Через полтора года бабушки не стало и мы с Ленкой переехали в город. В тот год мне было десять, Ленке шесть, и спокойная жизнь для нас закончилась. Отчим пил по-черному, мать тоже стала прикладываться к бутылке. Олега они сдали в интернат, впрочем, я не думаю, что там ему было хуже, чем нам дома.
Начало рассказа
Наша соседка тетя Шура, добрая душа, сумела уговорить мать устроить Ленку в детский сад на пятидневку. Были тогда при заводах такие сады, где ребенок находился с утра понедельника по вечер пятницы. А вот я, живший с матерью, отгребал от отчима по полной. Воспитывать он любил, а поскольку работать ему случалось крайне редко, времени для моего воспитания было предостаточно.
Когда семилетняя Ленка пошла в школу она стала получать колотушки наравне со мной. Только тогда я, одиннадцатилетний, понял, что значит «родная кровь». Каждая затрещина, полученная сестренкой, отдавала звоном у меня в ушах. К тому времени наша мать родила еще одного ребенка, и мы с сестрой стали бесплатными няньками для орущего младенца.
Наверное, это страшно звучит, но я ненавидел это существо, ведь отчим наказывал нас за каждые его писк. Даже сейчас, спустя тридцать пять лет, я не чувствую ни капли тепла к брату. Почему-то Игорь всегда был для меня чужим. Мне кажется, что мать и отчим это чувствовали, и моя нелюбовь к брату стала еще одним поводом для оплеух, щедро отвешиваемых отчимом и матерью.
Мне было двенадцать, когда отчима посадили. Вооруженный грабеж. Мать рыдала и топила горе в бутылке. Она называла Игоря несчастным ребенком и сиротинушкой, а меня упрекала за то, что я не пролили ни одной слезинки по этому, яко бы, отцу.
Я молчал на ее упреки, а в глубине души был рад, более того, я был впервые за долгое время счастлив. Я понимал, что когда он выйдет, я уже буду взрослым, уеду далеко-далеко и заберу с собой Ленку. Но отсутствие отчима нашу с сестрой жизнь особо не облегчило.
После суда наша мать пустилась во все тяжкие, она меняла мужей несколько раз за год. Пила мать не просыхая, и мужья ее были приблизительно такие же. Нет, пару раз она бралась за ум, отмывала нашу халупу, стирала занавески, мыла засиженное мухами окно, сажала в консервные банки пару чахлых цветков. Но хватало ее в лучшем случае на месяц или два.
И тогда ад начинался снова: пьянки, гулянки и побои. Тетя Шура к тому времени переехала, и единственной нашей защитой был дядя Паша, мужчина, лет около пятидесяти. Он тоже пил, но пил по тихому, приходил с работы, выпивал пару стопочек, недолго смотрел старый телевизор или слушал радио и тихонько засыпал. Он был инвалидом, в молодости водил грузовик, нормально зарабатывал, но попал в аварию и потерял ногу. Семьи у него не было, он был тихим, безобидным и бесконечно добрым.
У дяди Паши мы с Ленкой прятались еще со времени пьяных разборок отчима и матери. Он подкармливал нас по мере возможности, во всяком случае, вареной картошки за год мы у него съедали не одно ведер. После смерти отчима мать могла пропасть на несколько дней, забрав с собой Игорька. Тогда мы жили у дяди Паши, и я помню, как он штопал Ленкины колготки, которые были у нее единственными.
Мне было тринадцать лет, когда я на рынке стащил джинсовую куртку. Продавщица, поймавшая меня, голосила на всю Ивановскую, на ее крики спешил милиционер. Неизвестно, чем бы закончилась для меня эта история, если бы рядом не оказалось дяди Паши. Он отдал продавщице все бывши у него в наличии деньги.
- Сын что ли? - хмуро спросила она.
- Да, - дядя Паша кивнул головой, - мамка у нас пьет, а я вот…
Дядя Паша поднял брючину и показал протез. Продавщица тяжело вздохнула, переглянулась с милиционером.
- Ты, мужик, всыпь ему дома, а не то плохо у тебя парень кончит, - вынес свой вердикт страж закона.
В тот же момент я получил звонкую затрещину, дядя Паши сказал, что всыплет обязательно, от всей души, и на этом нас отпустили. Это была единственная оплеуха, полученная мной от дяди Паши.
Зато сожители моей матери не оплеухи не скупились, отвешивали от души. Но колотили только меня и Ленку, Игоря наша мать защищала, как разъяренная кошка. Неужели мать любила его отца, и всю не растраченную любовь перенесла на сына? Но тогда я об этом не думал. Я люто ненавидел ее собутыльников, наших «отцов» на час, саму мать, а заодно с ней и Игоря.
Из всех мужиков, живших с ней, только один, увидев занесенную надо мной материнскую руку, перехватил ее и сказал жестко: «Не смей!». Дядя Эдик, мой очередной «отец» на месяц или два. Я до сих пор помню его имя, сведенные брови, татуированный якорь на плече.
