Какой народ, какой язык в туманной древности проложил через каменный горб Уральского хребта эту дорогу? Быть может, выбили ее в диком травостое копыта сарматских коней, или разбойной монгольской конницы, или тяжелые колеса кибитки степной царицы. А уж потом прошли крестьянские дроги, мягко ступали лапти, сарыки и мозолистые ноги нищих бродяг.
Потом, ближе к нашему веку, дорогу мостили щебенкой, выгоняя окрестный народ на царские дорожные работы, чтобы царь объезжал свои владения по накатанному большаку. Есть предание, что перед проездом царя и его свиты волостные начальники повелели жителям деревень одеться попригляднее и выйти к дороге с приветом и хлебом-солью. С той поры эта дорога стала называться царской.
В годы царствования большевиков дорогу покрыли бетоном, чтобы беспрепятственно мчали по ней машины местного начальства, сокращая земное расстояние между глубинными селениями и всеохватной верховной властью. Через реки на месте древних мостов на лиственничных сваях перекинули новые, из бетона и стали. И потом, пережив погибель большевистской власти, южноуральская страна по этой же дороге стремительно въехала в двадцать первый век, где ждали ее как будто вынырнувшие из глубин царских времен капиталисты.
Руслан Маликов открыл для себя эту дорогу, когда стал работать корреспондентом областной газеты «Уралец». Вместе с телевизионщиками сопровождал губернатора в дальние равнинные районы, где и ветра веяли теплые, и хлеба вызревали до осенних едких туманов, и народ был работящий и непьющий. Губернатор, сам выходец из степных краев, не любил горную местность, непригодную для раздолья хлебов и комбайнов, и считал гористый район задворками области, населенными какими-то хитроватыми и поперечными людьми, которые не жалуют начальство и голосуют «против». Проехав горы и леса, губернатор выезжал на милый его сердцу равнинный простор, телевизионщики снимали его осанистую фигуру на фоне хлебов, зыблющихся до самого горизонта, рядом с комбайнами, как он мнет в ладони пшеничный колос, как отечески разговаривает с крестьянами. Маликов писал об этом пространные статьи, газета печатала, и несколько дней губернатор не сходил с экранов местного телевидения.
После выезда из гор и лесов и после большой деревни Миндебаево дорога сначала шла берегом реки, а потом вдоль берега водохранилища. Ближе к плотине дымил единственной трубой какой-то заводишко, а ниже плотины вдоль реки копошились деревеньки с незапоминающимися названиями. В начале нового века, проезжая по царской дороге, Маликов стал замечать кое-какие перемены в ландшафте и людских гнездовьях. Завод перестал дымить, и из-за высокого бетонного забора не доносился шумок работающего огня и железа. Еще спустя год Маликов заметил, что после плотины едет мимо голубого забора, отделяющего царскую дорогу от маленькой деревушки. Забор этот, без всяких ворот и калиток, тянулся далеко за деревню и обрывался возле кладбища, вернее, переходил в штакетник, тоже окрашенный в голубой цвет.
Как и у многих журналистов, владеющих печатной речью, наделенных острым зрением и чутким слухом и к тому же газетным любопытством к варящейся вокруг жизни, в нем исподволь созревали ростки писательских амбиций. Это порой ощущалось как предчувствие подкрадывающейся болезни — тревога, дискомфорт и недовольство собой, а иногда — как приближение чего-то высокого, судьбоносного. Вот напишу роман, случится это вот-вот, скоро, и осветят меня лучи славы, и в этом освещении люди увидят не рядового журналиста областной газеты, а творца великого...
Но вот незадача: о чем писать? На компьютере можно отстучать текст. Проблемный очерк, статью, что угодно. Но пальцы на клавиатуре и монитор не создают сюжет рассказа, повести, романа. И окружающая тебя жизнь не преподносит готовых сюжетов. Из свалки фактов, из рутины повседневности творит сюжет искусства тот, кто родился с писательским мозгом, извилинами художника. Чехов как-то сказал: «Вот пепельница, хотите, я напишу рассказ о пепельнице?» Маликов не считал, что мозг его не годится для писательства, ведь что-то там крутилось, вскипало и казалось – вот-вот, но сюжет не рождался.
