Последним рейсом навигации я плыл на теплоходе из Красноярска в Игарку.
К концу второго дня берега раздвинулись так широко, что не стало видно отдельных деревьев - только желто-зеленые разводы лиственниц и кедров покрывали скаты сопок.
Я часами стоял на палубе и повторял про себя одни и те же слова. Судьбе было угодно... Вновь я посетил... Продолжения этих фраз растворялись в дымке, ткущейся из холодного пара, которым исходила вода. Мы подплывали к местам, где я не был двадцать лет.
Закат получился ранним - солнце закрыли поднявшиеся от горизонта облака.
- К непогоде, - сказал проходивший мимо помощник капитана.
Я спросил его, скоро ли будет поселок Фомка.
- Фомка? Нет такого. Ярцево километрах в тридцати.
Значит, совсем рядом, подумал я и стал всматриваться в берег, освещенный небесным светом. Скоро впереди мелькнул огонек бакена, от которого по воде в мою сторону пробежала дорожка. Наверное, этот бакен я удерживал багром в штормовую енисейскую ночь, пока Николай менял в нем сгоревшую лампу.
В тот вечер нас забыли на правом берегу. Закончив работу, мы спустились к воде и стали ждать лодку. Прошел час, другой. Темнело быстро. Мы разожгли костер. Сначала он горел ровно, потом заметался, зашипел первыми крупными каплями дождя. Начиналась буря. Огромный валун, под который мы перенесли костер, не спасал. Под сильным ветром волны налетали на берег совсем по-морскому. О лодке мы уже не думали. И удивились, когда услышали рокот мотора. Это была не наша казанка, а лодка бакенщика. Деревянным днищем она тяжело ударилась в берег, и мы вчетвером еле развернули ее обратно. "Ложитесь на дно!" - крикнул бакенщик, и лодка стала врезаться в волны. Лежа, мы вычерпывали воду, боясь поднять голову от страха. Я был ближе всех к бакенщику, и он сунул мне в руку багор, когда зацепил бакен. Оказывается, он менял сгоревшую лампу.
- Да кому он нужен сейчас! - крикнул я и увидел, как в свете фонаря свирепо сверкнули глаза бакенщика.
Плыли мы долго. Наверное, от одинаковости происходящего страх сменился тупой мыслью: неужели доплывем? Когда привязали прыгающую лодку к мостку и кто-то из нас попытался похлопать бакенщика по плечу в знак благодарности, он отдернулся и зашагал к своей избушке.
Назавтра он впервые пришел в наш палаточный лагерь знакомиться, хотя мы давно знали от местных староверов, как его зовут. "Испугались?" - спросил он, имея в виду наше ночное плавание. Николай отказался от еды и с удовольствием стал пить крепкий чай. Он пил его маленькими частыми глотками, не переставая, пока не допил всю огромную кружку. И ушел, с улыбкой оглянувшись по дороге.
Николай стал нашим перевозчиком - вместо немого Васьки, сына лесника. Васька был пьян всегда. Он и ходил, казалось, оттого, что должен был упасть. Передвигал ноги - и шел. В поселке было три занятия: ловили на самоловы рыбу, охотились и варили медовуху. Медовуху мужики пили вместо воды.
- Утопит-та вас Николай, - ревниво шутил Васькин отец, старик Афанасий, в очередной раз принося нам то осетра, то стерлядь - в обмен на водку или спирт.
Мы никогда не спрашивали Афанасия: как же так, староверы - и такое нарушение самых главных обычаев. Пьют, и пьют из любой предложенной посуды, избы в запустении... Мы с грустью и так все понимали. Тем более что сами были частью той внешней силы, которая нарушила здешнюю жизнь. Мы делали изыскания под огромную плотину, которая через несколько лет должна была затопить эту землю.
- Енисей городить? Дурак-та придумал, а вы убиваетесь, - смеялся, озорно щурясь, Афанасий.
В Фомке было дворов десять. Жили все родственники - Фомины. И название поселка, и фамилия пошли от основателя, много лет назад спасавшего здесь старую веру. Об этом рассказал нам Афанасий. И махнул рукой:
- Ат, теперь все равно. Васька-от ничего не знат, как рыба. - И Афанасий опять улыбнулся, засветившись лицом, будто сказал что-то веселое.
