Была мысль закончить с «Трудно быть Богом» после статьи об Ордене. Но… но это же «Трудно быть Богом», и это Стругацкие. В общем, не вышло. Итак, продолжаем. Обед у короля.
«Загремели трубы, мелодично взревел министр церемоний, вошёл, прихрамывая, король, и все стали рассаживаться. По углам залы, опершись на двуручные мечи, неподвижно стояли дежурные гвардейцы. Румате достались молчаливые соседи. Справа заполняла кресло трясущаяся туша угрюмого обжоры дона Пифы, супруга известной красавицы, слева бессмысленно смотрел в пустую тарелку Гур Сочинитель. Гости замерли, глядя на короля. Король затолкал за ворот сероватую салфетку, окинул взглядом блюда и схватил куриную ножку. Едва он впился в неё зубами, как сотня ножей с лязгом опустилась на тарелки и сотня рук протянулась над блюдами. Зал наполнился чавканьем и сосущими звуками, забулькало вино. У неподвижных гвардейцев с двуручными мечами алчно зашевелились усы. Когда-то Румату тошнило на этих обедах. Сейчас он привык».
Знаете, что это нам напомнило? Обед в палатке Людовика в фильме «Три мушкетёра». Нет-нет, в советском фильме (снят заметно позже), том, который нетолерантный. Вроде и там всё начиналось с куриной ножки. Кстати, Румата в кабаке с Пампой тоже курочкой баловался. Похоже, птицеводство в Арканаре весьма развито.
« Румата покачал головой.
– Дон Рэба очень напугал вас, отец Гур.
– Напугал… Вам приходилось когда-нибудь жечь собственных детей? Что вы знаете о страхе, благородный дон!..
– Я склоняю голову перед тем, что вам пришлось пережить, отец Гур. Но я от души осуждаю вас за то, что вы сдались».
Так вот кого нам постоянно Румата напоминает! Зрителя в кинотеатре. Так и хочется спросить: а кто вы такой, благородный дон Румата, чтобы осуждать отца Гура? Впрочем… Это же диалог, Румата, может и не осуждает его вовсе. Но тогда выходит, что он намеренно опускает собеседника? Он хочет, чтобы отец Гур с собой покончил, что ли?
« Гур Сочинитель вдруг принялся шептать так тихо, что Румата едва слышал его сквозь чавканье и гул голосов:
….
– Легко и сладостно говорить правду в лицо королю, — сипло проговорил он.
Румата промолчал.
– Я передам вам экземпляр вашей книги, отец Гур, – сказал он. – Но с одним условием. Вы немедленно начнёте писать следующую книгу.
– Нет, – сказал Гур. – Поздно. Пусть Киун пишет. Я отравлен. И вообще всё это меня больше не интересует. Сейчас я хочу только одного научиться пить. И не могу… Болит желудок…
Ещё одно поражение, подумал Румата. Опоздал».
Нет, ну точно он его до самоубийства хочет довести. Или Румата такой… никакой психолог, и так пытается взбодрить сломленного человека? Очень странная попытка, если честно.
«Румата откинулся на спинку кресла и приготовился смотреть. Дон Рэба поднял над головой и щёлкнул пальцами. Дверь отворилась, и в залу, непрерывно кланяясь, вошёл сгорбленный пожилой человек в долгополой мантии, украшенной изображениями серебряных пауков, звёзд и змей. Под мышкой он держал плоскую продолговатую сумку. Румата был озадачен: он представлял себе Будаха совсем не таким. Не могло быть у мудреца и гуманиста, автора всеобъемлющего «Трактата о ядах» таких бегающих выцветших глазок, трясущихся от страха губ, жалкой, заискивающей улыбки. Но он вспомнил Гура Сочинителя…»
Ну, точно – зритель в кинотеатре. Или театре. Он только что общался с отцом Гуром, несчастным и сломленным человеком, и сразу после – а это всё одна сцена, – «откинулся на спинку кресла и приготовился смотреть» представление. «Румата был озадачен: он представлял себе Будаха совсем не таким»…
Э-э-э… Что, простите? Да чему вас учили-то перед заброской? А ведь учили... Вот бы то время, которое было потрачено на не нужное умение махать двумя железяками, потратили бы на обучение подпольной работе… Да ладно, откуда там подпольщики!.. но с информацией-то работать их учили, нет?! Мы помним, в какие годы писалась книга. Ведь можно было прислать дону Румате хотя бы чёрно-белую фотокарточку?! И ведь должны были прислать, ведь предполагалось, что дон Румата должен встретить Будаха! Или он ехал его встречать, не зная, как тот выглядит? Даже без словесного описания? Не монтируется у нас что-то...