Может, слишком мало было прожитого, не было страдания, вроде страданий молодого Вертера. Поэтому о любви не напишешь, придумать – выйдет не то. Идти в сибирскую тайгу вместе с геологами — не модно, в органах не работал, не напишешь детектив, которые сейчас высиживают даже кухонные бабы. А так течет вокруг, сверкает, шуршит на городских улицах, в офисах, в богатых или затхлых квартирах бессюжетная жизнь. Может, сюжет в душах людей, но чужая душа потемки, заглянешь в свою — там какая-то мелочь, труха, нет даже печали, ровная озабоченность повседневностью, хотя бы на время сойти с ума, что ли. А в романах больших писателей и конфликты, и страдания, и любовь, и ненависть, и с ума сходят, не выдержав тоску жизни, и почти все романы кончаются безумием и смертью. Смерть — вот главный сюжет романа.
Быть может, поэтому, думал Маликов, сюжет находится на задворках жизни, за гнилыми заборами, во дворах, заваленных мусором, в подвалах – одним словом, в людских помойках. Может, в отдаленных от центра заброшенных деревеньках. Например, в этой вот деревне, отгороженной от царской дороги глухим забором. Почему отгородили, ведь деревня не портила красоту окружающего ландшафта? Строят что-то? Но за забором не слышен шум работы. Проезжая каждый раз мимо забора, выкрашенного в голубой цвет, Маликов мимоходом думал: перейти бы этот забор и посмотреть, что там за ним. Если просто та деревенька, которую он видел раньше, с дороги, то там делать нечего. Что ты там увидишь? Чтобы узнать о жизни даже самой маленькой деревеньки, разглядеть в ней даже ничтожную «пепельницу», недостаточно пройти по улице и поглазеть на окна, а надо пожить в ней, вжиться в нее, увидеть мир из подслеповатых окошек или, еще лучше, родиться в ней и прожить детство.
Если бы забор был окрашен в какой-нибудь другой цвет, он не так был бы заметен, скажем, зеленый, или вовсе неокрашенный. Голубизна – цвет неба в ясную погоду. Даже художники не всматриваются в него, как, к примеру, в кучевые июльские облака. Он, этот цвет, ничего не выражает, кроме своей голубизны, он как детский взгляд, недаром есть выражение «на голубом глазу». Но что скрывается за этим невинным цветом? Скорее, ничего. Просто забор, просто окраска. А остальное – любопытство, догадки, блажь журналиста или писателя в будущем...
И вот однажды в приступе журналистского полубреда Руслан Маликов, оставив на сиденье журналистские причиндалы и попросив шофера позвонить матери, что Руслан задержится, выпал на дороге из редакционной «Волги» и оказался рядом с забором. День был серенький, со стороны гор небо заволакивало черной хмарью, видно, непогоды не миновать. Посмотрит, что за забором, вернется на шоссе и остановит попутку. Сначала хотел посмотреть в зазор между досками, но они были прибиты внахлест и высоки. Пошел вдоль забора, надеясь найти пролом, но пролома тоже не было. Не найдя лазейку, Маликов прошагал около двух километров вдоль забора и, когда забор кончился, оказался рядом со штакетником кладбища, который тоже был окрашен в голубое. Нашел пролом и оказался среди могил.
Маликов был в таком возрасте, когда собственная жизнь кажется бесконечно далекой от ее конца или, может, и конца не будет. Уберут из клеток ген старения – и живи, пока не устанешь жить. И могилы не рождали в нем элегическую печаль, никаких потусторонних тайн они не скрывали, а были просто холмиками над ямами, куда ради порядка и чистоты прятали трупы умерших. Маликов не мог вообразить себя по соседству с ними.
Много было могил недавних, совсем свежих, без травы забвения на холмиках, с неистлевшими венками и нестертыми надписями на памятниках.
На некоторых памятниках, видно дорогих, вопреки мусульманскому обычаю были вделаны фотографии умерших: много молодых лиц, попадались и детские мордашки. Можно было подумать, что жители тех домов за голубым забором, которые в пасмурном воздухе серого дня рисуются живописно и маняще, не выдержав тоски зазаборной жизни, умерли в один год, переселились в подземный покой под корнями старых кладбищенских берез и вольготно вымахавших трав.
Маликов прошел кладбище и через пролом в штакетнике выбрался на выгон, где, правда, скотины не было. Дойдя до крайних изб, он вошел в узкое пространство меж двух рядов людских жилищ, жмущихся друг к другу и отделенных ветхими заборами. Людей не было видно, но ощущалось их присутствие. В одном дворе залаяла собака – чужой идет по улице. Потом пропел петух и как будто прокричал: «Ни-ко-го не-е-ет». А избы как будто любопытствующе и иронично смотрели окнами-глазами на забредшего чужака, как и их обитатели, невидимые Маликову. Все избы или почти все были окрашены в яркие цвета: зеленые, золотистые, штакетники палисадников – голубые, наличники окон и ставни — голубые с белым. За окнами белели тюлевые занавески и радостно смотрели цветы в горшках. Было такое ощущение, как будто деревня готовилась к празднику и ждала дорогих гостей.
