2 сентября 1792 года, забитые аристократами под завязку камеры всех семи тюрем Парижа и кельи нескольких столичных аббатств, превращенных для священников и братии в узилища, постепенно наполнялись тревожным гулом. Шум, доносившийся с воли, ничего хорошего несчастным не предвещал. Заключенные понимали, что начинается то, чего боялись больше всего. Их “нечистой кровью” санкюлоты собирались “пропитать поля” революционной Франции.
Известное дело — реформы, быка и толпу останавливать сколь бессмысленно, столь и опасно. Потому жаждой крови лучше руководить, чем самому попасть в намечающийся поток. Резне, вошедшей в историю под наименованием “Сентябрьские расправы”, придали форму народного суда.
И кому же еще скоротечно выносить смертные приговоры, незамедлительно исполняемые тут же, как не профессиональному мяснику. Так на революционном олимпе, а затем и в анналах истории появился Станислас Мари Майяр. Точнее, появлялся он и раньше. Но каждый раз из небытия его выносила толпа.
Ошибкою было бы полагать, что магазинные очереди есть суверенное достояние позднесоветского периода. Нет. Первенство изобретения сего социального явления не принадлежит Стране победившего социализма. Может показаться, что оно бесстыдно заимствовано. Ну, примерно как комитеты, салями, марксизм или эскимо.
Однако человек всегда за чем нибудь стоял. За водой. За полагающейся ему частью мамонта, выдаваемого где-нибудь в углу пещеры. Или в ожидании возможности купить, получить и даже выбрать во времена Античные. За тем же халявным хлебом, при входе в цирк на просмотр очистительных зрелищ, проголосовать кандидатуру Архистратига или Народного трибуна.
Стояли не только всегда, но и везде. Рим, Лондон или Багдад смиренно переминались с ноги на ногу, нервно поглядывая в затылок стоящему впереди. Да что там, Париж стоял. Стоял до революции. Не прекратил стоять и после. С одной стороны, очередь упорядочивает человеческую массу. Выстраивает некий коллектив. Опять же иерархия. Всем понятно, что тот, кто идет вне очереди, находится на иной ступени лестницы социальной конкуренции.
А с другой — очередь рождает фронду. И фронду организованную. Люди уже сплотились общностью протестного интереса. Сбились личности в толпу. Обменялись отрицательными зарядами. Снабдили друг-друга амперами и вольтами агрессии. Они готовы на все. Подавай им: Хлеба! Правды! Крови! Любой, кто встанет на пути, будет сметен. Любой, кто поддержит и усилит воинственное заблуждение, станет вожаком.
Стоял Париж и осенью 1789 года. Вот только если раньше хоть не много, но двигался, то теперь безнадежно замер. Хлеба в революционной столице не было. И если бы вовсе. Так ведь нет. Его не было не для всех. При том тех, у кого он был, в очередях не видели.
Часть из них заседала в революционных комитетах. Обеспечивала бесперебойную, но, судя по отсутствию продуктов питания, явно слабенькую работу. В том числе и в Совете Парижской Коммуны. С этими все понятно. Кругом враги. Делают, что могут.
А другая часть собралась 1 октября в Оперном зале Версальского дворца. Аристократия и гвардейские офицеры приветствовали свергнутого Короля стоя. Мало этого, они срывали с роскошных кафтанов трехцветные розетки и цепляли белые.
Так это или нет, но Париж шептал. Стоявшие в бесконечных очередях женщины смаковали подробности того, как удовлетворившись проявлениями роялистского единства, баре пожаловали за столы. Кои ломились от яств. Напряжение росло. К 5 октября продуктовые очереди стали напоминать бурлящий котел. Точнее, целый архипелаг котлов.
Критическая масса разгневанных женщин начала стекаться на Гревскую площадь. Это сейчас стихийные митинги есть дикий пережиток замшелого прошлого. Или роскошь, в напрасном ожидании которой перешли на искусственные, но планируемые заменители организованного гнева.
А тогда спонтанный бунт был вполне себе нормой социального поведения. Лидеры Парижской коммуны протест прозевали. Ни хлеба тебе, ни спланированной агрессии. Толпа начала рождать лидеров самостоятельно.
На вершину протеста вынесло: едва достигшую совершеннолетия швею Пьеретту Шабри, рыночную торговку Рене Одю, известную как Королева. Да двух актрис: Клер Лакомб и Теруань де Мерикур. Дамы требовали: еды и короля. Потому “На Версаль!” звучало со всех концов площади. Сей лозунг носился среди копий, топоров и сабель, вознесенных вослед за “Хлеба!!” в небо.
Нельзя сказать, что мужчин не было вовсе. Они были, но в первые ряды лезть не рисковали. Разъяренная женщина — существо крайне опасное. Толпа — дикий и грозный зверь. А толпа женщин — извергающийся вулкан. Тревога не просто витала в воздухе, она пропитала собой всю атмосферу. Мужики стояли в сторонке. Вот тут и появился со своим барабаном Станислас Майяр, мясник, известный как Крепкий кулак.
