У свежего, скромного, густо посыпанного песком могильного холмика, без вычурных столбов, якорных цепей и гранитных монументов, на раскладном стульчике, сидел сморщенный, похожий на трухлявый гриб старичок. Из под старой, с обвисшими полями фетровой шляпы, выбивались редкие, белые как снег, волосы. Глаза его постоянно слезились, то ли от закатного солнца, льющего горячие лучи прямо ему в лицо, то ли беззвучно плакал, постоянно вытирая текущие слезы носовым платочком. Плечи его часто и мелко вздрагивали.
-Батя, скоро стемнеет, чего сидишь тут целый день? С самого утра пришёл, а дело к вечеру. Я видел, как ты утром топал по аллее. Шаг вперед, два назад. Думал, и не дойдешь вовсе! Кого схоронил? Вижу, могила свежая. Помянуть-то есть чем покойничка?
Старик не испугался. Не оборачиваясь на говорящего за спиной мужчину, тихо произнес: - Сына. Пятьдесят годков ему стукнуло. В этот же день и помер.
- Болел?
Дед обернулся. Перед ним стоял человек: в ветхой солдатской, парадной одежде, образца семидесятых годов, лохматый и грязный. На ногах красовались такие же ботинки.
«Чисто лешак», - удивился старик, и произнес: - Нету, мил человек, ничего. Разве, что, вот, булочка, на могилку птичкам крошу, они- то точно помин не выбросят, склюют. Говорят, что птицы души померших. Хочешь, возьми, съешь. Вот водичка у меня есть, святая. Испей.
-Давай, дед. Не побрезгую. Жрать хочу, да и выпить бы не помешало после вчерашнего. Трубы горят. Может, подкинешь на опохмелку?
Старик вытащил из кармана старый, потертый до дыр «гаманок», поднес его поближе к глазам, поковырялся в нем узловатыми пальцами, и извлёк две помятые сторублёвки.
Мужчина наблюдал за её действиями. И ему, вдруг, отчетливо вспомнилось, как в детстве, его любимая бабушка развязывала узелок на платочке, и протягивала ему десятикопеечную монетку, а то и целый рубль. И начинался праздник жизни.
Дед поднял слезящиеся глаза, и протянул мужчине деньги: - На, вот, возьми. Так я, и сына сгубил. Пил, мой сын, по-черному пил. Бес его в свои лапы взял. Подойдет, бывало, весь трясется, разит от него как из бочки. Дай, говорит, батя на «пузырь». Тяжко мне. Последний раз похмелюсь, и завязываю! Я-то знаю, что завтра всё повторится, а руки сами-то деньгу протягивают. Жалко дурака. А оказался сам дураком. Вот и ты, смотрю, по той же дорожке катишься, с бесом в одной телеге. Пьёшь?
- Пью, батя.
- А по жизни-то, кто ты таков?
- Бомж я, батя. Голимый бомж.
- А это что ж за зверь такой? – удивился старик.
- А это, батя, что-то вроде эрзац-человека. Вот есть я, и как бы меня и нет. Сам по себе. Как кошка. Ушел из семьи. Работать разучился. Родителей нет. Сиротой в тридцать лет стал. И вот докатился до такой жизни.
- И что ж это ты так? Сам ведь виноват! Небось, пеняли тебе, уговаривали, а ты всё по-своему, да по-своему. Это плохо, что так живёшь. Вот и сынка меня не услышал, а как я его просил и уговаривал не пить! – У старика снова заслезились глаза.
- А ты что ж, батя, один живёшь?
- А вот как ты, там сказал? Эрзац? Вот я тоже эрзац. Вроде, как и есть сынок-младшенький, а как бы и нет. Кому я, старая колода, нужен? Его вырастил, в люди вывел, внучат помог на ноги поставить, и стал обузой.
- Эт ты брось, батя! Жизнь нынче сумасшедшая. Крутится твой младший, как белка в колесе, и вздохнуть ему некогда. Ещё вспомнит! И не раз! Ты знаешь, как бы я рад был, если б живы были мои родители! Я, пожалуй, таким не стал. Не горюй за сыном так, ты ж не один на земле остался. И жена, небось есть?