Только местами эти яркие порядки изб были выщерблены. На том месте, где стояла изба, – развалины кирпичного или каменного фундамента да печь среди щебенки и мусора, заброшенная, остывшая давно. Вокруг бурьян, лопух, крапива и прочая дурнина. Видно, срубы раскатали и увезли куда-то. Улица тоже была не вытоптана людьми и скотиной.
Поравнявшись со следующей зелено-голубой избой, Маликов расслышал голос живого существа: невнятное мычание, явно человеческое, плач или стон. И тут из распахнутой калитки выскочил или, можно сказать, выкатился, потому что маленький и кругленький, то ли ребенок, то ли урод-недомерок, одетый в лохмотья не по росту. Мыча и маяча обрубком короткой руки, он показывал на избушку, со двора которой выскочил, видно, что-то хотел сообщить. Тут Маликов разглядел в недомерке маленькую, с большой, наголо остриженной головой девушку-олигофрена с бессмысленными глазами, выпученными из красных век без ресниц. Ошибка природы, генетический брак. Здоровая часть человечества, нет, не жалеет таких или, скорее, не искренно жалеет, а боится, чувствуя какую-то свою вину в их необратимом несчастье.
«Господи, о чем она мычит?! Кажется, о чем-то хочет сказать, куда-то показывает!»
– Девочка, ты о чем, что случилось?
– У-у-у, муа-муа!
Маликов подошел ближе, девочка пошла к воротам, Маликов за ней. Избушка и ворота, как и соседние жилища, были окрашены в яркие цвета, двор за распахнутой калиткой зарастал бурьяном. Войдя во двор, Маликов шагнул было к двери, тоже распахнутой настежь, но уродка продолжала мычать и показывать в сторону, кажется, на покосившийся навес под шифером.
— У-у-у, муа-муа!
Подойдя к навесу, Маликов разглядел висящего в петле мужчину. Синюшное небритое лицо и рвотно высунутый язык. Он видел умерших, бабушку хоронил, отца, смерть которого тяжело перенес, но впервые – висельника в петле. В его душу, душу молодого человека, уютно расположившегося в жизни, еще липким холодком не заползал пессимизм, и он никогда не употреблял в своей речи древнее изречение «мементо мори». Зачем он это? Убивать себя! Как ему было больно в петле! Видно, жизнь, в которой барахтался этот человек, была больнее, мучительнее, чем несколько минут в петле...
Слыша за собой мычание маленькой уродки, Маликов кинулся вон со двора и зашагал в ту сторону, в тот конец деревни, где громоздилась плотина. «Вот и заглянул за голубой забор, — расстроенно думал он. – Тебе это нужно было?»
Потом сообразил, что идет-то не в ту сторону, а надо шагать к кладбищу, чтобы выбраться на шоссе. Пошел обратно. Уже накрапывал дождь, день стал меркнуть, хотя по часам было еще рано. Увидел у ворот женщину. Молодую. Увидев молодого, хорошо одетого, видно, городского человека, она смотрела с настороженным любопытством — кого еще носит тут? Прежде чем оценить черты ее лица, неженатый Маликов, любую молодую женщину по молодой привычке примеряющий к себе, прежде всего заметил высокие и полные груди под кофтой. Он шагнул к ней, поздоровался и заговорил:
– Вы не скажете, как пройти прямиком на шоссе?
– Идите к плотине, там есть проход, — ответила женщина и спросила: — Вы кого-нибудь ищете?
– Собственно, нет. Я мимоездом. Хотел посмотреть деревню. Я журналист.
– А-а…
– Кстати, — спохватился Маликов, уже уходя, — Вон там у вас человек повесился...
— Повесился! — всполошилась женщина. — Так и знала, что плохо это кончится. Алкаш несчастный!
И женщина куда-то заторопилась.
Не встретив больше ни одной живой души, Маликов выбрел к верхнему концу деревни, дальше до плотины были огороды, бурьян, а по берегу мелкой речки тальник и ольшаник.
