Продолжение воспоминаний Аполлинария Петровича Бутенева
Не прежде как с наступлением весны (1814 г.) и с открытием навигации должна была состояться моя командировка в качестве курьера, везущего депеши к нашим посланникам в Стокгольм и в Лондон. Весь апрель я провел в ожидании, сгорая нетерпением, наконец, увидеть чужие страны, о которых всякий начинающий службу дипломат мечтает как о главной цели своей карьеры.
В то время, как я был занят приготовлениями к отъезду, случилось нечто весьма лестное для моего самолюбия: экзамен, который мне пришлось держать в предшествовавшем году (в силу указа 1809 года, о котором я упоминал выше) был сдан мною успешно и доставил мне к Пасхе производство в следующий чин. Это повышение ставило меня в разряд тех, кто имеет право просить быть представленным ко двору в некоторые торжественные дни, как например, на Пасху и проч.
Так как Император (Александр Павлович) и Великий Князь Константин Павлович находились в то время за границей, то вдовствующая императрица (Мария Федоровна) и императрица Елизавета Алексеевна принимали вместо них обычные поздравления после всенощной от всех военных и гражданских чинов, начиная с самых высших и кончая самым низшим, какой допускался по регламенту.
Я только что достиг этого низшего чина вместе с несколькими из моих товарищей по службе, и мы очень гордились таким преимуществом, хотя и были поставлены позади всех, поочередно подходивших с поздравлениями к двум императрицам.
Наконец, для меня настала давно ожидаемая минута. Сколько могу припомнить, то было в половине мая. Я получил инструкции от графа Румянцева (Николай Петрович), а политические депеши, которые я должен был доставить по назначению, были переданы мне моим непосредственным начальником г. Шулеповым (Петр Петрович).
В то время еще не существовало нигде в Европе ни пароходов, ни железных дорог, и мне пришлось уложить чемодан и дорожный мешок в простую почтовую телегу, так как я не имел достаточно средств, чтоб купить коляску и нанять лакея, хотя сумма, отпущенная из министерства на мои расходы и была довольно значительна.
Не смотря на неудобность и тряскость моего скромного экипажа, я с восторгом мечтал о неведомых для меня странах, проезжая ущелья промежду живописных и величественных гранитных утесов, которые тянутся вдоль большой дороги по берегам Финского залива.
Прибыв на другой день рано утром в Выборг, я нанял извозчика, чтоб исполнить официальное поручение к старику барону Николаи (Андрей Львович), который жил неподалеку от города в прекрасном имении, называвшемся "Mon repos", и от которого я должен был взять поручение к его сыну, служившему советником посольства в Лондоне. Добрый старик принял меня самым радушным образом; он настоял, что б я остался у него обедать и осмотрел его огромный и прекрасный сад, который был раскинут по берегу Финского залива.
В то время Финляндия была еще вновь приобретенной провинцией; в ней все было для меня чуждо и все носило на себе шведский отпечаток - и язык, и одеяния и обычаи, так что, далее за Выборгом, я принужден был объясняться с почтальонами с помощью жестов, а с почтмейстерами и с содержателями плохих гостиниц, в которых мне приходилось останавливаться, с помощью какой-то смеси немецкого и русского языка.
Император Александр посетил Финляндию в 1812 году по случаю происходившего в Або свидании со шведским наследным принцем Бернадотом и произвел весьма хорошее впечатление на своих новых подданных, благодаря своей приветливости и дарованным милостям и привилегиям.
В ту пору почтовые тележки в Финляндии были на двух колесах и запрягались в одну лошадь; они были так малы, что для ямщика не было места, и я должен был сам править, а ямщик ехал впереди на другой тележке с моим чемоданом. Так как я ехал, не останавливаясь ни днем, ни ночью, то я не был в состоянии внимательно осматривать местность, которая показалась мне однообразной и малонаселенной.
По прибытии в город Або, который был некогда столицей Финляндии, я должен был сесть в рыбачью лодку и, миновав Aлaндcкиe острова, благополучно прибыл в Стокгольм на четвертый день после моего отъезда из Петербурга. Это был очень быстрый переезд по отзыву Блудова (Дмитрий Николаевич), моего старого приятеля и сослуживца, состоявшего в то время нашим поверенным в делах при шведском дворе за отсутствием старого генерала графа Сухтелена.
