Я помню бабу Лиду, настолько близко и точно, словно это было вчера, а ведь мне не исполнилось тогда и двух лет. Вот же, она выпрямилась в кресле спиной к окну, и её гофрированные волосы белеют, словно острые кусочки сахара, с забытыми щипчиками на блюде!
Явь. Лидия Августовна к маминому ужасу учила меня, двухлетку пользоваться ножом и вилкой, хлопая до покраснения по детским ручонкам. Эта старая дама любила меня. Заглянув в белый кулёк, наспех перетянутый розовой лентой, принесённый из Роддома, сразу узнала личико своей расстрелянной еще до войны дочери, именно поэтому её имя Наташа перешло ко мне естественным путём.
Она велела сестре записать на моё имя большую квартиру в Москве, вместе с мебелью. Уже после смерти бабы Лиды бедная мама неоднократно ездила в столицу отказываться от старухиного подарка. После исчезновения седой, надменно отстранённой от жизни моей немецкой прабабки, никто уже так не любил меня в моём одиноком детстве. Все были заняты своими делами в двух наших странно вытянутых и разделённых тонкой перегородкой комнатах с окнами до потолка, и тихий печальный ребёнок, как-то не вписывался в около школьную суету. Дочь бабы Лиды - Татьяна Эрнестовна, будучи директором школы днём, не прекращала своей деятельности и вне школы.
Накрывались три составленные стола с тесно сидящими учителями вокруг. Из коридора, от общей кухни бегом подносились сковородки с котлетами, быстро резались овощи к стремительно исчезающему винегрету, и бесконечные яичницы-глазуньи! Всё это проносилось мимо меня, наблюдающей из уголка. Мама сидела там же, за общим столом зажатая между гостей, такой же учитель, как и они. Своего отца не помню вовсе, ну разве что возле его десятилетней дочки от первой жены, умершей от туберкулёза. И вдруг, я украла цветок у соседей! Дело в том, что наш дом был особенным, учительским, возведённым на деньги Шаляпина и Горького для директоров школ и «народных» учителей. Деревянный, двухэтажный, окружённый небольшим садиком, где у жильцов существовал собственный уголок с цветами. У верхних Самариных небольшой малинник, майский куст Пеговых, колокольчики Ильинских, а под окнами, у сестёр Боковых розы!
Я иногда специально проходила по узкой дорожке мимо этих ярко розовеющих, ни с чем, ни сравнимых красавиц, понимая, что не имею никакого основания нагибаться к ним, тем более долго разглядывать. Собственные настурции ближе к забору, конечно, обижались, но что поделаешь! Не помню, сравнила ли я первые розы детства с розой маленького принца? Узнала ли её гладенькие шипы на грациозной коричневой ножке? Я совершенно не помню детали ужасного деяния своей жизни, когда сорвала и принесла благоухающий, убитый мною цветок домой, вероятно, это вполне рифмуется с сюжетом и размышлениями Достоевского о Раскольникове, сквозь туманную от непролитых слёз призму моего оглушительного одиночества и страха неизбежной расплаты.
Вот этот тёмный ужас ожидания родительского гнева не забуду никогда. Думаю, он повлиял на всю мою последующую взрослую жизнь. Я ходила по комнате, лежала на диване, закрывала глаза в ожидании расплаты. И когда мама, наконец, объяснила мне, какая я плохая девочка и что значит воровство, я уже ничего не воспринимала из её праведных обличений. Но передо мной плыли в тумане непримиримые глаза, гудел грозный голос и ни малейшего промелька жалости, тайной дрожи сочувствия, желания понять, или даже прошептать в дрожащее ухо ребёнка, что всё же существуют, возможно, в нашем справедливом мире редкие исключения для страстных натур, неумело алчущих красоты.
Наталья РОЗЕНБЕРГ