Почему-то в памяти всплывает типичный эпизод из типичного ужастика, когда женщина, оставшаяся одна в доме, слышит из подвала чавканье и рычание, и спускается вниз с фонариком, громко крича: «Anybody here?!» Да, желательно делать это в длинной кружевной ночной рубашке… Или, иными словами, без этого не было бы книги.
«Но он вспомнил Гура Сочинителя»… В смысле – вспомнил? Гур вообще у него под боком сидит. Достаточно посмотреть. Румате настолько плевать на местных, что он уже и забыл, что рядом сидит отец Гур? У Руматы теперь другое зрелище?
Будах осматривает короля и мешает в бокале микстуру, весьма дурно пахнущую.
«Что он делает, удивлённо подумал Румата, ведь у старика подагра! Что он там намешал? В трактате ясно сказано: растирать опухшие сочленения настоем на трёхдневном яде белой змеи Ку. Может быть, это для растирания?
– Это что, растирать? – спросил король, опасливо кивая на кубок.
– Отнюдь нет, ваше величество, – сказал Будах. Он уже немного оправился. – Это внутрь.
– Вну-утрь? – король надулся и откинулся в кресле. – Я не желаю внутрь. Растирай.
– Как угодно, ваше величество, – покорно сказал Будах. – Но осмелюсь предупредить, что от растирания пользы не будет никакой.
– Почему-то все растирают, – брюзгливо сказал король, – а тебе обязательно надо вливать в меня эту гадость»…
Итак, что мы имеем? Первое: Румата не уверен, что это Будах. Второе: этого «Будаха» привёл дон Рэба. Третье: «Будах» смешивает «лекарство» вопреки своим же умозаключениям, описанным в трактате о ядах. Есть ли повод ржать? Есть, конечно. Но только в том случае, если ты тупой баран – или в том случае, если ты «зритель» и считаешь всё это забавным. Ну, или ты на одной стороне с доном Рэбой. По идее, дон Румата должен бежать за анализатором или думать, как вколоть королю какой-нибудь универсальный антидот, а не ржать вместе со всеми.
«Выскочив из зала, Румата нырнул за какую-то портьеру и стал хохотать. За соседней портьерой тоже хохотали – надрывно, задыхаясь, с повизгиванием»…
Вот опять можно повторить - это всё, что надо знать о доне Румате, да и об Антоне. И очень интересно, чего смешного в этой сцене он нашёл? И с чего все остальные решили ржать над королём? Страх потеряли?
«На дежурство у опочивальни принца заступали в полночь, и Румата решил зайти домой, чтобы посмотреть, все ли в порядке, и переодеться. Вечерний город поразил его. Улицы были погружены в гробовую тишину, кабаки закрыты. На перекрёстках стояли, позвякивая железом, группы штурмовиков с факелами в руках. Они молчали и словно ждали чего-то. Несколько раз к Румате подходили, вглядывались и, узнав, так же молча давали дорогу»…
Интересно, и чего же они ждут? Может, смерти короля? Или сигнала к выступлению, или массовых беспорядков? У Антона порядком информации, чтобы понять, что происходит. Более чем достаточно. Но он не понимает, похоже.
«Румата поднялся наверх и прошёл на цыпочках в комнату Киры. Кира спала одетая, свернувшись калачиком на нераскрытой постели. Румата постоял над нею со светильником. Идти или не идти? Ужасно не хочется идти. Он накрыл ее пледом, поцеловал в щеку и вернулся в кабинет. Надо идти. Что бы там ни происходило, разведчику надлежит быть в центре событий. И историкам польза...»