Плотина вблизи оказалась довольно высокой, почитай, до десяти метров. Видно, ее соорудили давно для пользы изобретательного и безжалостного к земле и воде народа. Может, она нужна была заводу, который когда-то коптил небо своей трубой, может, для другой выгодной надобности. Сейчас от нее ни пользы, ни вреда. Но мнительному человеку, стоящему под ее громадой или ложащемуся спать в избушке в деревне, лучше не думать о сокрушительной мощи воды, стиснутой двумя каменными вершинами.
Плотину строили еще в те безмоторные времена, когда не было ни бетона, ни экскаваторов. По-видимому, воздвигали высокие срубы из нетленной лиственницы и засыпали их щебенкой, камнем и глиной. Но ведь вода обладает такой упрямой силой, просачивается в любую щель, так что для нее камень и дерево не преграда. Она уже местами сочилась меж камней, местами струилась, как некое чудовище, пускала щупальца, чтобы вырваться на простор и рвануть по старому руслу, круша все на своем пути.
Голубой забор, неокрашенный изнутри, был поставлен впритык к плотине, но в самом конце его нетерпеливый человек выломал доску. Прежде чем пройти в лазейку, Маликов постоял и потрогал влажную бревенчатую стену плотины, как осторожно трогает ребенок шерсть большого лежащего животного.
Серые влажные тучи опустились на вершины гор, оттого их каменные пики казались срезанными. Оттуда, с гор, надвигалась темная завеса дождя.
«Вот и побывал!» – думал Маликов, ускоряя шаги и чувствуя облегчение оттого, что выбрался из деревни с ее повесившимся алкоголиком.
Царская дорога, как всегда, была в неустанном движении. По ней в эту пору, то есть ближе к ночи, ездил не губернатор со свитой, а всякая севшая за руль жестяного гроба шантрапа – те, что, по словам редакционного водителя Сергея, ездят либо воровать, либо блядовать. И на опасных скоростях, потому как торопятся. Чем же отличаются эти смертники от алкоголика, которому жить стало тошно? Тридцать тысяч в год! Интересно, сколько солдат в полку, в дивизии? И это в мирное время...
Имея своего «жигуленка» и редакционную «Волгу», Маликов никогда не ездил на попутке. Сам он иногда подбирал бесколесных бедолаг, девушку или пожилую женщину, но мужчин — никогда. А здесь мчащиеся «Жигули» разного достоинства и иномарки его поднятую руку не замечали. Девчушку или молодую женщину заметили бы. А они видят молодого человека в дорогой импортной куртке, да еще очкарика. Интеллигент. Почему машину не купишь, если ты такой умный?
Стал накрапывать дождь, потом напустился густо, обвально. Стемнело, хотя по часам еще только вечер. Машины мчались, выхватывая фарами плотный частокол дождя и окатывая брызгами брюки Маликова. Вскоре совсем стемнело. В темноте, под дождем, рядом с какой-то чудовищной плотиной — это тебе не поездка по районам в свите губернатора, да еще под охраной милиции. Вот тебе жизнь, журналист... глава твоего будущего романа. Сергей позвонил маме или забыл? И мобильник оставил в портфеле. Хотя из этих проклятых гор все равно не дозвониться.
Пропустив еще одну машину, нагло ослепившую его фарами, послав вослед ей проклятие, Маликов вернулся к забору. Он вымок до нитки, новая курточка и брюки забрызганы грязью с асфальта. Пролез в лазейку и, подхлестываемый дождем, заспешил к деревне. Деревня, видно, жила или доживала без электричества, в средневековой тьме. Но ведь гнездовье человеческое, значит, где-нибудь можно притулиться и переждать непогоду. Улица была залита водой, он шагал как по болоту, модные ботинки на тонкой подошве и с острыми носами раскисли и хлюпали. Со двора крайней избы с лаем выскочила собака, единственное живое существо, у которого не спросишь, где можно тут остановиться. Он не мог различить, возле какого дома встретил давеча женщину. Идя вдоль палисадников, разглядел распахнутую калитку, из которой выбежала тогда немая уродка. Не мог же он зайти в этот двор, чтобы составить компанию висельнику и этой больной. Хотя журналисту это было бы весьма полезно. Наконец из мрака проявилась какая-то темная фигура. Приблизившись, разглядел старуху в мокрой бесформенной одежде.
— Здравствуйте, бабушка! Не скажете, где здесь можно дождь переждать?
Старуха не остановилась, даже не взглянула на подошедшего, она всматривалась вперед и что-то бормотала.
— Их отравили,— расслышал Маликов, — они лежат в бане!
