Бабушка говорит, чего мёртвых тревожить, у них там своя жизнь. Они охраняют.
— Охраняют? Кого, бабушка, преступников?
— Тьфу, ты, — плевалась бабушка и продолжала, — вы с дедом совсем чертыхнулись с этим четвёртым каналом, кроме боевиков, стрелялок, ни о чем не думаете. Охраняют нас — тебя, меня, деда, отца твоего.
— И мама? Она тоже меня охраняет?
— Да, оберегает.
— Лучше бы в жизни оберегала, — тяжело вздыхаю я.
Бабушка молчит, а потом матерно отвечает:
— Твоя мать всегда была ё**нутой. Так уж воспитала, сама виновата.
Я живу вторую неделю с бабушкой и дедушкой в деревне. Отец уехал в командировку на всё лето. Может, это и к лучшему. Бабушка его не переваривает. Я это чувствую, она та ещё конспираторша, отлично скрывает.
— Бери ведёрко, перчатки на крыльце и беги в огород, я за тобой, скоро.
Каждое лето, вот уже как шесть лет, я бабушке помогаю собирать колорадских жуков. Жуки не мерзкие, а вот их личинки, они мне напоминают мелкий мозг. Розовые, с чёрными точками на боку. На ощупь, приятные, прохладные, ползают в моём кулачке, а я их хвать и давлю. Одним словом, мерзость ползучая. Чаще всего мы с бабушкой просто стряхиваем их в пластмассовое ведёрко, потом топим в воде, закрываем крышкой и оставляем их задохнуться. Да, вот так и становлюсь мужчиной. По другому в деревне не получается.
Дед во дворе строгает доски. Пахнет свежей смолой.
— А, проснулся, ну проходи, мужичок, давай покурим, — шутит дед и достаёт сигарету.
— Что там бабушка надумала на обед готовить?
— Гороховый суп.
— Вот же, лярва, что не скажи, всё против сделает. Знает же, терпеть не могу горох.
— Деда, ты забор будешь делать?
— Да, старый завалился.
— А можно я спрошу?
— Ну, коли, хочется.
— Что значит «разве родители должны детей хоронить»?
— Кх, — прокашлялся дед, — ты это где подслушал?
— Значит, всё правильно, что я маму похоронил. Потому что я ребёнок?
— Ничего не правильно, это твоя мать так решила. А в жизни люди уходят по старости, а не по глупости. Вот мне шестьдесят лет, а я всё ещё живу. А тёток в магазине не слушай, бабы — дуры, им бы только языком молоть.
Вечером мы с дедом пошли на речку. Он рыбачил, а я бегал по берегу. Вылавливал ракушки прудовиков. Стоял по колено в воде и ждал, когда рыбки подплывут. Рыбки любопытные, тычутся об ноги, пробуют на вкус, а мне щекотно. Вспоминаю море, как мы с мамой держали ноги в аквариуме и рыбки присасывались легонько к коже. Я смахнул набежавшую слезу, утер рукавом. Шмыгнул носом, похлопал глазами, чтоб слезы ушли. Тут дед поймал рыбку и я подбежал к нему.
— Ты когда в следующий раз пойдёшь в магазин за хлебом, зайди к Митьке. Он мальчик хороший, добрый. Будет тебе другом.
Митька и впрямь стал классным другом. Все взрослые его звали Митей, что его ничуть не задевало, а мне он представился Димкой.
Дима рвал крапиву у палисадника, когда я подошёл к нему и поздоровался.
Он кивнул, но больше ничего не ответил. Я глупо стоял и рассматривал его. У него были веснушки. На носу, на кончиках ушей, на плечах, и руки были осыпаны рыжими точками. Рыжий, всё ясно. Тут он поправил кепку и я заметил, что постригли его налысо.
— Чего зыришь?
— Да, так, — покраснел я, — дед посоветовал с тобой познакомиться.
И вдруг неожиданно для себя выдаю свою самую страшную тайну:
— А у меня мама повесилась. На поясе от голубого платья, пока мы с папой в магазин ходили.
И резко замолчал с комом в горле. Митя посмотрел на меня и просто ответил:
— Меня Димкой зовут.
Вот так мы с ним и познакомились.
По утрам ходили рыбачить. Дедушка мне из ивы сделал удочку, протянул леску, привязал грузило, повесил поплавок из гусиного пера. Рыбачили на червя, ловили шаклею (уклейка) на крошку хлеба. Иногда попадались пескари, бабушка их вкусно жарила с яйцом. А из остальной мелочи — ставила в русскую печь томиться в подсолнечном масле, пару перца горошек, лавровый лист — получались домашние консервы. Коту доставались только хвост, потроха, иногда голова рыбëшки.
