Из экспозиции музейного кабинета Троцкого в Свияжске. 2016 год. «С отрядом флотских товарищ Троцкий нас поведёт на смертный бой...»
Ещё к годовщине со дня рождения революционерки и писательницы Ларисы Рейснер (1895—1926). Из её очерка о Свияжске — знаковом и поворотном месте в истории русской гражданской войны, где в 1918 году жизнь красной республики повисла на тончайшем волоске.
«Что такое Свияжск?
Только после Свияжска и Казани Красная армия выкристаллизовалась в те боевые и политические формы, которые, изменяясь и совершенствуясь, стали классическими для Р.С.Ф.С.Р.
6-го августа 1918 г. из Казани бежали немногочисленные, наскоро сформированные полки, и лучшая их, сознательная часть зацепилась за Свияжск, остановилась, решила стоять и драться. [...] Кажется, на третий или четвёртый день после падения Казани в Свияжск приехал Троцкий. Его поезд прочно стал на маленькой станции, паровоз, попыхтев, отцепился, ушёл пить воду и уже не возвращался. Ряд вагонов стал так же неподвижен, как грязные избы и бараки, в которых помещался штаб 5-й армии. Он молчаливо подтвердил, что отсюда уходить некуда и незачем. Понемногу фанатическая вера в то, что эта маленькая станция станет отправным пунктом обратного наступления на Казань, начала претворяться в реальные формы. Каждый день, в течение которого этот глухой и бедный полустанок отстаивал своё существование против неизмеримо-сильнейшего противника, укреплял его силу и поднимал настроение.
Приходили откуда-то из тыла, из отдалённых деревень сперва одиночки, потом небольшие отряды, и наконец — более сохранившиеся воинские части. Как сейчас, вижу этот Свияжск, где не было ни одного солдата «по принуждению». Всё, что в нём жило и оборонялось, был связано крепчайшими узами добровольной дисциплины, добровольного участия в борьбе, которая в начале казалась совсем безнадежной. [...]
При этом надо помнить, что работать приходилось в 1918-м году, когда ещё бушевала демобилизация, когда на улицах Москвы появление хорошо одетого отряда красноармейцев вызывало настоящую сенсацию. Ведь это значило идти против течения, против усталости четырёх лет войны, против вешних вод революции, разносивших по всей стране обломки аракчеевской дисциплины, бурную ненависть ко всему, что напоминало старый офицерский окрик, казарму и солдатчину.
Люди, спавшие на полах станционного здания, в грязных избах, полных битого стекла и соломы, почти не надеялись на успех — а потому и не боялись. Вопрос о том, как и когда это «кончится» — никого не интересовал. «Завтра» не было — был короткий, горячий, дымящийся кусок времени — «сегодня». Этим и жили, как живут во время жатвы. [...]
Любопытно наблюдать, как совершается этот глубочайший внутренний процесс, когда люди, попавшие на революционный фронт, вспыхивают, как соломенная крыша, подожжённая с четырёх концов, а потом остывают и скрепляются в огнеупорный, абсолютно ясный и цельный слиток. Об эту цельность без помарок и трещин, об это единство, об эту последовательность, отделяюшую красное от белого, как в день мироздания отделилась ночь ото дня, — об неё и разбились все нашествия, все Колчаки, все помеси мамелюков с Учредительным Собранием. [...]
Савинков, Каппель и Фортунатов, во главе значительного отряда предприняли отчаянный рейс на соседнюю со Свияжском станцию, целью которого было овладение Свияжском и мостом через Волгу. Налёт был выполнен блестяще; сделав глубочайший обход, белые неожиданно обрушились на станцию Шихраны, расстреляли её, овладели станционными зданиями, перерезали связь с остальной линией и сожгли стоявший на полотне поезд со снарядами.
