Девочка с Лодочной улицы

Книга Татьяны Дашкевич «Письмо, летящее сквозь годы» в серии «Дети войны» — результат многолетнего труда, встреч и бесед писательницы с людьми, пережившими войну в детские годы. В этих рассказах война осязаема, она имеет цвет и звуки, и читатель словно погружается в судьбу каждого рассказчика, в его израненное детство…

Моя улица

Я, Регина Ивановна Козловская, родилась в Минске 24 июня 1937 года. Любимые праздники каждого ребенка — день рождения и Новый год. Новый, 1941-й, год мы встретили дружной семьей и под бой Кремлевских курантов желали друг другу счастья. А потом нас, детей, заботливо уложили в постельки, обещая, что под утро придет Дед Мороз и оставит подарки. Так и было. Теперь я ждала дня рождения, и вот — наконец июнь, и до моего четырехлетия оставалось три дня… Что было дальше — вы хорошо знаете. Но я расскажу, как это происходило со мной и моей семьей. Нежданной гостьей явилась к нам война, и я забыла про свой день рождения и целый день проплакала от страха…

Мы жили в самом центре Минска, в двухкрыльцовом доме номер 9 по улице Лодочной, с одного крыльца — наша семья, с другого — родители моего папы Ивана Гиляевича, который появился на свет в 1902 году. Той Лодочной давно уже нет. Старинная деревянная улица с домами, вросшими в землю по самые окна, начиналась у сегодняшнего пересечения улиц Энгельса и Ульяновской — оттуда, где находится Лицей БГУ, и уходила вдоль Свислочи в сторону нынешнего парка имени Горького. В некоторых очертаниях ее повторяет улица Красноармейская. Заканчивалась Лодочная пересечением с Казарменным переулком. Эта маленькая улица, если на нее посмотреть с высоты птичьего или самолетного полета, лежала в окружении двух заводов: имени Кирова и Октябрьской революции. Рядом, на ярком июньском зеленом лугу, у моста через Свислочь, блистали солнечными зайчиками государственные теплицы, они кормили весь город. Начиная с 22-го июня, самолеты бомбили заводы, теплицы, превращая любимый нашей коровой луг в военное поле, изъеденное воронками, словно черной оспой. Как можно было не плакать от страха, глядя на это крушение привычного мира?

Мои родители

Моя мать, Мария Ивановна, родилась в 1906 году в благополучной семье, но какую жизнь прожила — не дай Бог. Отец — мещанин с Лодочной улицы. И его судьба горька как полынь. Мама успела окончить 4 класса польской гимназии, она находилась на нынешней улице Кирова, напротив знаменитой «подковы» — привокзального гастронома. Красивое здание польской гимназии, а потом школы № 9, рядом со сквериком уцелело до сей поры. Дедушка и бабушка — дворяне, но революция всех сравняла, и бабушка на моей памяти жила крестьянским хозяйством. Местность в шести километрах от Минска называлась Малявки — теперь это берег Чижовского водохранилища. Раньше там была река, а когда поставили плотину — она разлилась, затопив огромный луг. На нынешнем берегу этого водохранилища и стоял домик, из которого вышла замуж моя мама и поступили учиться два ее брата: один окончил педучилище и железнодорожный техникум, второй — строительный техникум и военное училище. И все они выросли на картошке с огорода в Малявках.

Моего отца в 1935 году арестовали. Он работал мастером на заводе Октябрьской революции, но это его не спасло от «позорного» происхождения и подозрений. Маму несколько раз вызывали в подвалы НКВД, по улице Энгельса еще остались те красные дома, куда она ходила. Там ей предлагали, чтобы она отреклась от отца. Но она не отказалась от него. Наоборот, писала начальству, посылала письма наркому обороны К.Е. Ворошилову и требовала разобраться, ведь ее муж всего-навсего работал мастером на заводе… Оказалось, его никуда не увозили, и в заключении он пробыл недолго — скоро вернулся. Но мама с трудом узнала в изможденном калеке своего мужа. Он пришел, когда она работала на своем огородике на Лодочной, оперся о забор и смотрел на нее.

— Что Вам нужно? Вы кого-то ищете? — спросила она, подняв голову.

