
Это странным образом адресованное мне «чурка», вдруг словно бы взрывает меня. Я подскакиваю на месте и согнувшись, ибо под тентом тягача невозможно разогнуться, подскакиваю к Чибулькину. Но и тот, видимо, закусив удила, сорвав ногу с Пуракина, силится подскочить мне навстречу.
- Тихо!.. Чи!.. Кому сказал!..
Это между нами встревает Трезников и разводит обратно по сторонам.
Вообще-то в обычной жизни они с Чибой чуть не приятели, но тут он, молодец, сыграл роль арбитра и развел «противников». Трезников мне вообще все больше импонирует. Он моего призыва, но прибыл только недавно из сержантской учебки. И сразу как-то стал в батарее своим, и, к моей зависти, даже авторитетом для многих, в том числе и старослужащих. Есть же что-то такое в людях, что не позволяет другим унижать их, мало того - командовать и в то же время оставаться своим для всех. Удивительно – понять бы, что это такое.
А что касается Чибы, то он не переставал припахивать Пуракина, но уже, как мне показалось, делал это с оглядкой и без унизительной демонстративности. Увы – тяжелой лямки молодого солдата никому и из наших молодых избежать было невозможно.
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь