Из рассказов Веры Ивановны Анненковой и других старожилов (в изложении Надежды Ивановны Мердер)
Деда своего по матери, Федора Марковича Полторацкого, Вера Ивановна называла ужасным человеком. Она чувствовала к нему страх и отвращение, он казался ей олицетворением сатаны в человеческом образе. С демоническою наглостью глумился он над всем, что дорого и свято христианину, проявляя при этом ошеломляющий цинизм и дерзко пользуясь для своих разбойничьих целей, природною ловкостью и блестящим умом на изобретение средств вредить своим ближним, начиная от жен своих и детей и кончая теми из посторонних, которых ему казалось выгодным ограбить или совсем стереть с лица земли, всеми способами, не останавливаясь перед насилием, с поджогами и ядом включительно.
Карьеру свою "цивилизованного интеллигентного разбойника", Ф. М. Полторацкий начал очень рано. За какие именно деяния был он проклят матерью, неизвестно; но проклятие это нисколько не мешало ему благоденствовать и с помощью поистине неестественной энергии и смекалки наживать на рубль сотню других, применяя к делам познания, приобретённые и на родине, и за границей, где он чувствовал себя как дома, в среде такого рода пособников и друзей, с которыми никогда еще русским дворянам за границей не приходилось сближаться.
Житейское свое поприще начал он, подобно другим, службою в блестящем гвардейском полку, но вскоре, убедившись, что даже при удаче поприще это слишком узко для его способностей и аппетитов, он вышел в отставку, поехал учиться в Берлинский университет и, вернувшись оттуда с дипломом того самого короля, которого Великая Екатерина называла "Иродом", принялся за аферы.
Какие именно, осталось отчасти тайною; но зато результаты их вскоре проявилась так явно, что оставалось только руками развести от изумления. Земельная собственность Федора Марковича увеличивалась не по дням, а по часам; его дома, фабрики, заводы, лавки вырастали как грибы всюду, куда бы он ни явился со своими проектами.
Появились, благодаря ему, в наших захолустьях такие товары, о существовании которых до него никто не имел понятия, а под наблюдением его изготовлялись такие сукна, экипажи, мебели, и в домах его устраивались такие хитроумные приспособления для топки, освещения и провода воды, такие зимние сады и оранжереи, что издалека стекались любоваться этими диковинками.
В Чернянке, имении его в Курской губернии, была зала со стеной из цельного стекла в зимний сад, отапливаемый посредством труб, проведенных в сенах; у него был дорожный дормез, вмещавший в себе, рядом с сиденьем для барина и для его слуги, с важами для вещей (здесь большие чемоданы), сундуками для провизии и прочих дорожных принадлежностей, такое множество потайных ящиков, искусно скрытых, что он провозил в этом дормезе на много тысяч контрабанды из чужих краев, и контрабанда эта наивыгоднейшим образом продавалась в лавках его в Москве и в других городах.
Всех диковинок, какие он изобретал, не перечесть, и все это производилось в его имениях, руками его крепостных, под наблюдением заграничных мастеров, которых он отсылал обратно на родину после того, как русские люди заимствовали от них необходимые сведения; потому что, как он часто говаривал: "Смышленее русского мужика нет существа на свете; надо только уметь им пользоваться".
Замечу здесь, кстати, что, не взирая на строгость, граничившую с жестокостью и на полнейшее отсутствие сердечности, Федор Маркович был не только ценим, но и любим своими крепостными: так много доставлял он им выгод возможностью выучиться заграничным мудростям и стольких вывел он в люди и сделал богатыми, заставляя на себя работать.
Окончившим при нем науку людям цены не было в глазах пытавшихся ему подражать помещиков, и многие из этих доморощенных мастеров, откупившись на волю при его наследниках, открыли свои заводы и мастерские. Впрочем, он и при жизни многих отпустил на волю за хорошую плату, и это служило одним из крупнейших источников его богатства (между прочими нововведениями, которыми он себя обессмертил, была "знаменитая ресторация", построенная им в Курске, о которой упоминает и Пушкин ("Полторацкого таверна"). До Ф. М. Полторацкого о таких затеях в русских городах, за исключением Москвы, Петербурга и Одессы, не имели понятия, и путешествующие, у которых не было знакомых между местными жителями, останавливались по постоялых дворах).
Упомянув об этой положительной стороне его деятельности, нечего больше не остается сказать в этом смысле про человека, вся энергия, вся деятельность которого была обращена на зло во всех видах. Почти столетняя его жизнь изобилует приключениями одно любопытнее другого.
Женат он был три раза, при живых женах, не принимая в соображение никаких законов, не заботясь ни о разводе, ни о каких бы то ни было формальностях, которые хотя бы косвенно давали бы ему известное право нарушать эти законы.