Он не ответил. Она подошла поближе, еще раз задала вопрос, а он в ответ — что-то нечетко промычал. У него были выбиты все зубы, в груди свистал плеврит, легкие и гортань пожирал туберкулез. Вот таким вернулся мой отец. Его не гнали по этапу, куда гнать доходягу? Почему-то выпустили. Может, для устрашения других? Бабушка и мама купили корову и стали его отпаивать молоком с собачьим жиром, для этого растили щенков. Папа съездил в санаторий, окреп и стал мечтать о сыне, а родилась я. Когда мне исполнился год, а старшая сестра пошла в первый класс, наш отец умер. Вся моя родня похоронена на католическом кладбище в Кальварии.

Держал ли он меня на руках, носил ли он меня, счастливый, по улице Лодочной, или не обращал никакого внимания, поскольку я не мальчик, — ничего этого не знаю. Знаю только, что бабушка помогала маме поднимать детей.

Моя бабушка

И вот начались бомбежки… Мы еще немцев-то и не видели, но уже были напуганы до смерти самолетами и бомбами, крушащими город. Мама, оставив сестру при себе, быстро меня собрала и отправила к бабушке — деревни не бомбили. Но там уже появились оккупанты: затрещали мотоциклы, зазвучала в переулках немецкая речь. Увидев, что они заходят в дома, бабушка велела всем нам лезть в погреб. Но недолго мы там просидели — вскоре в хату вошли немцы с собаками и всех нас вытащили. Жена маминого брата, который до войны работал начальником отдела на железной дороге, была дочерью немки. Стоим мы перед ними и их собаками, дрожим, мне — всего четыре года, я вижу, как боятся взрослые, а что творится в моей душе — не передать. И вдруг тетя заговорила с ними по-немецки… Немцы вскоре ушли.

У бабушки был хороший двор, всегда чистый, аккуратно подметенный и привлекательный для немцев. На этом дворе я впервые увидела жестокость: расправу над живыми существами. Пришли немцы и принесли мешок гусей. Расположившись на крыльце бабушкиного дома, они отрубали им головы. Гуси с окровавленными шеями летали по всему двору, обагряя всё, что попадалось им на пути. Это потрясение осталось у меня на всю жизнь, до сих пор не могу взять в руки цыпленка ни живого, ни мертвого. Потом немцы собрали свои мародерские трофеи и ушли. Долго дождик смывал за ними кровь. А в это время в стогу у бабушки прятались красноармейцы. Если бы их обнаружили — не миновать бы им участи бедных гусей…

ПОДАТЬ ЗАПИСКУ В СВЯТО-ЕЛИСАВЕТИНСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Мои берега

А в Минске насмерть пугали нескончаемые бомбежки. Взрослые говорили, что бомбили не только немцы, но и наши — чтобы насолить врагу, занявшему город. Особенно доставалось заводам и железной дороге. Так или иначе, но наша маленькая улочка в самом его центре находилась между двух заводов, как меж двух огней, да еще и близко от вокзала. Стараясь как-то приспособиться к этой горькой действительности, мама сшила нам два заплечных мешочка. В каждом из них всегда лежало две картошины, ломоть хлеба и теплая одежка. Как только объявляли воздушную тревогу, мама надевала на нас эти мешочки и мы бежали прятаться на глубокий берег Свислочи. «Бомбоубежища» находили самые причудливые — люди буквально «врывались» в берег. Над рекой росли кряжистые тополя, живописно обнажая свои корявые корни над обрывом. Под эти корни набивались семьи и целые дворы. У нас не было мужчин, способных что-то построить и придумать, мы спасались как могли. Вокруг гремели взрывы, мы бежали, держась за мамино платье, а из-за корней раздавалось:

— Марьиванна, к нам!

— Тетя Маня, сюда! Здесь есть местечко!

Нас почему-то все любили, нашу маму жалели, она была миловидная, сдержанная, искренняя.