Как-то глубоко прятал он горе своей памяти. По-природному, как зверь. Чувствуя, что ничего поделать не может. В домах ведь были и старые книги - я видел, как переносили их старухи, держась за них по двое. И красивы староверы были, и чисты - лицами, бородами, одеждой, вековыми избами. Правда, ремонтировали они их уже по-новому - не таежными бревнами, а брали из опустевших домов, выворачивали из стен. Возле таких изб и тропки были полукругом - обходили пустынность. Вся жизнь поделилась пополам: осталась старая часть, и настойчиво входила новая. Через мужиков - пьянством, совместной работой с геологами и в лесничестве, торговлей рыбой. Женщины оставались прежними. Они и с нами не заговаривали, а когда встречали, то сразу кивали в сторону мужиков - мол, если надо, обращайтесь.
Николай жил в своей избушке на отшибе. Постепенно, с каждым днем, мы начинали понимать природу враждебности между ним и староверами.
- Изменники, - немногословно припечатывал он своих соседей, если мы при нем заводили разговор о местных.
И мы понимали, что он имеет в виду.
- А, этот-та? Шут-та? - отвечал весело Афанасий, когда мы спрашивали, давно ли живет здесь Николай. - Давно.
И говорил это с таким оттенком сожаления, что становилось понятно: вот, наградил Господь соседом. Смеялся Афанасий над всем, что было в Николае. Передразнивал походку, говорил, что тот ест только крупы, да и то почти сырыми, все читает да пишет, "ослепнет-та, да и помрет слепой".
Николай долго к нам приглядывался, не меняя своего поведения - перевозил, когда надо, на другой берег, возил и в Ярцево за двадцать километров за продуктами, пил с нами чай. И все - почти молча. Но мы уже узнали, что Николай действительно много читает, пишет - я застал его за этим занятием, когда однажды постучал в открытую из-за духоты дверь. Николай вышел поспешно, загородив собою свою каморку.
Жила в поселке старуха из бывших высыльных. Работала в войну переводчицей у немцев, отсидела свое и осталась жить рядом с кержаками. Тихая маленькая старушка, похожая на худенькую кошку - странно в ней было то, что она ходила на охоту. Однажды я встретил ее в тайге недалеко от поселка, куда я отошел в надежде подстрелить рябчиков. Она улыбнулась мне, разминувшись на тропке, и у меня мороз пошел по коже: страшновато было видеть старушку с маленькой винтовочкой и болтающимися у пояса тушками птиц.
К этой старухе приплывала из Ярцева дочь Мария, которую Афанасий называл немкой. Мария привозила матери продукты, заодно исполняя обязанности почтальона. Нам доставляла письма, старикам - пенсию. Останавливалась она не у матери, а у Николая.
В такие дни Афанасий обязательно приходил к нам. Показывая на избушку Николая, над которой вился дымок, старик довольно ухмылялся:
- Кашу с немкой варят-та. Опять свадьба.
Видя, что мы не разделяем его насмешливого тона, Афанасий серьезно добавлял:
- За всеми смотрит-та. А сам развратничат.
Выпив водки, старик уходил.
Постепенно Николай стал засиживаться у нас подольше. Растягивал чаепитие и потом еще долго вертел в руках кружку, играя чаинками. Его присутствие нам не мешало, мы привыкли к молчанию Николая. Занимались своими делами - кто перематывал катушки, кто готовил аппаратуру, кто мыл посуду. Все же появлялось со временем ощущение, что Николай наблюдает за нами. Это было вполне объяснимо: человек привык жить один, и посторонняя жизнь была ему интересна. Мы говорили - Николай прислушивался к словам, мы что-то делали - он следил за нашими движениями. Иногда мы вовлекали его в разговор. Его ответы нас забавляли.
- Николай, а почему ты так питаешься? Не ешь же ничего.
- Еда - тоже вещь, в ней своя структура. Я не могу ее нарушать. Жидкость можно - она переливается, не изменяясь.
- А крупы?
- Ну, это по крайней необходимости.
- А вот сгниет продукт - структура все равно нарушится.
- Это - само по себе. Без меня.
И Николай чуть заметно грустно усмехался.
Мы не расспрашивали о его жизни, но за многие дни по крупицам разговоров узнали, что Николаю за сорок (у человека с таким питанием трудно определить возраст), что когда-то он учился в университете и был отчислен "за сосредоточенность", которую еще и обследовали в больнице, и с тех пор давно уже живет сам по себе.
Что ж, немного необычный человек. Как и живущие в Фомке староверы. Как и мы сами. Все немного необычны - друг для друга. Такие разговоры мы вели между собой вечерами, после работы.