Ну, во-первых, центр событий будет на улице. Вернее, так: план происходящего будет в голове дона Рэбы, а основные события будут происходить на улицах. Что в голове у первого министра, дон Румата по любому не узнает, так что…
А самое интересное, наконец появляется однозначный ответ, кем является Антон: «что бы там ни происходило, разведчику надлежит быть в центре событий. И историкам польза». Он разведчик, и его задача – сбор информации, хороший, плохой – дело десятое. Интересно, кстати, что такая формулировка противопоставляет Румату и историков. «Разведчик» - и «историкам польза…» Очень интересно, если подумать…
«– Слушай меня, малыш. Тебе я доверяю больше всех. Что бы здесь ни случилось, Кира должна остаться живой и невредимой. Пусть сгорит дом, пусть все деньги разграбят, но Киру ты мне сохрани. Уведи по крышам, по подвалам, как хочешь, но сохрани. Понял?
– Понял, — сказал Уно. – Не уходить бы вам сегодня…
– Ты слушай. Если я через три дня не вернусь, бери Киру и вези её в сайву, в Икающий лес. Знаешь, где это? Так вот, в Икающем лесу найдёшь Пьяную Берлогу, изба такая, стоит недалеко от дороги. Спросишь – покажут. Только смотри, у кого спрашивать. Там будет человек, зовут его отец Кабани. Расскажешь ему всё. Понял?»
Не знаем, что там понял Уно, а мы понимаем, что с логикой у дона Руматы плохо. Вот-вот на улицах начнутся беспорядки, он сам ожидает, что может не вернуться. Более того, он ожидает нападения на дом. И что он делает? Он не отправляет Уно с Кирой к отцу Кабани немедленно. Он даёт парню поручение уводить Киру, когда начнутся беспорядки, и к ним придут грабить и убивать. «Ты парень, дождись, когда вас обложат, и тогда бегите! Сейчас я выйду, они узнают, что меня дома нет, доложат, кому надо, и к вам придут, вот тогда и бегите. А сейчас не надо»… Нормально, да?
«Для Руматы, редко сталкивавшегося с детьми, десятилетний принц был антиподом всех сословий этой дикой страны. Именно из таких обыкновенных голубоглазых мальчишек, одинаковых во всех сословиях, вырастали потом и зверство, и невежество, и покорность, а ведь в них, в детях, не было никаких следов и задатков этой гадости. Иногда он думал, как здорово было бы, если бы с планеты исчезли все люди старше десяти лет...»
Э-э… Планета Надежда?
«Двести тысяч человек! Было в них что-то общее для пришельца с Земли. Наверное, то, что все они почти без исключений были ещё не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека. Они были пассивны, жадны и невероятно, фантастически эгоистичны. Психологически почти все они были рабами – рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия...»
О как. Арканар – весьма крупный город. Двести тысяч человек. Это Москва на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого века. Но как интересно Антон думает о людях Арканара. Заготовки, болванки и всё такое.
«Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике, принимается поощрять ошибочные тенденции, начинает ежесекундно порождать лицемеров и подонков, развивает в гражданах потребительство и самонадеянность и в конце концов опять-таки становится жертвой более благоразумных соседей. Можно сколько угодно преследовать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусства, но рано или поздно приходится спохватываться и со скрежетом зубовым, но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам. И как бы ни презирали знание эти серые люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исторической объективности, они могут только притормозить, но не остановить...»