Борис Савинков. 1917 год
Защищавший Шихраны малочисленный заслон был поголовно вырезан. Мало того, переловили и уничтожили всё живое, населявшее полустанок. Мне пришлось видеть Шихраны через несколько часов после набега. Всё носило черты того, совершенно бессмысленного, погромного насилия, которым отмечены все победы этих господ, никогда не чувствовавших себя хозяевами, будущими гражданами случайно и не надолго захваченных областей. Во дворе валялась зверски убитая (именно убитая, а не зарезанная) корова, курятник был полон нелепо перебитых кур. С колодцем, небольшим огородом, водокачкой и жилыми помещениями было поступлено так, как если бы это были пойманные люди, и притом большевики. Из всего были выпущены кишки. Животные валялись выпотрошенные, безобразно мёртвые. Рядом с этой исковерканностью всего, что было ранее человеческим посёлком, неописуемая, непроизносимая смерть нескольких, застигнутых врасплох, железнодорожных служащих и красноармейцев казалась совершенно естественной. Только у Гойи в его иллюстрациях Испанского похода и Гверильи можно найти подобную гармонию деревьев, согнутых на сторону тёмным ветром и тяжестью повешенных, придорожной пыли, крови и камней.
От станции Шихраны Савинковский отряд двинулся к Свияжску вдоль железнодорожного полотна. Навстречу ему был выслан наш бронепоезд «Свободная Россия», вооружённый, насколько помнится, дальнобойными морскими орудиями. Командир его, однако, оказался не на высоте положения. Окружённый, как ему казалось, с двух сторон, он бросил свой поезд и примчался в Реввоенсовет «для доклада». Во время его отсутствия «Свободная Россия» была расстреляна и сгорела. Её чёрный остов, сошедший с рельс, долгое время лежал на путях совсем близко от Свияжска. Путь к Волге, казалось, был совершенно открыт. Белые стояли под самым Свияжском в каких-нибудь 1½—2-х вёрстах от штаба 5-й армии. Началась паника. Часть Политотдела, если не весь Политотдел, бросился к пристаням и на пароходы.
Полк, дравшийся почти на самом берегу Волги, но выше по течению, дрогнул и побежал вместе с командиром и комиссаром, и к рассвету его обезумевшие части оказались на штабных пароходах Волжской военной флотилии.
В Свияжске остались — штаб 5-й армии со своими канцеляриями и поезд Троцкого. Лев Давыдович мобилизовал всю поездную прислугу, писарей, телеграфистов, санитаров, — словом, всё, что могло держать винтовку. Канцелярии штаба опустели — тыл не существовал. Всё было брошено на встречу белым, вплотную подкатившимся к станции. От Шихран до первых домов Свияжска весь путь был изрыт снарядами, усеян трупами лошадей, брошенным оружием и пустыми гильзами. И уже перескочив через гигантский остов бронепоезда, дымящийся, пахнущий дымом и расплавленным металлом, наступление остановилось, закипело на последних порогах, откатилось назад и снова бросилось на резервные, наспех мобилизованные заслоны Свияжска. Здесь стояли друг против друга несколько часов. Белые решили, что перед ними свежая, хорошо организованная часть, о присутствии которой не донесла их контрразведка. Утомлённые 48-часовым рейдом солдаты преувеличивают силы противника, не подозревая, что их останавливает горсть случайных борцов, за которыми нет ничего, кроме Троцкого и Славина, вдвоём сидящих в прокуренной, бессонной комнатке штаба, среди опустевшего, брошенного Свияжска, на улицах которого посвистывают пули. Эту ночь, как и все другие, поезд Льва Давыдовича простоял на путях без паровоза, и ни одна часть 5-й армии, продвинувшейся далеко вперёд и готовившей штурм Казани, не была потревожена, не была снята с фронта, чтобы прикрыть почти беззащитный Свияжск. Армия и флотилия узнали о ночном нападении, когда всё было кончено, когда белые уже уходили, уверенные, что перед ними чуть не целая дивизия.