Иногда Николай болел, слабел дня на два. И мы заметили, что это случалось с ним примерно через одно и то же время. Между обострениями - так мы привычно назвали приступы его непонятной болезни - дней пять он словно накапливал силу, и глаза его становились ясными и пронзительными. Свет в его избушке в такое время не гас до самого утра. Потом Николай с каждым днем выглядел все более усталым, вялым, и в конце концов отлеживался два дня. Как ни странно, в эти дни ему помогал обслуживать бакены Васька - тайком от отца. Бакены загорались и гасли автоматически, но надо было следить за их исправностью. И вот Васька заходил к Николаю, брал бинокль и оглядывал Енисей. Если какой-нибудь бакен был темен, Васька заводил свою моторку и плыл к нему. Странной казалась эта дружба двух молчунов - на нее не повлияло даже то, что мы дали Ваське отставку в пользу Николая. Что-то было в их отношениях трогательное и настоящее, безо всяких условностей. Заметно было, что Николай безропотно, и даже с готовностью, принимал человеческую заботу о себе. После отъезда Марии приходил к нам в чистой рубашке, с удовольствием поглаживая свежие, еще не обмасленные рукава. Когда я подавал ему кружку с чаем, глаза Николая на мгновение вспыхивали детской благодарностью.
В те дни, когда Николай болел, погода портилась. Сопки на противоположном берегу закрывались рваными ползущими облаками, с небольшими перерывами шел дождь, а на показания нашей аппаратуры не следовало обращать внимания. Николай болел, мы отдыхали.
Однажды вечером, после грозы, прибежал к нам испуганный Васька. Решив, что он не находит себе места от желания выпить, мы налили ему немного спирта. Васька, конечно, выпил, но был так же испуган. Он звал нас к Николаю.
Мы поспешили, захватив аптечку. Дверь избушки была открыта нараспашку, внутри пахло гарью. Чайник валялся на полу, возле раскрытой дверцы плиты были рассыпаны потухшие уголья. Николай лежал на топчане. Он слабо улыбнулся нашему приходу, проговорил:
- Васька испугался.
- А что случилось? Тебе плохо? - Мы показали аптечку.
Николай слабо поднял руку.
- Не надо. Ничего особенного не случилось. - Он помолчал и добавил: - Они часто прилетают. А Васька дверь распахнул. Она в плиту выкатилась.
- Кто? - Нам тоже становилось страшно.
- Шаровая.
Мы переглянулись. Форточка в маленьком окне была открыта, содержимое плиты было выброшено изнутри - так кочергой не выгребешь. Может, и правда - шаровая молния?
Николай, казалось, засыпал. Лицо его было спокойно. На всякий случай я потрогал пульс. Тихий, но нормальный. Мы закрыли форточку, двери и ушли.
По дороге Васька махал руками, пытаясь изобразить, как все было. По красноречивым жестам можно было восстановить всю картину. Васька открыл дверь и увидел светящийся шар, который сразу же улетел, всосался в печку. Раздался хлопок - "Ба-бах!" - и волна воздуха оттолкнула Ваську назад.
Мы вылили ему остатки спирта, положили спать в хозяйственную палатку: возвращаться домой один он боялся. Долго еще сидели под кухонным навесом, говорили. Люди мы ученые и всему происшедшему нашли кое-какое объяснение. Обострения болезни Николая, конечно, связаны с погодой. А место, где мы находимся - необычное, это видно по нашим изысканиям. По руслу Енисея проходит материковый разлом. После грозы вполне могут быть подобные явления - если это и впрямь была шаровая молния. Все, оказывается, можно объяснить. К концу нашей беседы выглянули звезды - к хорошей погоде.
Назавтра, взяв с собой пачку чаю, мы пошли к Николаю. В избушке было прибрано, на плите закипал чайник. По лицу Николая было видно, что болезнь отступила.
- Испугались? - спросил он, как и тогда, после штормовой ночи.
- А ты? - тоже спросил я, высыпая в чайник всю пачку.
- Я привык. Я их часто вижу. Как опишу предмет, так она и прилетает. Повисит в воздухе - и улетит. Вчера вот Васька спугнул.
Мы поняли, что надо просто послушать, без вопросов. Пока Николай говорит.
Он взял со стола тетрадь.
- Вот недавно последнюю запись кончил. Соль описал. Каждую вещь надо описывать. Подробно, до самой структуры. Иначе ничего не получится. Ведь вокруг, - он обвел взглядом комнатенку, - бесконечность.
Мы стали пить чай. На полке над столом была целая стопка одинаковых общих тетрадей. "Бесконечность", - пронеслось у меня в голове.
