Дверь храма показалась Лизе тяжелой, как будто вылитой из камня, может быть она и была такой - все таки старая церковь, все настоящее, на века, наверное и двери из дуба, резные узоры отливали на раннем зимнем солнышке темным янтарем. А может быть это именно Лизе было так тяжело открыть эту дверь, она задыхалась, поднявшись по высоким ступеням, сердце беспомощно билось пойманной птичкой, стучало изнутри, пыталось выбраться из тесной грудной клетки на свободу. А может быть дело было совсем не в сердце, трудно было ей зайти в храм, она вдруг поймала себя на мысли, что в церкви никогда не была. Но в какой-то момент дверь вдруг легко поддалась, открылась, впустив Лизу в темное и теплое пространство притвора, и тихо закрылась сама, защитив ее от порывов ледяного ветра, несущего с моря свежий запах зимы. Глаза потихоньку привыкли к темноте, и Лиза увидела батюшку - совсем маленького, худенького, в несуразно широкой рясе и съехавшей набок круглой шапочке. Он старательно поправлял огромный, черно-серый плакат на стене, и даже не сразу заметил Лизу, настолько был увлечен. Лиза не знала, как поступить, и поэтому неуверенно потопталась, подошла ближе и тихонько сказала
- Здравствуйте. Зайти можно?
Батюшка даже немного вздрогнул от неожиданности, вгляделся в Лизино лицо такими ярко-голубыми, что казалось, что от них шли лучики света и совершенно детскими глазами, махнул приветственно рукой
- Так чего ж. Зайди, раз пришла, для всех тут вход свободный.
И вдруг, как будто вспомнил, кто он, сурово насупил пушистые бровки и пробасил серьезно
- Зашла коль, лоб перекрести. Платок где у тебя?
Лиза спохватилась, вытащила из сумки платок, неловко повязала его, заправив концы назад, нерешительно перекрестилась, глядя на высокую дверь, в резьбе которой угадывались кресты и лики святых. Батюшка рясу, и Лиза, видя, что у него вот-вот спадет шапка, подошла, подхватила ее, шепнув
- Шапка упадет, вот…
Батюшка ласково вытянул у нее из рук шапку, нахлобучил на голову, проворчал
- Шапка… Вот прихожане-то. Нехристи! Скуфья это, а не шапка… Пошли.
Лиза зашла за батюшкой в пустой и гулкий от этой пустоты храм, встала у колонны, и, не зная, что ей делать дальше, взяла свечку с лотка, положила деньги, и подошла к самой большой иконе, с которой на нее смотрели ласковые глаза Христа. И что-то такое горячее и нежное затопило ее изнутри, хлынув потоком, прорвалось слезами, и она, застонала, зажав обеими ладошками рот, чтобы не зарыдать в голос.
- Свечку поставь, и помолись. Да не вспоминай слова, говори сама, от себя, он поймет все, услышит. Ты, небось, на исповедь явилась, все вы сразу на исповедь.
Лиза вдруг успокоилась, посмотрела на батюшку, кивнула.
- А что, нельзя мне?
- Так почему нельзя, можно. Только не надо тебе спешить с этим, ты же к Богу впервые пришла. Вот и не торопись, походи здесь, почувствуй, проникнись. Потом еще придешь. А к исповеди я тебя сам призову, как надо станет. Давай…
Батюшка ушел куда-то за иконостас, и Лиза потеряла счет времени. Она даже не знала, сколько времени она провела в храме, она потом даже не могла вспомнить, что она делала, то ли говорила, то ли плакала, обнажая душу перед молча внимающими ее словам ликами, а может просто молчала, опустившись на колени, и прижавшись в углу к колонне, как маленький, потерявшийся щенок. Очнулась она от того, что чья-то теплая маленькая ладошка крепко уцепилась за ее локоть, помогла встать, и легкий, как весеннее дуновение голосок пропел
- Ну, хватит, милая. Все, что просила услышал Он. Завтра придешь, уже полегче будет. А сейчас пошли со мной, записочки напишем, помянем кого надо. Водички испей, детка, святая она.
Лиза с трудом разлепив воспаленные глаза, посмотрела на обладательницу этого небесного голоса. Над ней склонилась небольшая женщина, совсем молодая, белокожая, с курносым носом, усеянным веснушками, с мягким розовым ртом. Светлый, совсем простой платок, повязанный по-старушечьи, скрывал ее лоб и щеки, но несмотря на это она выглядела совсем девчонкой, школьницей, вот только глаза у нее были мудрые и очень взрослые, печальные и ласковые.
- Я матушка Елена. Ты на отца Евгения не обижайся, он тебе правду сказал, ты сразу-то и исповедоваться не сможешь, чуток погоди. Давай напишем с тобой, кого ты помянуть хочешь. Есть ведь кого?
Лиза сглотнула последние слезы, дрожащей и влажной рукой никак не могла справиться с карандашом, но, наконец, справилась, выведя по красиво написанным “Об упокоении” - Никодим. И ей сразу стало легко и спокойно, как будто кто-то наложил швы на кровоточащую рану.
…
- Ты, Лизуша, прямо богомолкой стала. К чему бы? Грешишь, небось, от мужа-то? Я тебе!
Сергей шутил, он был совсем не против того, что жена стала ходить в храм, правда сам он не особо верил, так - лишь соблюдал. Да и Лиза, конечно, истинной верующей не стала, но что-то там у нее открывалось внутри, таяло, становилось добрым и правильным, когда она шептала слова молитвы, и это лечило ее измученное сердце. Она погрозила Сергею пальцем, отобрала у него пакет, показав глазами куда взгромоздить здоровенную сумку - сегодня был сочельник, а завтра должна была приехать Алиса. А с ней - Верушка, Емельян и Мариша - поживут недолго, проведут с ними праздники, семья соберется вместе - радость какая!
- Давай! Картошку чисть, ишь раздухарился. Успеть надо приготовить, мне в церковь, а вы с Катюшкой лентяи. Девчонок сейчас позову, пусть работают, дылды.
Когда закончили все на кухне, у Лизы от усталости ломило в груди, и, решив чуть вздохнуть, раздышаться после кухонной духоты, она вышла на веранду. Вечер уже почти пробрался к ним, солнце садилось, скрываясь за горами, и в сгущающихся сумерках она сначала не разглядела, что в конце улицы остановилась машина. И из машины вышла женщина, явно немолодая, согнутая в три погибели, как будто на плечах она несла какую-то свинцовую тяжесть. Длинное то ли пальто, то ли тулуп путались у нее в ногах, не давая идти, явно тяжелая плотная шаль размоталась и тащилась следом. Женщина прошла с десяток метров, бессильно опустила на тропинку сумку, глянула в сторону веранды и Лиза встретилась с ней глазами. С осунувшегося, морщинистого серого лица на нее смотрели глаза Серафимы.