Рыбалка стала для меня отдушиной. Сидишь в зарослях, на уши мошки садятся, жужжат вокруг комарьë, а ты уставился на поплавок и ждёшь поклëвки. Клюёт или не клюёт.
Димка мало говорил, больше слушал. Он жил как бы в своём мире. Дед объяснил, что он такой, потому что от пьяного отчима ему попадает. Я удивляюсь, как это? А так, ни за что, оказывается, бывает.
— Но, моя мама тоже пила, и тут же засыпала. Она никогда меня не била. Почему Димку бьют?
— Мамка твоя, хоть и пила, но любила тебя, любила по-своему. А Димка, беспризорный, ни мать не заступится, ни отчим не пожалеет, мешает он им.
— Дед, а давай мы его к себе заберём. Я буду каждое лето приезжать на каникулы и зимой, он мне братом будет, а? Скажи, я классно придумал.
— Я бы с радостью, только никто нам его не отдаст, да и сам он не уйдёт. Мать какая бы она не была, всё равно остаётся мамой.
Тут он прикусил язык и замолчал.
— Что-то я заболтался, пойдём посмотрим, чем там бабушка нас кормить надумала. А то до сих отхожу после вчерашнего горохового супа, сосед уши прикрывает, думает стреляют по нему (смеётся).
Во дворе старого клуба построили деревянную сцену. На сцене раз в год ставили концерт на праздник «Гырон быдтон», а в остальное время он пустовал. Днём там сидели местные алкаши, в том числе и отчим Димки, а по вечерам собиралась мОлодежь, как говорил дед. Нас с Димкой интересовала не сцена, а тайник за ним, под старым клёном и черёмухой.
Каждое воскресенье после рыбалки я брал садовую тачку деда и мы шли в наш тайник. Собирали пустые бутылки из-под пива, водки, находили коричневые бутылки местной районной газировки. Вкус был так себе, но Димке нравился, наверное, потому что другого он не пробовал и не знает, какие же на самом деле бывают вкусные газировки. Димка всегда собирал бутылки с особенной смелостью, которую я как бы не пытался повторить, не получалось. Поэтому бутылки я клал в нашу тачку неуклюже и часто портил их. Битые или с трещинами не принимали.
Потом мы их отмывали. Замачивали в тазу у бабушки, чтоб наклейки легко смывались с бутылок. Каждая бутылка имела свою цену. Самая дорогая была бутылка из тёмно-коричневого стекла той самой невкусной газировки. На деньги вырученные от нашего дела мы с Димкой брали мороженое, покупали леденцы (длинные цветные палочки) или семечки. Иногда, когда улов был маленьким, тётя Рая, продавщица, записывала в зелёную тетрадку, и мы копили. Больше всего Димка хотел попробовать шоколадку «милкивей». Но он стоил так дорого, что мы всё никак не могли набрать столько бутылок.
В конце лета приехал отец. Я был рад, несказанно, но боялся сказать ему об этом. Где-то в глубине души сидел страх, что папа не вернётся. Этот страх, как я сам понял, появился после смерти мамы. Раньше я никогда не задумывался о смерти, но теперь иногда размышляю и мне становится страшно. А вот Димка иногда говорил, что лучше бы сдох отчим, тогда бы мама была счастлива, и после этих слов тихо добавлял, и я был бы счастлив.
В предпоследний день лета бабушка подарила мне рюкзак, рубашку и штаны. Попросила отца, чтоб меня завтра же подстригли (кто ходит в таком виде в школу, лохматым, обросшим зарослями, по её словам). Прибежал Димка. И почему-то увидев его, я расплакался, мне стало грустно и обидно, мне не хотелось его здесь оставлять. А Димка обхватил мою шею и похлопал. Он никогда не плакал. Тут дед подозвал нас к себе и протянул нам шоколадки «милкивей».
— Рая сказала, что вы всё лето на них засматривались.
Вот тут-то Димка не выдержал, смахнул слезу и шмыгнул носом.
Лето быстро отскочило, раз и нет его. Скоро начнется алгебра, геометрия и непонятная физика. Я обещал Диме приехать зимой, а он сказал, что обязательно покажет как катается с горки.
Лето прошло, а я помнил. Как в первый раз червячка нанизывал на крючок, как разбил бутылку от газировки (а Димка строго зыркнул на меня), как грызли цветные леденцы и запивали невкусной газировкой, как меня обнимала мама... и это воспоминание вызывало в моём сердце приятное чувство прыжка, словно с тарзанки (на которую, по правде говоря, я, так и не рискнул). Но, будет следующее лето и я обязательно попробую.