Он еще 14 июля был впереди колонн, штурмовавших Бастилию. Майяр в числе первых прорвался к крепостным воротам и участвовал в переговорах о сдаче гарнизона. Именно он заблокировал опущенный мост, дабы восставшие проникли в цитадель. Коменданта и офицеров тогда растерзали без него. Тогда он так и не стал кем нибудь значимым для Революции.
Но 5 октября все пошло иначе. Разъяренные женщины стали послушны сначала его барабану, а затем ему. Около восьми тысяч вооруженных дам пошли за ним на Версаль. Только тогда к ним присоединились представители Парижской коммуны и другие мужчины. Он был первым. Он приручил опасного зверя — толпу. Он направил кровожадный порыв в нужное русло.
С другой стороны, обузданная им стихия ответила взаимностью. Теперь Крепкий кулак стал во главе силы, с которой считались Королевские гвардейцы. К делегации, которую Станислас Майяр возглавлял, вышел сам Король. При виде монарха Пьеретта Шабри упала в обморок. А он, простой мясник, диктовал условия стоявшей за ним силы.
В этот же день он с трибуны Национального Собрания требовал. Неважно что. Ведь еще вчера все, кому он мог приказывать, стояли в очереди за мясом в его же лавке. А теперь, надушенные духами “Парики” и “Кружева” слушали Станисласа Майяра внимательно. Не шелохнувшись. Ибо за окнами стоял лес пик, на которые могли надеть их головы по приказу этого мясника.
6 октября примерно так и случится. Не то чтобы именно он прикажет разгневанным женщинам и мужчинам ворваться в казармы Королевской гвардии. Нет. Но он, повинуясь критической массе, поддержит ее кровожадное желание. Поддержит и возглавит. Тогда толпа начнет резать Швейцарских гвардейцев и их головы по революционной традиции надевать на пики.
Станислас Мари Майяр родился 11 декабря 1763 года в городке Гурне на Северо-Западе Франции, в департаменте Нижняя Сена. Отец был купцом, а мать домохозяйкой. В семье воспитывали семерых детей. Вероятно, старший унаследовал торговлю. Девочек выдали замуж, а мальчикам, оставшимся без наследства, дали образование.
Старший брат Тома преуспел на судебной ниве. Он стал приставом-исполнителем. По достижению шестнадцати лет к нему присоединился Станислас. Но отчего-то дело не пошло. Изымать и реализовывать арестованное судом имущество должников ему показалось полумерой. Будущий Топор революции с младых ногтей ненавидел аристократов и англичан.
По этой ли или иной причине Станислас Мари переехал в Париж. Где на некие деньги открыл мясную лавку. Как уж там шла торговля, история умалчивает, но на поверхность событий он всплыл в первых рядах революционной толпы 14 июля 1789 года. Бастилия намекнула миру о появлении Топора революции.
Высокий, худощавый, обычно очень спокойный, при виде толпы он преображался. Это была его стихия. Как всегда, одетый в серый, приталенный, обязательно элегантный сюртук или плащ, Станислас таил в себе способности яркого оратора и организатора. Женский марш на Версаль принес ему членство в Совете Парижской коммуны.
Вероятно, скрытые способности Майяра могли проявляться лишь в самых критических ситуациях. Толпа была триггером его талантов. Мясник становился пламенным трибуном только под прицелом озлобленного, неконтролируемого зверя. Именно так он стал Топором революции. Знаменитым судьей Сентябрьских расправ.
Весь август 1792 года по стране шли аресты “подозрительных”. Особенно много их было в столице. Парижская Коммуна стала наиболее реальной силой в городе. Робеспьер и Шометт всячески подогревали ситуацию. Накал ненависти, и без того высоко градуса, доходил до состояния критического.
Тюрьмы столицы и кельи монастырей оказались заполнены аристократами и священнослужителями. Остался ли кто в Париже из представителей Первого и Второго сословий, сказать сложно. Кто нацепил трехцветную кокарду, кто громче всех требовал крови своих собратьев, тот и остался.
Пламенный Марат не переставал подбрасывать топлива в огонь. Он требовал расправ. Его поддерживали Фабр и Дантон. Плотину, сдерживавшую кровожадный гнев, прорвало 2 сентября известие с фронтов. Пруссаки якобы взяли Верден, устроили там расправу и идут на Париж.
Кто распустил этот слух, так и осталось неизвестным. Крепость пала только вечером этого дня. И интервенты никуда не двигались. Им не хватало сил. Но клич бить арестованных аристократов пронесся над Парижем и вылился реками крови на улицы революционной столицы из камер ее тюрем и келий монастырей.
Коммуна объявила дополнительный набор добровольцев для обороны Парижа. Но кто распустил слухи о заговоре заключенных, осталось неизвестным. Секции, на которые административно делился город, стали принимать самостоятельные решения.