Сильный наглостью и умением пользоваться слабостями своих ближних, человек этот служил образчиком того, чем может сделаться существо, сбросившее с себя иго совести и страха Божьего. По уму, по способностям, по силе воли и стойкости характера, другого такого человека в России, по всей вероятности, не было, и жутко даже себе представить что было бы, если б таких даровитых "нравственных уродов" народилось у нас, в его время, много (вышло бы тогда то, что мы видим теперь, в 1905 году (революция? ред.)).
Женился он очень молодым человеком на девушке из хорошей дворянской семьи и запер ее в деревню, с целым гаремом любовниц (Ф. М. Полторацкий (р. 1764) женат был на Варваре Афанасьевне Брянчаниновой, имел от нее сына и дочь и с нею разошелся в 1797 г. С 1821 г. он женат был на Елизавете Францевне Бенион).
Несчастная женщина умерла бы от тоски и страха в такой гнусной среде, если б в нее не влюбился блестящий гвардеец Есаков, у которого было имение по соседству. Где встретились они в первый раз и каким образом им удалось сблизиться, Вере Ивановне Анненковой (внучке героини этого своеобразного романа) не удалось узнать: в то время семейные скандалы свято хранились в тайне, особенно от близких по крови виновников этих скандалов, и расспрашивать у посторонних о "срамных" поступках бабушки не всякая бы внучка решилась.
Но у моей старой приятельницы сохранился портрет бабушки, и на нем она представлена молодой красавицей, с огненными карими глазами и довольно крупными, чувственными губами, в белом платье фасона ампир, со спущенной с плеч красною турецкою шалью; волосы не напудрены и в густых черных локонах. Судя по костюму, портрет этот (миниатюра на кости в медальоне) сделан уже после ее бегства от мужа и, вероятно, переслан, несколько лет спустя ее детям, из-за границы, где влюбленные скрывались до конца жизни от мести страшного мужа.
С Федором Марковичем шутки были плохи, и настигни он беглецов, он не задумался бы закопать их в землю живыми, или подвергнуть их какой либо еще более мучительной казни. Бежала она от него, оставив двух детей - мальчика лет трех и девочку у кормилицы. Девочку эту звали Елизаветой Федоровной; отец дал ей хорошее воспитание и выдал замуж за Ивана Яковлевича Бухарина, от которого у нее было двое детей, сын Николай и дочь Вера, впоследствии Анненкова.
Про г. Исакова Вера Ивановна ничего не могла мне рассказать но, судя по его действиям, можно заключить, что это была идеальная, романтичная натура, с рыцарскими понятиями о чести и любви. Ни перед какими жертвами не остановился он, чтоб спасти любимую женщину от обладавшего ею нравственного урода, отказался для этого от блестящей карьеры и связей, навсегда покинул родину и обрек себя на печальное существование скитальца по чужим землям, в качестве незаконного супруга любимой женщины, которая, без сомнения, не переносила изгнание так терпеливо, как он.
Не взирая на заботы, которыми окружал ее избранник сердца и на двух дочерей, которых она от него имела, разлука с первыми детьми, оставленными в России, так ее терзала, что она два раза ездила тайно в Москву, чтоб украдкой на них взглянуть.
Надо взять в соображение свирепый нрав ее бывшего мужа, его неумолимую мстительность и ни перед чем не останавливавшуюся наглость в преследовании желанной цели (не говоря уж о том, что и законные власти были в этом случае на его стороне), чтоб понять, чему она подвергалась: самое меньшее, что с нею могли сделать, это заключить ее в монастырь на всю жизнь, если бы пребывание ее в России сделалось известно.
Нелегче жилось добровольным изгнанникам и за границей. У Федора Марковича всюду были подкупленные приспешники и шпионы. Чтоб спастись от преследования и не подвергнуться смерти или насильственному возвращению на родину, Исаков поселился со своею возлюбленной в окрестностях Берлина, принял прусское подданство, купил маленькое имение, где и жил с семьей тихо и уединенно, занимаясь хозяйством и воспитанием детей.
С похищенной женой Полторацкого он обвенчался, где и кем, осталось тайной; да и самый этот брак, при живом муже и без развода, юридического значения не представлял; тем не менее, благодаря блестящему воспитанию, красоте и талантливости, обе дочери Есакова заняли довольно выдающееся место в высшем берлинском обществе и сделали хорошие партии.
В тридцатых годах, вернувшись из-за границы, Государь Николай Павлович, в разговоре с Верой Ивановной Анненковой, сказал ей, между прочим: "J'ai fait la connaissance de vos tantes a Berlin; elles sont cliarmantes, surtout la cadette" (Я познакомился в Берлине с вашими тетушками; они прелестны, особенно меньшая). В то время муж Веры Ивановны состоял начальником штаба при В. К. Михаиле Павловиче, и она имела случаи часто видеться е Государем, который до конца своей жизни не оставлял ее своим благоволением.