- А код памяти я в прошлом году открыл. И даже заснял.
Мы разинули рты.
- Чем заснял?
- Вон, фотоаппаратом.
На гвозде висел обычный ФЭД. В подтверждение своих слов Николай достал пакетик фотографий, пристегнутых к тетради, на которой было написано "Память".
Мы передавали друг другу фотографии. На черной, словно засвеченной бумаге, передержанной в проявителе, иногда угадывались пунктирные линии, похожие на бегущий по ночной воде огонек.
- Это - иллюстрации. Само описание в тетради. Я возил в Новосибирск, в Академию. Там целый институт над этим работает. Постоял на лестнице. Смотрю - бегают все мимо в белых халатах. Думаю, что у людей хлеб отбирать? И вернулся.
Мы поглядывали друг на друга - кто первым скажет какое-нибудь осторожное слово?
- Почитать бы.
- Почитаете. Время есть. Только у меня тут тоже не до конца все сделано. Отдельного человека не могу уловить. Про кержаков написал. А про человека - не смог. Вместе люди живут - как получается. Код памяти стирается. Наложение. Но почему он гаснет в отдельном человеке? Вот загадка.
- Ну, наверное, потому, что общее складывается из частностей... - попытался я помочь Николаю и натолкнулся на осуждающие взгляды своих спутников.
Сиди и молчи, говорили их глаза. Не подливай масла в огонь.
- Заблуждение! Ничего не складывается - это не арифметика! Код памяти должен только крепнуть в отдельном человеке! Хорониться, но крепнуть.
Мы кивали. Осторожненько, с пониманием, чтоб не обидеть. Если Николай разыгрывает представление и втайне, хоть краем сознания, понимает свою роль, то мы - участники представления. Если он говорит серьезно, то тут уж тем более надо быть тактичными. Главное - человек поправился, выглядит бодренько. У нас - свои дела. Впереди еще столько работы.
Когда мы шли обратно, кто-то сказал:
- Начитался Шукшина. Чудик.
Никто не поддержал. Но и спорить не стали.
Странно - после этой встречи мы с Николаем охладели друг к другу. К разговору о его занятиях не возвращались, почитать его труды не просили, он не предлагал. Николай еще раза два приболел, и в эти дни мы все-таки с напряжением поглядывали в сторону его избушки. Ничего, все обошлось.
Когда в последний день Николай отвозил нас в Ярцево к пристани, на полдороге заглох мотор. Мы плыли по течению, изо всех сил по очереди гребли веслами - нас обгонял теплоход. Если бы мы не успели, пришлось бы ждать еще несколько дней. К пристани мы подплыли, когда теплоход собирался отчаливать. В спешке мы не смогли даже попрощаться с Николаем, хотя собирались с ним выпить крепкого чаю из термоса. Я еле успел передать ему термос через бортик. Мы прокричали Николаю, что приедем в следующем году. В ответ он молча помахал рукой.
Больше мы сюда не вернулись. Проект плотины закрыли. Наверное, действительно его придумал какой-то дурак.
Фомку я не увидел. Если бы жив был поселок, то мелькнул бы хоть одним огоньком. До самого Ярцева берег был темен. Только в одном месте, как раз напротив бакенов - светила с берега красная сигнальная лампочка. Может быть, там и стояла когда-то избушка бакенщика?
Ярцево накрыл туман. Пошумев винтами при швартовке, теплоход затих на ночь. Внизу негромко плескалась вода. Казалось, теплоход зацепил за собой и дебаркадер - и плывет вместе с ним в тумане по течению.
Я лежал в каюте, глядя через иллюминатор на размытый шар близкого фонаря. Пытался вспомнить лицо Николая и не мог. Его взгляд забрал всю мою память - я видел глаза, привыкшие всматриваться пристально, по одной тончайшей линии. Глаза смотрителя.
Утром я сошел на берег. После недолгих разговоров с местными узнал, что Фомка давно прекратила свое существование. О Николае и Марии никто не помнил.
Мы отплыли только вечером. Каждый огонек бакена с отраженной на воде дорожкой напоминал мне фотографии, которые когда-то показывал Николай. Его снимки кода памяти. И я думал, словно ухватившись за соломинку настоящего и глубокого чувства: всегда, где бы я ни видел в ночи мерцающие далекие огоньки - окна чужих домов, дальние фонари вдоль прямых дорог или высокие холодные звезды - необъяснимое и чистое волнение охватывало меня при этом.