На первый взгляд они кажутся не согласованными. Но схожесть наводит на иную мысль. Так или иначе, согласно постановлениям, принятым на местах, следовало начать защиту Революции с убийства арестованных. Однако какого либо руководства от лица Секций не было.
Все началось с того, что вооруженная толпа напала на конвой карет с арестованными священниками. Их этапировали в Сен-Жерменское Аббатство. После убийства трех десятков клириков и монахов озверевшая масса кинулась в монастырь. Кровь полилась по всему городу. Парижской коммуне оставалось лишь возглавить процесс, который они не начинали.
Когда в Сен-Жерменском Аббатстве появился Станислас Майяр сказать не может никто. Он вновь смотрел в глаза обезумевшего Зверя. И вновь подчинил его гнев себе. Толпа послушала его. Крепкий кулак вспомнил свое судейское прошлое. Ведь опыт пристава-исполнителя у него был. Какой-никакой, но был. Отчего же не стать судьей.
Он организовал процесс экспресс рассмотрений. Из камеры выдергивали арестованного согласно составленных списков. В караульном помещении располагался стол. За ним заседала комиссия из восьми или десяти самоназначенных и одобренных толпой судей. Председательствовал Майяр. Смерть аристократам! Такова воля народа! — выл Зверь.
Решение выносилось в течение нескольких минут. Несколько вопросов. Несколько ответов. Признание виновным. И резолюция: конвоировать в другую тюрьму. На выходе в садовый двор приговоренного убивали саблями, пиками или молотами. Исполнители действовали под “Смерть аристократам. Такова воля народа”. Так одобряла толпа, стоявшая по периметру перед забором, висевшая на нем и неистовавшая за ним.
Исключением стали 150 Швейцарских гвардейцев, арестованных еще в дни Женского марша на Версаль. Их осудили скопом. Всем коллективом они и понесли коллективную ответственность за исполнение служебного долга. Всех на смерть. Толпой же их и резали. Кто-то принял смерть, умоляя о пощаде. Но большинство - с достоинством солдата.
Работа трибуналов прекращалась лишь на время. Когда вывезут казненных. Телег в Париже не хватало. В эти перерывы судьи успевали поесть и вздремнуть. Майяр был неутомим. Он разъезжал по другим монастырям и тюрьмам. Везде от лица Парижской Коммуны организовывал один и тот же процесс.
Через три дня он спокойно вернулся домой. Уставший, но исполнивший трудную работу от имени народа и революции. Как всегда, спокойный. Он подошел к дому, где его встретила молодая жена. На Анжелике Паред Станислас женился 5 июня 1792 года. Почти наверняка полы его длинного, серого, приталенного, но всегда элегантного плаща были отмечены запекшейся “нечистой кровью”. Кровью осужденных мясником.
Его судейский и мясницкий опыт, помноженный на способности управлять толпой, дали результат. Революционные власти возглавили Сентябрьские расправы, начавшиеся почти без них. За три дня количество заключенных в Парижских тюрьмах сократилось на половину. Было убито около полутора тысяч человек. Сколько казнили в столичных монастырях, точно не установлено.
Справедливости ради надо упомянуть, что были и оправданные Майяром. Ими стали буквально несколько мужчин и женщин. Оказались среди них и священнослужители. После вынесения решения счастливца тут же освобождали. Но отправляли домой под охраной. Дабы его не убили на улице. Он казнил и миловал. Мясник судил. Он не убивал просто так. Он вершил судьбы. Дни со 2 по 5 сентября 1792 года стали наивысшей точкой в жизни Станисласа Мари.
В начале весны 1794 года зеваки часто видели человека, медленно бродившего по улицам Парижа. Периодически он сильно кашлял и подносил ко рту уже окровавленный платок. Скорбный человек очень любил солнечную сторону набережной Сены.
Серый, приталенный, длинный и всегда элегантный плащ не особо согревал того, кто умирал от чахотки. Не так давно Станислас Майяр был освобожден из Люксембургской тюрьмы. Он наслаждался тем, что никогда особо не ценил. Воля, солнце и сама жизнь радовали революционного мясника.
Его арестовали 11 октября 1793 года. Он тоже стал тем, с кем боролся нещадно. То есть “подозрительным”. Сначала заключили в Ла-Форс, а когда поняли, что громкого процесса не получится, то перевели в “Люксембург”. Еще в августе казалось, что у него с революцией все сложилось.
Он создал и возглавил тайную полицию Комитета Общественной безопасности Конвента. В его подчинении были до шести десятков постоянных сотрудников и немеренное количество помощников из народа. Они то и занимались выявлением “подозрительных”.
Но Революция — дама ветреная. Она быстро меняет фаворитов. Новые взлетают на Олимп, а старые летят сначала в Стикс, а затем в Лету. Однако Майяру повезло. Сентябрьские расправы стали наивысшей точкой кровавой пассионарности, а под каток Революционного трибунала Фукье де Тенвиля он попасть не успел. Туберкулез добил Станисласа Мари 15 апреля 1794 года. Ему едва исполнилось тридцать.