Самая страшная бомбежка началась 3 мая. Вот как пишет о ней Иван Григорьев: «Банкет, устроенный гитлеровцами 3-го мая 1943-го года в здании минской фельдкомендатуры, был в самом разгаре, когда с ночного неба вдруг посыпались бомбы. Одна из них угодила прямо в центр веселой пирушки. В считаные мгновения праздничное застолье превратилось в кровавое месиво. Для 158-ми офицеров, включая 8 генералов, эта вечеринка стала последней. Немцы в панике бежали за город. А для советских летчиков вечер только начинался: из ста девяти самолетов дальней авиации, взявших курс на Минск, многим удалось прорваться к заданным целям. Цели атаковали не наугад: каждая была определена заранее — летчики действовали по наводке местного подполья, которое обеспечило необходимой информацией. Немцы не были готовы к налету и не оказали сопротивления. Помимо фельдкомендатуры на Карла Маркса, в городе было уничтожено несколько немецких казарм и общежитий, полевая комендатура и штаб авиачасти, ремонтные мастерские и гаражи вместе с оружием и тремя сотнями автомобилей, химический, дрожжевой и хлебный заводы, а также много других объектов. По данным советской стороны, от бомбежек погибли четыре тысячи солдат и офицеров, немцы сократили эти потери вдвое. Как бы то ни было, Вильгельму Кубе в тот раз повезло. Не было его на роковом банкете. Но жить гауляйтеру оставалось чуть менее пяти месяцев: 22-го сентября Елена Мазаник запустит часовой механизм предназначенного для него взрывного устройства. Между тем, как пишет в своих мемуарах командующий Дальней авиации маршал Александр Голованов, вовсе не заводы и казармы, а железнодорожные объекты были главными целями авиаударов. Именно через Минск из Германии и Польши интенсивно проходили эшелоны в район Курской дуги, куда стягивались гигантские силы для решающей битвы. В результате двухдневной майской бомбардировки в Минске были разрушены товарная и пассажирская станции, паровозное депо, склады, а также три воинских эшелона… Эти бомбовые авиарейды проводились регулярно на протяжении мая-июня, вплоть до 5 июля 1943-го года, когда началась кровопролитная битва на Курской дуге. До освобождения Минска оставался целый год».

Мы, маленькие дети, не мыслили такими высокими категориями. Мы просто тряслись от страха, а потом долго-долго боялись праздничных салютов. Когда впервые салютовали освобождению, ночное небо освещали яркие залпы, мы вздрагивали и не понимали, куда бежать… Как ни страшно нам было, бегущим из опасного города, путающимся локтями в своих продуктовых мешочках, в свете огня врывающимся в корни деревьев, но мы еще успевали пожалеть слабого. Видели, что сильнее всех страдал… фикус, потому что от сильной бомбежки высыпались окна. Мы старались закрывать окна подушками, получалось это плохо, и в дом проникал мороз. И наш уютный, такой родной теплолюбивый фикус сбросил все свои листья. Прошло время — и мы с трепетом наблюдали, как они отрастают заново, и счастью не было предела.

Взрыв на Театрштрассе

В ночь с 21-го на 22-е сентября 1943 года в штаб-квартире генерального округа «Белоруссия» рейхскомиссариата «Остланд» в Минске, в особняке на Театрштрассе, нынешней улице Энгельса, взорвалась мина. Это было не менее чем десятое покушение на руководителя немецкой гражданской оккупационной администрации в Белоруссии генерального комиссара Белоруссии, гауляйтера, группенфюрера СС Вильгельма Кубе. Здание с историей, бывший особняк Янчевского, где после жил песняр Янка Купала, избранное гауляйтером для жилья, озарилось пламенем. Это было удачное покушение. Озлобленные немцы тут же принялись искать горничную Кубе Елену Мазаник, которая в то время уже летела на самолете в Москву к своему мужу. Я хорошо помню этот взрыв и его последствия. Через несколько минут после случившегося на Лодочной включили прожекторы — стало светло как днем, и пошли немцы с собаками. Они хватали всех молодых женщин, спящих в своих постелях, сидящих за книгой или шитьем, кормящих младенцев… Всех, кто приблизительно подходил под возраст Елены Мазаник, вели под прицелом и собирали напротив нынешнего лицея БГУ, у реки. В нашем доме на две половины сбоку таился прикрытый корытом лаз, он вел под крыльцо — мама с сестрой залезли туда и сидели как мыши. Мы с бабушкой остались в комнате. Немцы заходили в каждое помещение. Удивительно, как собака не почуяла, что под крыльцом кто-то есть! Бабушка говорила с солдатом по-польски — он тоже был поляком. Мы с бабушкой под возрастную категорию не подходили — и наемник пошел дальше. Бабушка еще долго держала меня на руках, раскачивалась и повторяла:

— Любочка… Любочка… Любочка…

Я, уже привычная и к бомбежкам, и к немцам, была немного удивлена таким непонятным ее поведением. А мама и сестра сидели под крыльцом до утра. Мы слышали, как девушки и молодые женщины плачут у реки. Наутро стало тихо. Их там уже не было.

