«...Едва капитан успел поесть и попить, как за дверью раздалась какая‑то возня, гулкий бас, приглушенный взвизг, и помятый сержант запустил в кабинет посетительницу. И была бы эта девица все‑при‑всем, кабы не ее густо окрашенное лицо и глаза. Злобные, трусливые, колючие, бегающие – опасные глаза.
Капитан хмыкнул и предпринял попытку облапить гостью, но, попав в ядовитое облако ее духов, расчихался, передумал, уселся за стол и, как водится, закурил.
– Здравствуйте, я к вам вот по какому делу, – деловито начала девица.
– Сдрась. Сядьте на стул в уголке и обождите. Разве не видите, что я занят? Вот закончу, тогда все по порядку и доложите, – заявил капитан, с умным видом чиркая в тетради изображение не то корабля, не то утюга с большой звездой на боку.
– Как жжж же она обрыз‑ззгана вонюче, – недовольно морщилась Муха, пролетая над посетительницей, но вдруг замерла и восхитилась, – но это жжже‑жже обворожжж‑жжительно!
Дело в том, что сквозь духи она учуяла только ей заметный трупный дух:
– Зз‑знакомый зз‑запах, но не ее жжж‑же, не ее. Похожжж‑жий на ту, что ужжж‑жже не пахнет молочным печеньем. Дюжже похожжже.
Насекомой вспомнилось безжизненное лицо девчонки, валявшейся в овраге, угасающий взгляд, крошки печенья на посиневших губах и сгустки крови вокруг страшной раны на голове. А самое главное – отложенные туда ровно сто четыре яйца.
«Деточки мои родненькие, опарыши ненаглядные, мушата мои, – умилилась она. – Как вы там, жж‑живы ли, зз‑здоровы? Эх, не увижж‑жу я вас», – Муха закручинилась, но, опомнившись, что видеться им ни к чему, успокоилась.
– Ну чо там у вас? – выждав положенные двадцать минут, спросил Акулов.
– Сестреночка моя, Настеночка моя, Трясогузочкина, я для нее завсегда была примером. Потому как у нас вся родня мной гордиться, – затараторила девица. – Я тутушки училище кончила, малярное, а тетечка Марусечка меня в квартиру жить пустила. Печеньки она молочные любила шибко, я ей всегда завались их покупала. А то што она померла, так не верьте соседкам, они стервы, старые и злые, зависть им глаза застит, а языки поганые. Не верите?
– Э, хм, – ответил на это капитан, – гражданочка…
– Вранье! Где ж это видано, все мрут, не вечные, а тетечка старая была совсем, шестьдесят шесть годков, как‑никак, и верхнее давление. Что она той печенькой во сне подавилась, так все с того давления верхнего и вышло, она его лежа жевала по его причине. А Настя девушка порядочная, неопытная и скромная, печенье молочное тоже любит, а в остальном вся в меня. Только боязливая, оно и понятно, она‑то Трясогузкина. Ха‑ха! Хи‑хи‑хи. Но я‑то – Росомахина! Не могла она вот так исчезнуть, ни слова не говоря…
– Молчать! – не в силах больше переносить эту трескотню, взвыл Акулов и угрожающе заскрежетал острыми зубами. – Хорошо бы было, чтобы ты сама исчезла, ни слова не говоря.
– Вам легко говорить «ни слова ни говоря», а она про…про..па‑ла‑а‑а‑аааа, – разревелась гражданка, размазывая окраску по лицу.
– Да чтоб вы все пропали! Кто пропал‑то?
– Сестреночка моя!
– Настеночка Трясогузочкина? Которая была примером? – припомнилось капитану начало беседы.
– Вовсе нет, это я завсегда примером была! Я – Бронислава Росомахина! А она – обыкновенная деревенская дура, Анастасия Трясогузкина, – возмутилась посетительница.
– Ну и имена у вас, – удивился Акулов, – и что же с вашей родной и любимой сестрой случилось? Кстати, почему у вас фамилии разные?
– Потому что ничего она мне и не родная, слава богу, а двоюродная.
– Так. Значит, эта пропавшая идиотка вам двоюродной приходится?
– Да как вы смеете! Раз она девушка неопытная и скромная, так ее оскорблять можно?
– Вы сами ее дурой назвали.
– Дура и идиотка – это совершенно разные вещи.
– Короче! Ближе к делу, – свирепо прокричал он и припечатал, шарахнув кулаком по столу, – рассказывайте все по порядку.
– Я так и рассказываю, а вы меня сбиваете, – ничуть не испугавшись, продолжала Росомахина. – Тетечка меня шибко любила и квартиру потому завещала, а потом взяла да и померла. Так что я теперь настоящая москвичка. А Настька вещички собрала и ко мне, телеграммой пришла. А ей телеграммой велела не в квартиру ходить, а к памятнику первому паровозу, чтобы торжественно и на вокзале. Поезд пришел на той неделе, и я пришла, а она не пришла. Я решила, что они огород решили сначала окучить, а потом ее. Лишние руки нужны, а потом уже в город ее пустить, чтобы пущай поступать поступает. А вчера дядя звонит, папаша ейный, и ничего не понял. Я тоже ничего не поняла, куды она девалась. А как понять? И тетка не поняла. Да что тетка, вся деревня – никто не понял. Вы зря говорите, что раз мы деревенские, то завсегда, того этого, вас глупее. Приезжайте, ознакомитесь – диву дадитесь. Вот, к примеру, председатель наш, Василь Василеч, мы его Вась Вась называем, за глаза конечно, знает больше, чем иной Менделеев, про водку все толково рассказывает. А грузчик, дядя Гоша, воще этот, как его? Ынштен!
– Эйнштейн, – машинально поправил капитан.
– Во‑во, он самый, вы тоже его знаете. А Настька должна быть в Москве, а я не видала. Ежели разминулись, то адрес знает. Я не знаю. И тетка не знает, плачет и звонит, вопит как по покойнику, велела к вам идти и заявить, что не знает, а она приедет с дядькой...».
Продолжение следует ...