Смело. Можно по-разному относиться к братьям Стругацким, но лизоблюдами они никогда не были. А дальше… Дальше Румата вроде как прозревает:
«Где-то там, в вонючей каморке, скорчившись на жалком ложе, горел в лихорадке изувеченный отец Тарра, а брат Нанин сидел возле него за колченогим столиком, пьяный, весёлый и злой, и заканчивал свой «Трактат о слухах», с наслаждением маскируя казёнными периодами яростную насмешку над серой жизнью. Где-то там слепо бродил в пустых роскошных апартаментах Гур Сочинитель, с ужасом ощущая, как, несмотря ни на что, из глубин его растерзанной, растоптанной души возникают под напором чего-то неведомого и прорываются в сознание яркие миры, полные замечательных людей и потрясающих чувств. И где-то там неведомо как коротал ночь надломленный, поставленный на колени доктор Будах, затравленный, но живой… Братья мои, подумал Румата. Я ваш, мы плоть от плоти вашей! С огромной силой он вдруг почувствовал, что никакой он не бог, ограждающий в ладонях светлячков разума, а брат, помогающий брату, сын, спасающий отца…»
Это хорошо, что Антон начал осознавать, что он не бог. Плохо, что раньше он так думал, а поскольку Антон – представитель Мира Полдня, причём достаточно типичный, то мы резонно делаем вывод, что и остальные представители Земли считают себя богами на планете. Они-то, в отличие от Антона, не в Арканаре…
И ещё одна цитата из разговора Антона с самим собой, но разобьём её на куски:
««Я убью дона Рэбу». – «За что?» – «Он убивает моих братьев». – «Он не ведает, что творит». – «Он убивает будущее». – «Он не виноват, он сын своего века». – «То есть, он не знает, что он виноват? Но мало ли чего он не знает? Я, я знаю, что он виноват». – «А что ты сделаешь с отцом Цупиком? Отец Цупик многое бы дал, чтобы кто-нибудь убил дона Рэбу. Молчишь? Многих придётся убивать, не так ли?»
Знаете, что это напоминает? Споры в интернете о тридцатых годах прошлого века. Кто-то обвиняет руководство страны в людоедстве, кто-то защищает – мол, время такое было, не до грибов, в смысле, не до законности, было. Мы не станем сейчас писать об этом, скажем только, что придерживаемся позиции Ф.Э.Дзержинского: «У чекиста должно быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки». Но разговор Антона с самим собой очень ярко напоминает современные баталии в сети.
Что же, это Стругацкие. Может, они и не могли предсказать последствия пилки льда циркулярной пилой в условиях крайне низкой гравитации, но социальные моменты они чувствовали и выводили очень ярко.
«– «Не знаю, может быть и многих. Одного за другим. Всех, кто поднимет руку на будущее». – «Это уже было. Травили ядом, бросали самодельные бомбы. И ничего не менялось». – «Нет, менялось. Так создавалась стратегия революции». – «Тебе не нужно создавать стратегию революции. Тебе ведь хочется просто убить»...
То есть, Антон считает, что только насилие может создать стратегию революции? А ведь это не его мнение, это мнение его учителей. Они находят взрывы, террор, убийства – оправданными. Не просто неизбежными, а именно оправданными. Это странно, очень странно. Странно, но… Это в рамках картины мира.
Мы не раз говорили: «Не бьётся», «Не похоже», «не складывается пазл» и так далее. А вот тут всё складывается. Рекондиционирование прогрессоров очень хорошо вписывается в эту парадигму общества. Если надо взрывать и убивать, надо взрывать и убивать. Ведь так создавалась стратегия революции. Просто надо сделать так, чтобы человек при этом не чувствовал угрызений совести. Поэтому чик-чик – и эмоциональная кастрация.
«– «Да, хочется». – «А ты умеешь?» – «Вчера я убил дону Окану. Я знал, что убиваю, ещё когда шёл к ней с пером за ухом. И я жалею только, что убил без пользы. Так что меня уже почти научили»...»
Ну, во-первых, не вчера, а позавчера. Вчера вроде как с Пампой гуляли. Но Румата на нервах, да и говорит не в суде, а сам с собой, простим ему это, тем более «вчера» звучит красивее. Тут важен тот факт, что он прекрасно осознает, что это именно он виновен в смерти доны Оканы. И он об этом не жалеет. Понимает, что убил – и не жалеет.
«– «А ведь это плохо. Это опасно. Помнишь Сергея Кожина? А Джорджа Лэнни? А Сабину Крюгер?» Румата провел ладонью по влажному лбу. Вот так думаешь, думаешь, думаешь – и в конце концов выдумываешь порох…»
Всё, Антоша. Вызывай вертолёт и улетай, забирай Уно и Киру и вали в санаторий "Осинушка". Ты сошёл с резьбы. И ты это понимаешь. Ты готов убивать, ты хочешь убивать, ты уже убил. Одна искра – и всё. Пора уходить, чтобы не наломать дров.
Но он не ушёл. Не уйдём и мы. Дальше самое интересное.