Немецкий офицер. Или советский?..

Два раза в наш дом заходили весьма примечательные люди. Одетые в немецкую форму, они тщательно хоронились, говорили мало на чистейшем русском языке. Эти случаи никто не комментировал. Я анализирую их теперь, спустя годы. Жена маминого брата, учительница немецкого языка, была связана с партизанами. Даже я замечала: партизаны делают на Малявки облаву — собирают себе пропитание. Забирают у людей всё, что найдут съестное. А бабушкиного поросенка не трогают — оставляют… Как будто он и так принадлежит им. Но вернемся на Лодочную…

Один раз мама вышла на улицу часов в 6 утра и быстро вернулась. За ней — немецкий офицер. Еще было темно, он сидел у нас в доме, не разговаривал, на нас не обращал никакого внимания, а немного рассвело — ушел, не проронив ни слова. Дважды появлялся у нас дома такой офицер. Во второй раз, уходя, он сказал: «Спасибо». Спасибо? Немец? Меня это удивило, но мне приказали молчать. Скорей всего, это были переодетые партизаны. Второй наш гость ушел после того, как на соседней улице прогремел взрыв. Сестра меня «просветила»: «Он дождался, пока мина взорвалась, и пошли немцы смотреть, что там случилось. Чтобы не привлекать внимания, он влился в этот поток. Этот дядя подложил мину».

С подозрительными людьми расправлялись коротко. В скверике возле театра каждый день кого-то вешали. Из окна нашего дома были видны первые повешенные люди. Мы туда не ходили, мы вообще никуда не ходили, мама строго-настрого запрещала нам покидать двор. Но глаза не завязать, и со двора мы видели: деревья обмотаны проволокой, она въедалась в стволы под тяжестью человеческих тел. Еще долго сохранялись те проволочные кольца на деревьях и в мирное время. Проходя мимо, я живо видела всё, что происходило здесь в моем детстве. Теперь их нет, может, те деревья срубили, или их проволочные раны заросли новыми годичными кольцами…

Куртка отца

Мама не работала во время войны, как и многие минчане. У бабушки был огород, она нам помогала кормиться и даже выращивала поросенка, чтобы нам пришкварить сальца. А у нас в сарае жила корова. Была она такая разумница! Как будто понимала, что ее могут у нас отобрать. Нашу кормилицу мы подводили к речке, она переплывала на другой берег и там паслась. Вечером мама шла к реке и ждала — корова переплывала обратно. По дороге за коровой мама успевала помочь кому-то из военнопленных. Приблизительно в районе завода «Кристалл» немцы организовали лагерь военнопленных. Территория, на которой люди стояли настолько плотно, что не могли сделать и двух шагов, была огорожена колючей проволокой. За этот провод попадали и мамины братья. К счастью, они не пострадали — возможно, им удалось бежать. Мама шла забирать корову по Октябрьской улице и возвращалась как раз мимо лагеря. По пути она подходила к проводу и громко спрашивала: «Кучинский есть у вас здесь?» Не знаю, это была ее воля или задание? После отца осталась одежда, а во что были одеты эти бедные узники: гимнастерка — и всё, нередко грязная и окровавленная… Климат у нас непростой: сегодня жарко, завтра — мороз. И мама все рубахи и брюки, какие были в доме, приносила сюда и через колючую проволоку подбрасывала военнопленным. У нас хлеба не было, но был огород и картошка. Мама сварит десяток картошин и бросит пленникам. Если получалось, кому-то объясняла, как и в каком месте можно переплыть речку, чтобы попасть в деревню. Было на реке такое место, которое нетрудно преодолеть вброд. Бывало, ночью слышно: стреляют. Мама вздыхает и говорит: «Видимо, пошел через речку тот, рыженький», или имя назовет. Наш домик, стоящий на горе, был виден со стороны лагеря как на ладони. И лагерь лежал прямо у подножия этой горы — он просматривался идеально. Да и путь мамы с коровой обозревался до мельчайших подробностей. Ее небольшие отступления от этого пути мне сейчас не кажутся безопасными, поскольку рядом с нашим домиком стояло двухэтажное здание, буквально начиненное немцами. И сейчас тот двухэтажный дом стоит у 6-й поликлиники… До войны в нем находился детский сад. Немцы организовали там центр развлечений: казино и своего рода гостиницу, куда водили наших девочек. Немецкие офицеры и солдаты, часто с собаками, всё время ходили туда и обратно мимо нашего дома. Получалось даже, что они нас прикрывали. Мы как мыши сидели во дворе и никуда не выходили.