Лев Троцкий
На следующий день судили и расстреляли 27 коммунистов, бежавших в числе прочих на пароходы в самую ответственную минуту. Об этом расстреле 27-ми много потом говорили, особенно, конечно, в тылу, где не знают — на каком тонком волоске висела дорога на Москву и всё наше, из последних сил предпринятое, наступление на Казань.
Во-первых: вся армия говорила о том, что коммунисты оказались трусами, что им-де закон не писан, что они могут безнаказанно дезертировать там, где простого красноармейца расстреливают, как собаку. Если бы не исключительное мужество Троцкого, командарма и других членов Реввоенсовета, престиж коммунистов, работающих в армии, был бы сорван и надолго потерян.
Нельзя убедить никакими хорошими словами армию, которая сама в течение шести недель терпит всевозможные лишения, дерётся без сапог, без тёплого белья и перевязочных средств, что трусость — не трусость, и что для неё есть какие-то «смягчающие вину обстоятельства».
В музейном кабинете Троцкого в Свияжске можно видеть гипсовую статую Троцкого, вместе со статуей девушки, похожей на Ларису Рейснер. 2016 год
Говорят, среди расстрелянных комиссаров были хорошие товарищи, были и такие, вина которых искупалась прежними заслугами — годами тюрьмы и ссылки. Совершенно верно. Никто и не утверждает, что их гибель — одна из тех нравоучительных прописей старой военной этики, которая под барабанный бой воздавала меру за меру и зуб за зуб. Конечно, Свияжск — трагедия.
Но всякий, живший одной жизнью с Красной армией, родившейся и окрепшей в боях под Казанью, может подтвердить, что никогда бы не выкристаллизовался её железный дух, никогда бы не было этой спайки между партией и солдатской массой, между низами и верхами комсостава, если бы сама партия, накануне Казанского штурма, в котором суждено было пасть сотням солдат, на глазах всей армии, готовившейся принести революции такую великую и кровавую жертву, не показала ясно, что и для неё обязательны суровые законы братской дисциплины, что и к своим членам она имеет мужество применить нелицеприятные законы Советской республики. 27 были расстреляны, и это заполнило брешь, которую знаменитым налётчикам всё же удалось пробить в самосознании и единстве 5-й армии. Худшую же, малосознательную, склонную к дезертирству часть солдатской массы (а была, конечно, и такая) этот залп, казнивший коммунистов за трусость и бесчестие в бою, заставил подтянуться, стать вровень с теми, кто сознательно и без всяких понуканий шёл в бой.
Участь Казани решилась именно в эти дни, и не только Казани, но всей белой интервенции. Красная армия нашла себя, переродилась и окрепла за долгие недели обороны и наступления...»
(Журнал «Пролетарская революция», 1923, №6-7, с. 177-189).
«Судьба революции трепыхалась между Свияжском и Казанью, — писал позднее Троцкий. — Отступать было некуда, кроме как в Волгу... Сочетанием агитации, организации, революционного примера и репрессии был, в течение нескольких недель, достигнут необходимый перелом. Из зыбкой, неустойчивой, рассыпающейся массы создалась действительная армия».
10 сентября Красная Армия сумела вернуть город Казань. Это была первая крупная победа на фронте...
«Если бы не мои драконовские меры тогда под Свияжском, мы не заседали бы здесь в Политбюро!» — заметил как-то Троцкий в 1919 году на заседании высшего советского руководства, когда его стали упрекать в излишней суровости в те дни. «Абсолютно верно!» — отозвался на эти слова Ленин. И он тут же выдал Троцкому карт-бланш, то есть чистый лист бумаги с припиской внизу: «Товарищи! Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убеждён, в абсолютной степени убеждён в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело. В. Ульянов (Ленин)».
Этот лист сохранился в архиве Троцкого. Много лет спустя он говорил: «Я ни разу не делал употребления из выданного мне Лениным карт-бланша».
Лариса Рейснер