Наконец, кажется, узнал дом, возле которого давеча стояла женщина, но калитка во двор была заперта изнутри. Постучался. Не получив ответа, прошел в палисадник, подошел к окну и побарабанил по стеклу. И через какое-то время голос:
– Кто? Чего надо?
– Извините. Это я, журналист. Днем мы с вами виделись. Не смог уехать. Можно, я у вас пережду дождь?
За калиткой в полумраке он узнал ту женщину в небрежно накинутом халате.
– Мы тут живем без электричества, рано ложимся, — как бы оправдывалась она. — Ночуйте, раз такое дело. Утром на рейсовом уедете.
– Телефон у вас есть?
– Телефон только в Миндебаеве. Проходите в комнату. Снимите мокрое, сейчас я вам дам сухую одежду. И чай скипячу.
– Не утруждайте себя. Я только посижу. Как только перестанет дождь, выйду на шоссе.
— Он не перестанет. У нас он как зарядит, так на месяц. Говорят, горы притягивают. Иное лето южнее нас на равнине засуха, а у нас все гниет. Правда, кормов для скотины достаточно, если удается убрать.
Она зажгла на столе две свечи в бронзовом подсвечнике и принесла старые спортивные брюки и клетчатую рубашку.
— Переодевайтесь. Я днем топила, у меня тепло, до утра высохнут.
Переодевшись в сухое, присев на диван возле окна и вполуха прислушиваясь к женщине, которая, собирая на стол, что-то объясняла ему о здешней жизни (видно, нежданный гость, да еще городской журналист, возбудил в ней многословие), при непривычном свете Маликов разглядел опрятную бедность деревенского жилья. Бревенчатые стены, ручной работы горка с кое-какой посудой, старый диван у окна, стол у другого, и в углу этажерка с книгами. В простенке – увеличенный портрет молодого солдата в голубом берете.
Потом крепкий чай с молоком и вкусным деревенским хлебом вернул ему нормальное ощущение жизни, и перестало казаться, что он легкомысленно влип в глупую историю, оказался за забором, откуда даже невозможно позвонить домой. Вспомнив, что не познакомился с хозяйкой, назвал свое имя.
– Я Фируза, — ответила она.
– Красивое имя. Скажите, что случилось с деревней, почему ее отгородили от дороги?
– Это плотина, — ответила женщина.
– А что плотина?
– Сто лет она стояла, не мешала никому и еще сто лет простояла бы. А тут началось не поймешь что. Завод закрыли, хотели продать японцам. Те походили по заводу, по плотине и сказали, что водохранилище надо спустить и построить новую плотину, а не то эта старая скоро рухнет и снесет деревню. Потом приехали наши, тоже походили, потрогали и сказали, что у области на это денег нет, поэтому деревням, что ниже плотины, надо переселиться и строиться на новом месте. А в деревне одни пенсионеры да алкоголики. Кое-кто, у кого деньги были, переехал и построился в Миндебаеве, а у остальных одна надежда: авось не рухнет. Так вот живем или доживаем. Пейте еще, я заварила мятрушку, она хорошо согревает.
– А я, когда увидел вашу деревню, подумал: какая благополучная деревня, чистенькая, ярко окрашена в разные цвета — картинка.
– Да, дома и палисадники мы красим. Во-первых, было указание – по шоссе ездит губернатор, вдруг вздумает заглянуть. Да без указки бабы наши любят покрасоваться, соревнуется соседка с соседкой. Может, в избе у нее пыль да паутина по углам, а палисадник голубой.
— А забор для чего?
— Забор-то? Забор — это дурость районных начальников. Люди писали в центр, на прием пробивались, мол, не можем переехать, помогите. А там говорят: коровы, бычки есть, забейте и продайте на базаре мясо. Тогда несколько стариков и молодых мужиков, узнав, что по царской дороге проедет губернатор, вышли на шоссе и перегородили дорогу. Сели прямо на асфальт. Машины остановились, но губернатор не вышел, вышла охрана. «Вы чего тут себе позволяете?!»— «Мы хотим поговорить с губернатором». — «Немедленно освободите дорогу!» Людей оттащили, прогнали тумаками и уехали.
– Почему бы не выйти и не поговорить с народом? — проговорил Маликов с фальшивым сочувствием.
– Мы понимаем: у него мало времени, много забот, чтобы останавливаться у каждой деревни. Так он хороший, мы его любим. Если бы не он, давно бы разграбили нашу область эти демократы.
Продолжение читайте на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Анатолий Генатулин
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