Лишившись своей первой жены, Федор Маркович недолго пробыл "соломенным вдовцом" и преспокойно обвенчался с девицей Брянчаниновой, от которой имел много детей, а когда она ему опостылела, он поселил ее в другом городе, сам же привез себе из Парижа третью жену, француженку, нисколько не смущаясь тем, что обе первые его супруги здравствовали, одна в Пруссии, а другая в Москве.
Тем временем, дети от двух первых браков выросли, и старшую дочь свою он выдал за Ивана Яковлевича Бухарина, хорошо известного старожилам Москвы и всеми любимого за остроумие, веселый нрав и добродушие.
Однако в молодости Бухарин не отличался семейными добродетелями и не сумел оценить сокровище кротости, самоотвержения и любви, доставшееся ему в лице Елизаветы Фёдоровны, этой круглой сироты при живых родителях, выросшей в страшных душевных муках при "звере-отце", среди многочисленной дворни, трепетавшей перед грозным барином.
Единственным ее утешением было мечтать о покинувшей ее матери; сердце жаждало любви и ласки, которых она была лишена с младенчества, и она страстно привязалась к мужу. Тяжело ей было разочароваться в том, на кого она смотрела, как на ангела-избавителя и которому беззаветно предалась всем своим существом; но у нее было уж двое детей, когда, разорившись на беспутную жизнь с ветреными друзьями и модными прелестницами, супруг предложил ей поселиться в деревне, в то время как сам он, под предлогом устройства дел и искания службы, продолжал вести рассеянную жизнь в столицах. Елизавета Фёдоровна безропотно покорилась желанию мужа.
В новой роли воспитательницы детей и хозяйки расстроенного и обременённого долгами имения, молодая женщина не растерялась и в продолжение многих лет выказывала чудеса терпения, стойкости, материнской любви и хозяйственных способностей. Благодаря этому последнему качеству, унаследованному от отца, ей удавалось сводить концы с концами и даже уделять от скудных доходов деньги на книги для себя и на учебные пособия для детей, воспитанием которых она занималась со старой француженкой-эмигранткой (из тех, которым в то время многие дети в дворянских семьях обязаны были хорошим воспитанием).
По временам, тихая, монотонная жизнь Елизаветы Фёдоровны нарушалась внезапным появлением супруга, приезжавшего в деревню большею частью для того, чтоб спастись от ретивого кредитора или от назойливой прелестницы, и, можно себе представить, каким мучительным волнением подвергалась внутренняя жизнь бедной страдалицы, при мимолетных свиданиях с дорогим и, ни на что, не взирая, страстно любимым мужем!
Сколько затаенной обиды, ревности и, увы, эфемерных надежд воскресало в ее сердце и как трудно было, после его отъезда, снова налаживаться на прежнюю жизнь, казаться счастливой, чтоб не нарушать душевного спокойствия детей, не затемнять в них сомнениями любовь и уважение к отцу!
Дочь спала в ее спальне и часто, проснувшись ночью, слышала, как мать ее ведет, прерываемую рыданиями, тихую беседу с их старой француженкой; а затем, оставшись одна, Елизавета Фёдоровна опускалась на колени перед киотом, с теплившейся перед образами лампадой и горячо молилась... о ниспослании ей терпения и покорности, без сомнения, потому что после таких ночных сцен, домашние видели ее спокойнее и веселее обыкновенного.
Вот как боролись наши бабки с домашними невзгодами! Короткую свою жизнь Елизавета Фёдоровна окончила трагично. Выносила она свое тяжелое положение безропотно и даже по временам чувствовала себя почти счастливой, до тех пор, пока с нею были дети, но когда ее с ними разлучили, чтоб отдать мальчика в лицей, а девочку в Смольный институт, тяжесть ниспосланного ей креста стала невыносима, и несчастная женщина, в припадке умоисступления, решила самовольно прекратить свою пытку.
Она выбросилась из окна, сломала себе ногу, во избежите гангрены пришлось ей сделать ампутацию, после которой положение ее было признано безнадежным. И вот, в один ненастный осенний день, воспитанницу Бухарину позвали к начальнице, которая объявила ей, что мать ее очень больна и что Императрица разрешила ей ехать ее навестить.
Вере Ивановна было тогда лет пятнадцать. Можно себе представить, с какими чувствами ехали она, с классной дамой и в придворной карете, в родительский дом! Ей было известно, при каких исключительных условиях дозволялось, в то время, воспитанницам выезжать из института, а сомневаться в том, что обожаемой ее матери грозит смерть, она не могла.