- И жены, мил человек, у меня нету. Сущим ангелом была моя Аннушка. Сильно переживала, глядя на Пашку. И не выдержало сердечко. Забрал господь хорошего человека к себе. Чего ей здесь маяться? Один теперь я. Вот и хожу к ним в гости: к сынку, да к Аннушке. Сынок, Паша, весь характером в Аннушку. Ни разу не обидел, ни, словом ни делом. И супруженице своей не позволял. Даже тёще не перечил. А вот поддался дьявольскому наваждению и поломал его нечистый. И как мы Господа не просили о помощи, дьявол пересилил. Уходят мои близкие потихоньку. Первой, дочка, самая старшенькая и единственная среди сыновей в самом начале Чеченской, в Грозном под бомбежкой погибла с мужем и внучатами. А я всё закапчиваю свет божий. Уже сам себе в тягость. – Старик долго молчал, шевелил старческими сморщенными губами, шептал что-то своё, сокровенное. – Вот такая моя судьба, - вытирая платочком потекшие слезы, проговорил старик. - А звать- то тебя как, мил человек?
-Тимофей. Тимоха. Мне так привычней.
Дед изумленно посмотрел на Тимоху: - Во, значит, как! А меня тоже Тимофеем кличут! Тимофей Григорьич я. Никак Господь ниспослал тебя ко мне, чтобы я, о тебе помолился.
- Не заморачивайся, Григорьич. Пропащий я человек, чего о пропаже молиться? Ты, если что, надо там могилку подправить, мусор прибрать, обращайся, сделаю. Бесплатно. Вот там меня всегда найдёшь,- он указал в сторону лесополосы, где стол старый вагончик-бытовка. - Я тут на подхвате у могильщиков, а они мне за это жильё дали. Тимоха всегда придёт, поможет.
- Отчего ж бесплатно-то? Не по-божески это. Заплачу. Пенсия хоть и небольшая, да много ль одному надо-то? Тимофей встал, огляделся вокруг и произнёс:- Ладно, Тимофей Григорьич, пойду я.
- Ступай себе с Богом, Тимоха.
-А ты не плачь за своим Пашкой. Может ему там лучше, чем на нашей бренной земле. Сам бы ушёл, да видно, грехи не пускают. А их у меня…, не отмолишься.
- Чем же ты так грешен, Тимоша?
- От родных отказался. Или скорей они от меня. Пьянь позорная кому нужна? Жена снова замуж вышла, не оправдал я её надежд на материальное благополучие, и уехала в столицу. Детей не нажил. А дальше, батя, лучше тебе не знать.
- Никак убивец, в тюрьме сидел?
- Серийный. Вот как роту нашу спящую, «чехи» вырезали, так и стал я их убивать, без всякой жалости, пока в дисбат не попал. Это, Григорьич, хуже зоны. Отсидел, дослужил, и пришел сюда, в мирную жизнь. А что я, пацан, умел еще делать, кроме как убивать? Другого делать -то я ничего не умел. Вот и запил по-черному.
- Тебе бы полечиться надобно.
- От чего? Людей-то тех не вернёшь, что от моих рук погибли. А они мне каждую ночь снятся.
- Ну, коли ты о войне говоришь, то Господь к таким милостив. Ты ж не по своей воле это делал.
- По своей. От злобы и ненависти. А теперь расплата. Вот такая ситуёвина, Григорич.
- Ну, а ты все ж попробуй-то к жизни лицом поворотиться. Не старый ещё, руки есть, да и голова, вижу светлая. Может в храм бы сходил. Батюшка там замечательный. Чего бы дельного и посоветовал. На край, в монастырь в послушники подайся. Всё лучше, чем водку на чужих могилках хлестать.
- Может, оно и лучше, только знаю, дороги назад мне нет.
- Неприкаянная ты душа, Тимоша. Послушайся старого.
Старик едва заметно поморщился, и как бы невзначай. приложил руку к груди.
- Григорич! Тебе что, плохо? Сердце? - Тимофей насторожился. - Может, «скорую»?
- Не, Тимоша, не нужно. Пройдет. «Моторчик»-то староват. Поизносился, вот и сбоит.
Тимофей искоса посмотрел на старика, и в груди больно резануло, так ему стало жалко этого нещадно битого жизнью деда. - А пойдем, ка, Григорич, до автобуса тебя провожу. Кабы не скрутила тебя лихоманка!
Дед, натужно кряхтя и покашливая, встал, перекрестил себя и Тимофея. Что- то тихо проговорил. Верно, прочитал какое-то обращение к Богу.
- Пойдём, мил человек. Взаправду, что-то подурнело. Упаду, старый хрыч, на дороге, и поминай, как звали. Не отходя от кладбища. Мне же восемьдесят шесть годков минуло, в любой момент могу Богу душу отдать.
Тимофей, бережно взял под руку старика и неспешным шагом отверженные двинулись к остановке.
«Похоже, дед хрустальной души человек. Не побрезговал, и не «послал», куда подальше грязного нищеброда. Воспринял «на равных». Спасибо тебе, Григорич, такое не забывается», - думал Тимофей, осторожно ведя под руку старика.