Он не позволял матери выставлять нас в корридо, предварительно не покормив. Как-то раз Эдик принес по шоколадке мне, Ленке и Игорю. Дядя Паша, тетя Шура, дядя Эдик – вот те, кто помог мне тогда сохранить веру в людей.
Мне было пятнадцать, когда мать лишили родительских прав. Я обрадовался, мы с Ленкой решили, что будем жить у дяди Паши. Но радость наша была преждевременной. Судьба и органы опеки распорядились иначе, нас отдали в детский дом. Ничего удивительного, дядя Паша был нам никем.
Из родственников у нас была мамина тетка, только теткой она была двоюродной, да и по возрасту и по причине больного сердца опекуном быть не могла. Именно тогда она рассказа мне об отце, том, настоящем, или, точнее, биологическом. Тетка говорила, что отец его, мой дед, в свое время был большим начальником, и он может помочь с опекунством.
Сжимая в руке заветную бумажку с адресом и поглаживая в кармане фотографию матери, сделанную в молодости, я шел к старой сталинке. Шел на встречу к отцу.
Нет, я не ждал, что меня возьмут в семью. Да я бы и не пошел один без Ленки. Тетка и дядя Паша посовещались и решили, что мой отец может помочь оформить опекунство на кого-то из них. Широкая лестница, высокие потолки, массивные двери. Вот она, заветная дверь, обитая тонкими, замысловато выложенными реечками.
Я звоню, мне открывает женщина, и я спрашиваю Виктора Александровича. Выходит мужчина в махровом халате с мокрыми волосами. До этого я никогда не видел мужских махровых халатов. Я смотрю на этого мужчину и понимаю, что это мой отец.
Он не приглашает меня в квартиру, мы стоим на площадке. Я забываю те слова, которые мне велели сказать. Язык прилипает к небу, я бормочу что-то несвязное, показываю фотографию матери. Мужчина берет фотографию из моих рук, его передергивает, он говорит, что не знает этой женщины и возвращает мне карточку. Я понимаю, что он врет, он понимает, что я это понимаю.
Дверь захлопывается, и я медленно спускаюсь вниз по лестнице. Дядя Паша, ждавший меня внизу у подъезда, понимает, что я провалил возложенную на меня миссию. Я понуро бреду домой, смирившись, что нам с Ленкой придется жить на казенных харчах.
В детдоме нас каждое воскресенье навещал дядя Паша, иногда приезжала тетка нашей матери. Когда мне исполнилось восемнадцать, я оформил опекунство над Ленкой, только над Ленкой, об Игоре я даже не вспомнил. К этому времени наш барак снесли, дяде Паше дали крошечную квартирку. Нам с Ленкой вроде бы тоже что-то полагалось, мы с дядей Пашей долго оббивали пороги кабинетов.
Мне было двадцать шесть лет, когда не стало дяди Паши. Он умер от отравления, паленая водка. Дядя Паша по-прежнему выпивал по вечерам, не так уж много, рюмку или две, максимум три, но в тот вечер они стали для него роковыми.
- Кого хороните? - спросил у меня сотрудник ритуальной службы.
- Соседа, - ответил я и потом долго жалел, что не сказал «отца».
После его смерти у меня остался один близкий человек, Ленка.
Когда у меня появились деньги, я поставил приличный памятник на могиле дяди Паши. Установил оградку, столик и скамейку, в общем, сделал все как положено. Это единственное, чем я мог отблагодарить человека, который хоть в какой-то степени заменил мне отца и родительский дом. Все было без роскоши, без помпезных надгробий, мраморных шатров над могилой и массивных оград. Я понимал, что все это чуждо простому и непритязательному дяде Паше.
Я встретился со своим биологическим отцом еще раз спустя почти тридцать лет после первой встречи. Я был в мэрии, получал документы на строительство торгового центра. Мы с мэром пили кофе, принесенный холеной секретаршей, не будучи близкими друзьями, мы приятельствовали.
По звонку главы города в кабинет вошел человек лет шестидесяти пяти. Он должен будет подготовить все документы, все как следует проверить, и сделать все так, что бы Андрей Викторович, тут мэр показал глазами на меня, был доволен.
- Вы меня поняли, Виктор Александрович, не затягивайте сроки, это важно не только для Андрея Викторовича, но и для горожан, - сурово и веско сказал глава города.
По его интонации я понял, что вошедший был мелкой сошкой. Виктор Александрович, это мне знакомо. Я всматривался в черты лица этого человека и начал понимать, кто передо мной. Понятно, что он меня не узнал. Между мной сегодняшним, респектабельным предпринимателем и тем полуголодным пацаном в старой куртке и стоптанных ботинках пролегла пропасть.
Когда мы вышли из кабинета, я уточнил его фамилию и равнодушно выслушал уверения, что он все сделает в лучшем виде, и я могу не беспокоиться. Я сказал, что я не беспокоюсь.
Интересно было бы посмотреть на его лицо, напомни я ему, при каких обстоятельствах мы когда-то встретились. Но я не стал этого делать. Безразлично кивнув ему на прощанье, я медленно спустился по лестнице. Эта встреча не вызвала у меня никаких эмоций, только укол совести.
Я подумал, что уже почти два года не был на могиле у отца.