И действительно, она застала ее при последнем издыхании. На коленях перед постелью рыдал ее отец, прижимая к губам руку страдалицы, которая твердым голосом и в самых нежных выражениях утешала его, умоляя не предаваться отчаянию и беречь себя для детей, которых она благословила, завещая им любить и уважать отца, а затем приказала их увезти из дому, чтобы избавить от печального зрелища наступавшей агонии. Желание ее было исполнено, и вскоре после их отъезда она скончалась.
Катастрофа эта отрезвляющим образом подействовала на Бухарина. Все остальное время жизни относился к детям своим с нежною заботливостью; они уважали и горячо любили его.
Вспоминая о смерти матери, Вера Ивановна с особенным чувством благодарности, останавливалась на милостивом внимании, оказанном ей императрицей Марией Фёдоровной. В то время в Смольном жила знаменитая Екатерина Ивановна Нелидова, и личность эта страстно интриговала воспитанниц своею таинственною загадочностью и почетом, которым окружали ее институтское начальство и вся царская Фамилия.
"Словно теперь вижу я, как крадется вдоль стен, во время наших экзаменов, странное маленькое существо в сером платье, пробираясь к месту позади начальницы и как нам было жутко, когда она останавливала на которой-нибудь из нас пристальный взгляд своих больших серьезных черных глаз", говорила Вера Ивановна. "Мы прозвали ее "серой мышкой" и когда нас собирали для какого-нибудь торжества в большую залу, мы с нетерпением ждали появления "серой мышки".
Приезжала Императрица и, поздоровавшись с нами, садилась на приготовленное для нее место, а "серая мышка" к ней прокрадывалась и умащивалась на скамеечке у ее ног. Императрица ласково гладила ее по голове, подолгу оставляла свою ручку в ее руках, пригибалась к ней, чтоб делиться с нею своими впечатлениями и вообще выказывала ей такую любовь и внимание, что после этих, довольно часто повторявшихся сцен, таинственный престиж "серой мышки" возрастал в наших глазах до баснословных размеров, тем более понятных, что причина этого странного явления нам не могла быть известна, и мы только видели, как тщедушную старую дурнушку, одетую до смешного просто и старомодно, ласкает Царица и как милостиво относится она к ее фамильярному обращению.
Болтать про "серую мышку" было у нас строго запрещено и, разумеется, запрещение это разжигало наше любопытство; воображение разыгрывалось, и одним из величайших наших удовольствий было передавать друг другу шепотком и с жутким страхом всевозможные сказки про эту загадочную личность. Между прочим, все были, почему-то, убеждены, что она ужасно горда, считает себя выше всех и никого к себе не приближая, никого ни о чем не расспрашивая, все знает и что от ее проницательности ничто не может укрыться".
Чтоб кончить с воспоминаниями Веры Ивановны об институте, расскажу про бунт, поднятый глупыми девочками после кончины императрицы Марии Фёдоровны (1828). Ее в институте так обожали, что примириться с тем, что ее на земле нет и что "другая" заняла ее место дети никак не могли и на собранном самовольно совещании, ночью в дортуаре, единогласно решили "не любить и не признавать" ее преемницы.
И нелепое это решение не только взволновало все заведение, начиная от воспитанниц и кончая институтским начальством, но каким-то образом проникло во дворец (может быть, через "серую мышку") и привело в большое смущение новую Императрицу, Александру Фёдоровну.
Она сознавалась своим приближенным, что едет в институт в страхе за ожидающий ее там прием, а когда на крыльце ей встретился Жуковский (Василий Андреевич), она повторила ему это опасение: "Мне страшно туда ехать одной, без maman; говорят дети что-то такое злое против меня замыслили", - сказала она ему со своей очаровательной улыбкой, но с таким печальным выражением в глазах, что на поэта нашло вдохновение, и он обессмертил эту встречу в одном из своих прелестнейших стихотворений.
По случаю какого-то праздника, она сняла траур, который носила по свекрови и была вся в белом, а от душевного смятения лицо ее побледнело, и выражение его было так трогательно-прекрасно, что Жуковский вполне искренно ее успокаивал, уверяя, что стоит только ей показаться, чтоб завоевать все сердца.
Так и вышло: при ее появлении все злые и глупые мысли рассеялись, и дети кинулись целовать ей руки и край ее платья, может быть еще с большим и искреннейшим восторгом, чем при встрече с их покойной покровительницей. У многих были слезы на глазах, и сама Императрица прослезилась, обнимая их. Нелепая затея была забыта, и проказницы должны были сознаться, что новую Императрицу нельзя не любить.