Подошел автобус. Тимоха, невзирая на возмущенный ропот тех, кому он совсем недавно, за жалкие копейки, а то и за стакан дешевого портвейна помогал наводить на могилах порядок, проталкивая Григорича вперед, буквально вломился в переполненный салон. Пассажиры брезгливо отворачивались, морщились. Расфуфыренная дамочка возмутилась: - Водитель, зачем бомжей берёте? Здесь же люди едут!
Водитель оглянулся на крикливую представительницу рода человеческого, и грубо произнёс: - Хлебани, хотя бы, половину лиха, которое ему досталось. Чистюля. Мы живём в обществе, где все имеют право на проезд в общественном транспорте. Кому не нравится - на такси.
Внутри у Тимохи медленно «закипал котёл». Он осмотрелся. Рядом, на сиденье , как будто ничего не замечая, сидел молодой, сухопарый, костлявый тип с круглыми очочками на хрящеватом носу, и отрешенно любовался пейзажем за окном.
И тут Тимоху прорвало: - Встать!! – Неожиданно заорал он . - Ослеп? Видишь, старик больной стоит?! Пошел с сиденья вон!
Типа как ветром сдуло. – Садись, Григорич.
- Ну, зачем ты так? Я бы и постоял.
- Вышел ты, с того возраста, чтобы стоять! Пусть они постоят!
- Тимоха! - Прокричал водитель. – Иди- ка сюда! - Водитель служил с Тимофеем в одной части, только роту его никто не вырезал у него на глазах. – Тима, перестань валять дурака! Ты же нормальный мужик! Возвращайся к жизни!
- Давай, Толя, оставим эту тему. Видишь этого дедка? Ему плохо. Ты, если что, скорую вызывай. Сына он недавно схоронил, слабый совсем, но человек с большой буквы. Я таких нутром чую. Мало их сейчас. Перевелись. А я сейчас выйду.
- Я тебя услышал. Вот возьми: сигареты и перекусить кое - чего, жена тебе собрала. А это от меня. «Комок» тебе новый. Носи, на здоровье. - И водитель протянул ему два увесистых свертка.
- Спасибо братан. Сейчас с дедом попрощаюсь и пойду.
- Ну, Григорич, если что, знаешь, где меня искать. А это забери, - протянул ему деньги Тимоха.
- Ну, нет! Что без корысти дадено, назад забирать грех. Помяни моего Пашу. Токо, Христом богом прошу, не зельем змиевом. Жив буду, в воскресенье снова приду, Пашу проведаю. А знаешь, что, Тимоха, зайди на недельке ко мне. Я буду ждать, - старик произнёс адрес.
- Не обещаю, Григорьевич,- Тимофей, вышел из автобуса, закурил и пошёл в сторону поля, расположенного напротив кладбища.
Куда он шёл, он сам не знал, просто ноги его несли по белому, колышущемуся ковыльному морю, туда, где он мог остаться один на один со своим «Я», почувствовать себя человеком. Он упал в высокую траву и липкий, тоскливый комок сдавил ему горло. Неожиданно для самого себя он разрыдался. Плечи его тряслись, как в лихорадке, слёзы лились ручьём по его грязному лицу и от своих мыслей Тимохе становилось ещё горше. Вытирая их, он ненавидел себя.
Тимофей встал с пыльной травы, посмотрел вдаль луга, на душе вдруг, полегчало. «Одинокая, бесполезная дрянь! Я же не старый измождённый старик! Сдался жизни без боя, и спрятался на кладбище. Мне, только, тридцать девять, а я заживо себя похоронил!», и он быстрым шагом пошёл к реке. К берегу, он, уже бежал. Быстро разделся, из кармана вытащил кусок хозяйственного мыла, и стал отчаянно стирать с себя грязь.
Переоделся в чистый «комок». Развернул пакет со снедью и с удовольствием перекусил. Спал он спокойно, без сновидений. Утром на рассвете, Тимофей пошел в сторону города. Больше в этих местах его никто, никогда не видел.
Видели его на Донбассе, лихого, не знающего страха бойца, «Неустрашимого Тимофея», презрительно смотрящего смерти в глаза. Он снова нашел себя.
Написал он и хорошее, душевное письмо Тимофею Григорьевичу. Прислал ему большую сумму денег, велел поставить памятники Паше и супруге. Обещал приехать, навестить старика.
Уважаемые читатели и гости канала! Не забудьте поставить лайк, оцените труд автора. И Вам будет приятно, что не прошли мимо, и рассказ увидят многие читатели). Спасибо Всем читателям, кто меня услышал).
Канал "Стэфановна", для тех кто не читал, предлагает Вашему вниманию рассказ: