- У меня больше никого нет… Нет никого, понимаешь? Она была далеко, но я всегда чувствовала ее защиту, ее плечо, она матерью мне была, Сима! Я теперь одна!
Лиза понимала, что она истерит, что несет глупости, но не могла становиться, многолетнее напряжение, не отпускавшее ее всю жизнь вдруг прорвало плотину, выплеснулось наружу тяжелой плотной волной, почти затопило. Оно бы, наверное, затопило бы ее полностью, лишило возможности дышать, но на поверхности ее держала рука дочери. Серафима крепко обнимала мать за плечи, прижимала к себе, как маленькую, тепло дышала в затылок, иногда касаясь губами уже не таких рыжих, уже немного успокоенных возрастом чуть влажных волос. И если бы кто увидел со стороны, то подумал бы, что это не мать рыдает на груди у дочери, а дочь бьется в ногах у матери от горя и отчаянья, а та успокаивает ее. Серафима действительно очень повзрослела… Если бы можно было применить к ее возрасту это слово - то постарела. И вроде бы молодая еще женщина, ждущая ребенка, а присмотрись - почти старушка. И Лиза, вдруг успокоившись, очень резко, как будто кто-то недобрый протер объектив, навел его на Симу и позвал Лизу посмотреть, глянула на дочь. И она увидела, что дочь изменяется не по годам - до месяцам. Может быть даже по дням, уж больно серой была ее кожа, больно потухшими глаза, больно спокойным равнодушный, ровный голос. Лиза вытерла слезы, вывернулась из дочкиных объятий, села напротив, посмотрела дочери в глаза
- Симушка, девочка… Ты изменилась, как будто и не ты вовсе. А правду матери не говоришь… Ты больна?
Серафима отвела глаза было, но потом собралась и посмотрела на мать прямо, уверенно.
- Нет, мам, я здорова. Но ты права, я не такая, как все. Мои часы тикают намного быстрее, торопятся. Это она…
Серафима подошла к какой-то полочке напротив окна, прикрытой кружевной занавесочкой, под полочкой стоял маленький столик, на нем стояла ваза с цветами герани (видно других дочь в это время уже не достала) и журнал. Тот самый, который она когда-то писала под руководством Марфы, уже потрепанный, пухлый, как жаба, раздутый и тяжелый. Лиза вздрогнула, когда Серафима отдернула занавеску - там, на резной поверхности полированного дерева стояла фотография в белой, глянцевой раме. Вернее, Лизе лишь сначала показалось, что это фотография, присмотревшись она поняла - это картина. Небольшая и очень талантливая акварель - Марфа смотрела из темного угла совершенно живыми, ясными глазами, чуть улыбаясь тайно, пронзительно. Сима медленно, как будто увязая, посмотрела на картину, поежилась, вздохнула
- Я ее рисовала… Еще тогда, давно… Она перед смертью велела мне эту картину в доме повесить, а теперь она, как приросла - сниму и даже часа без нее прожить не могу. Снова вешаю. Она меня по жизни ведет, все подсказывает, спасала уже не раз. Но и тянет… Прямо накинула удавку и тянет, не снять эту веревку. Да я и не хочу.
Лиза вдруг вспыхнула, как порох, она вдруг почувствовала, что Сима - ее кровиночка, родная и любимая. Она схватила дочь за руки, зашептала быстро и судорожно, как будто боялась, что ее услышат
- Девочка, поехали со мной. Брось ты этот скит, мужа этого своего жуткого, зачем тебе это! Родишь дома, мы все рядом будем, помогать тебе - это же радость, счастье! Катюшка тоже вот-вот родит, я бабка, буду сидеть с ними, а ты в себя придешь, а там и жизнь свою наладишь. Сима! Подумай!
Серафима встала, отодвинула мать в сторону, ее глаза вдруг стали ледяными и чужими.
- Нет, мама. Я уж здесь. А ты про себя подумай, ищи своих у себя. Что значит - ты одна? У тебя дочери, сын, муж, ты только жить начала заново. И такую глупость несешь. Давай-ка, собирайся и завтра отчаливай. Не соберёшься завтра - навек здесь останешься. Поверь уж ведьме…
Серафима улыбнулась, сверкнув темными глазами, затянула платок, так что лицо стало еще худее, на секунду остановилась в дверях.
- К Захару зайди. Ему уходить надо, а он попрощаться с тобой хочет. Держишь ты его здесь, а он уж там. Зайди…
Серафима ушла, и Лиза долго еще сидела за столом без движения, как мумия, и мысли одна больнее другой метались в голове вызывая боль и головокружение.
…
Утро было белоснежным… Скит завалило снегом по самые крыши, он лежал пышными сверкающими подушками во дворах и на крышах, на берегу и на замерзшей воде уснувшей реки. Высунув нос на улицу, Лиза поежилась - невесть откуда взявшийся трескучий мороз разом лишил ее дыхания и обжег щеки. Закутавшись по самые уши в пуховый платок и тулуп, она сунула ноги в валенки и вышла. Скит был похож на сон или на картину сказочного художника - среди заваленных снегом домов струились тоненькие тропинки, уже прокопанные скитчанами, дымились печки и легкий кружевной дым поднимался столбиками в идеально голубое небо, тоже стылое от мороза. Лиза пробежала по тропке до переулка, ведущего в дом Захара, потопталась в нерешительности, но все же пошла. Она не знала зачем это делает. Но все ее существо кричало - надо пойти. И, открыв дверь в сени, задохнулась от спертого запаха горя и боли. И поняла - она пришла не зря.
Захар увидел ее сразу. Впрочем, мужика. который лежал на кровати у окна трудно было узнать - его как будто подменили. Нет, он не был истощенным, наоборот, одутловатость его лица и глаз делали его даже пухлым, но глаза… У этого мужика не было больше взгляда Захара - доброго, ласкового, чуть усмешливо - с белесовато-синеватого лица на Лизу смотрела боль… Захар протянул к ней руки, попытался встать, но не смог, бессильно отвалился на подушку, не отрывая от нее глаз. И когда Лиза подошла, взяла его за руки, он вдруг на мгновение снова стал собой, улыбнулся, вздохнул и спокойно опустил веки. И по бессильно разжавшимся пальцам, Лиза поняла - он ушел… И еще она поняла - в скит она приезжала в последний раз.