Стокгольм показался мне красивым городом, хотя и недостаточно обширным для столицы. Он живописно раскинулся амфитеатром по возвышенностям, которые спускаются к прекрасному озеру Меларен, имеющему водное сообщение с Балтийским морем. Вид города еще более поразителен, когда подъезжаешь к нему морем; он так сильно врезался в моей памяти, что я впоследствии сравнивал его, без большого для него ущерба, с некоторыми из самых знаменитых видов Босфора и Константинополя, между прочим с видом Буюкдере.
Королевский дворец (большое, красивое здание, отличающееся своей прекрасной архитектурой) расположен на скате горы, спускающейся к озеру; он не обширнее нашего Зимнего Дворца, но у него с внешней стороны гораздо менее колонн и статуй, и он производит сильное впечатление, благодаря своему положению и красивой обстановке.
До крайности утомленный моим первым дебютом в роли правительственного курьера, я был очень рад, что мог отдохнуть 24 часа под гостеприимным кровом нашего уполномоченного в делах; в его семействе я провел весь день, даже не полюбопытствовав осмотреть достопримечательности города, которые, как мне сказали, немногочисленны и заключаются лишь в нескольких зданиях, интересных по связанным с ними историческим воспоминаниям о Густаве-Вазе, Густаве-Адольфе и Карле XII.
Я воспользовался этой короткой остановкой, чтоб приобрести, по данному мне совету, очень недорого стоившую двухколесную тележку, в намерении доехать до Гетеборга с меньшими неудобствами, чем на дрянной почтовой тележке, более тряской, чем наши перекладные.
Во время быстрого переезда из Стокгольма в Гетеборг по центральным шведским провинциям, хорошо обработанным, но малонаселенным, я встречал на пути немного селений; лишь от времени до времени виднелись чистенькие уединенные фермы, выкрашенные красной краской домики, с покрытыми зелеными крышами, и небольшие города, в которых дома имели такие же размеры и такую же внешность, как и в деревнях.
В числе лежавших на моем пути городов был и Эребру, где был собран в 1811 году сейм, избравший маршала Бернадота в наследники шведского престола. В этом же городе совершилось в июле 1812 года примирение России с Англией и был заключен мирный трактат (Эребруский мир), подписанный уполномоченными обеих наций.
Я останавливался на пути только для того, чтоб переменить лошадей и подкрепить себя пищей, но большей частью ничего не находил на станциях кроме яиц, молока и дурного кофе, в котором приходилось размачивать твердый как камень хлеб, который называется по-шведски knocka-bro и составляет национальную пищу. На станциях существует странный обычай держать про запас ямщиков женского пола на случай недостатка в ямщиках-мужчинах.
Мне было очень неловко и даже как будто стыдно, когда я въезжал в Гётеборг, сидя в тележке рядом с хорошенькой 20-тилетней девушкой, которая заменяла ямщика; дорогой она пела национальные песни, что не мешало ей очень ловко управлять лошадью, но на все мои попытки вступить с ней в разговор она отвечала одним смехом, так как не могла понять ни одного слова.
Мой въезд состоялся среди белого дня; улицы были полны народа, и я воображал, что, благодаря моему странному кучеру, я сделаюсь предметом насмешек; но проходящие не обращали на нас никакого внимания, из чего я и заключил, что этот обычай из числа давно укоренившихся.
Я обратился к одному из проходящих, говорившему по-немецки, с просьбой указать мне место жительства русского консула (в то время русским консулом был далматский уроженец г. Юлинац), и я был очень доволен, когда мне пришлось распроститься с моей неудобной тележкой и доканчивать мое путешествие морем.
Впоследствии, когда, возвращаясь из Англии в глубокую осень, я снова проезжал Гетеборг, я пожалел, что сбыл с рук этот маленький экипаж, так как мне пришлось еще раз проехать по Швеции до Истада в скверных почтовых тележках, которые еще хуже Финляндских и наших простых мужицких телег.
В течение одного дня, проведенного мной в Гетеборге, наш услужливый консул оказал мне любезное гостеприимство, помог мне советами и делом в приготовлениях к моему первому морскому путешествию и объявил мне, что я могу выехать завтра же на английском пакетботе "Lark", который отправляется в Англию и принимает на борт, кроме товаров, и пассажиров.
Консул также сказал мне, что в числе пассажиров "Lark'а" находится знаменитая г-жа Сталь со своим семейством. Проведя прошедшее лето в России, а прошедшую зиму в Стокгольме при дворе своего соотечественника и старого парижского приятеля Бернадота, она отправлялась теперь в Англию, чтоб укрыться от преследований Наполеона.
Меня очень интересовало знакомство со знаменитой писательницей, но в тоже время несколько смущала мысль о постоянных близких сношениях, которые неизбежно возникнут между нами во время продолжительного морского переезда на одном и том же корабле.
В ту пору еще не существовало таких огромных и комфортабельных пароходов, на которых можно бы было устроиться по своему вкусу и не быть обязанным заводить знакомства с другими пассажирами. Пакетбот "Lark был" таких маленьких размеров, что в нем была только одна каюта, в средине которой едва помещался обеденный стол на 6 или 8 кувертов, а вокруг стола были расположены в два этажа полки, на которых находились постели пассажиров и которые задергивались тоненькими занавесками. По середине той же маленькой и душной комнаты развешивали на ночь занавесь, которая служила перегородкой между дамскими и мужскими спальнями.
Проводив меня на другой день на борт, наш консул познакомил меня с капитаном английского пакетбота и представил меня г-же Сталь, которая уже расположилась там со всем своим семейством, состоявшим из ее дочери, молодой хорошенькой 15-ти или 16-тилетней девушки и из ее сына Августа, который был несколькими годами старше сестры, и из одного бледного и болезненного молодого человека, по-видимому также принадлежавшего к числу ее родственников.
Позже я узнал, что это был пьемонтский офицер Альбер Рокка, с которым она сошлась во время его пребывания в Швейцарии и за которого она вышла замуж после смерти барона Сталя.
Мои опасения на счет того, что я буду чувствовать себя стесненным в обществе автора "Коринны", мало-помалу рассеялись. Благодаря ее приветливости, отсутствию в ней всякого жеманства (только ее изысканный туалет был неподходящий ни к ее летам, ни к обстановке на борте корабля) и, наконец, ее вежливости с таким иностранцем как я, скоро я стал вовсе не стесняться ее присутствием и мог только восхищаться ее прекрасным языком и ее красноречием, которое казалось вдохновенным, когда она отдавалась увлечению.
Я до сих пор не забыл, как однажды зашел общий разговор между пассажирами, собравшимися на палубе по случаю мертвого штиля, и какое произвела она сильное на меня впечатление своими импровизациями о величии океана, о красотах творения, о человеческом разуме и проч.
Впрочем, такие минуты были редки, потому что, в течение нашего 8-ми или 9-ти дневного переезда, почти постоянно дул противный ветер, производивший сильную качку, которая заставляла расходиться пассажиров имевших расположение к морской болезни, а г-жа Сталь страдала от этой болезни более всех других.
Что касается до меня, то мне пришлось впервые испытать эту несносную, а иногда и невыносимую болезнь, к которой я никогда не мог привыкнуть, не смотря на мои частые морские поездки и на Севере и на Юге Европы. В тех редких случаях, когда спокойное море позволяло пассажирам обедать в каюте за общим столом, г-жа Сталь обедала со своим семейством на палубе, куда и я нередко должен был отправляться, чтоб подышать свежим воздухом и поискать облегчения от морской болезни.
Так как наш капитан говорил только по-английски, а остальными пассажирами были немецкие и шведские негоцианты, то и г-жа Сталь и лица, принадлежавшие к ее кружку, чаще вступали в разговоры со мною, чем со всеми другими. Впрочем, зная, что я русский, она, как кажется, считала долгом вежливости обращаться ко мне и распространяться о прекрасном приеме, оказанном ей в Петербурге, о благосклонности и величии характера императора Александра, о блестящем образовании столичного высшего общества, бросавшемся в глаза даже при общей озабоченности, в виду столь грозного неприятельского нашествия.
С удовольствием вспоминая о своем пребывании в Стокгольме, она обнаруживала опасения, что ее холодно примут в лондонском аристократическом обществе, потому что она затронула его самолюбие, изобразив его в своем романе "Коринна" нелестными красками.
Но эти опасения скоро должны были развеяться: г-жа Сталь, с первых дней своего приезда в Англию, была любезно принята повсюду, и при дворе, и в обществе, и даже сделалась на некоторое время светилом дня, вероятно потому, что англичане, при своей ненависти к Наполеону, достигшей в ту пору апогея, смотрели на нее как на знаменитую жертву преследований, а не как на автора такого французского романа, с содержанием которого конечно лишь очень немногие из них были знакомы.
Достигнув наконец Англии после переезда, длившегося более недели, мы высадились в Гарвиче; тогда не только прекратилась моя морская болезнь, но мне даже показалось, что я излечился от перемежающейся лихорадки, которой я стал страдать во время путешествия и которая вероятно была возвратным проявлением лихорадки, мучившей меня в предшествовавшем году во время моего нахождения при армии.
Продолжение следует