Теперь я удивляюсь смелости мамы, которая перенесла в лагерь весь отцовский гардероб, а однажды вывела из него крупного советского командира. От отца осталась кожаная куртка. Как-то раз, уходя за коровой, мама завернула эту кожаную куртку в холстину и взяла с собой. По пути она бросила сверток за колючую проволоку. Корова переплыла реку и паслась на нашем берегу, пока мама рвала траву. Как это получилось, я не знаю, но вернулись они вдвоем: военнопленный в куртке отца вел нашу корову, а мама несла мешок с травой. Немец, который жил у бабушки на постое, заволновался: вышел из дома, удивленно рассматривая гостя. Помню эту картину: мама и чужой человек в отцовой куртке стоят во дворе, немец их рассматривает, выходит бабушка с улыбкой, обнимает мужчину и говорит немцу:

— Сын!

Бабушка была такая умная, находчивая, так искренне радовалась и обнимала его… Не давая опомниться всем нам, она подтолкнула меня:

— Иди ж к папке, папка пришел!

Бабушка так умело сыграла, что немец поверил в этот спектакль и пошел по своим делам. Дома военнопленный достал из сапога сорванные петлицы, обернул тряпочкой и спрятал поглубже в голенище.

Маме он сказал:

— Ты должна вывести меня отсюда.

И мама вечером пошла на берег: она впереди, а он на большом расстоянии сзади. Она довела его до поля ржи и показала два тополя, посаженных дедушкой в честь рождения двух сыновей — маминых братьев.

— Пойдешь на эти тополя, скажешь моей матери, что тебя Маня прислала.

Но к бабушке он не пришел. Это был очень порядочный и хороший человек. Когда Минск освободили, он вернулся! В центр города съезжались партизаны, наша Лодочная была вся запружена подводами, горели костры, готовилась еда… Мы, дети, подходили к подводам, нам давали галеты, а кто-то из мужчин даже брал нас на руки. Я, безотцовщина, таяла от счастья, если кто-то меня усаживал к себе на колени. Я всё время вертелась около этих подвод. Блуждали слухи, что среди них есть предатели, поэтому некоторые наши соседи боялись выходить на улицу. И вот к нам в дом пришел тот самый мужчина, обнял маму, расцеловал:

— Спасительница моя!

Он сориентировался, нашел наш дом. Пока мама пришла в себя, он взял меня на руки и говорит ей:

— Пойдем со мной! Тут моя часть, мой отряд стоит около Оперного театра. Пойдем, я тебе документ дам…

Но все были в страхе — первые дни, как освободили Минск, не понятно, что будет дальше… Он уговаривал:

— Я обещаю, я тебе детей поднять помогу! Пойдем! О твоей кожаной куртке весь отряд знает, она — наша реликвия!

Требовал, чтобы она с ним пошла, чтобы был у нее документ, что она не предательница, что жизнь спасла военному офицеру… Ведь не секрет — побывавших в оккупации подозревали в сотрудничестве с немцами. Многие работали на заводах, в полях, становились прислугой, как Елена Мазаник… И мама не пошла — с перепугу, из осторожности ли, недоверия… Потом войска ушли дальше на Запад, и мы никогда больше не видели того человека и ничего не слышали о нем. Я уверена: если бы он остался в живых, нас без помощи не оставил бы.

Мой Минск освободили!

Минск освободили тихо, не было никаких торжественных слов и действий. Я сидела дома, да и мама боялась покидать двор — по городу шастали мародеры и банды. К нам приехали родственники и посоветовали закопать вещи, чтобы их не украли. У бабушки и у мамы в буфете стояла хорошая посуда, были так называемые предметы роскоши: часы, украшения, одежда… Всё, что нашли привлекательным для чужого глаза, закопали в сарае.

У нас в доме стояла металлическая кровать. Она вышла из моды — и мы ее выбросили, поменяли на другие кровати, с панцирной сеткой. Мы вдвоем с мамой спали на новой, и до чего же она оказалась непрочной! Панцирная сетка так износилась, что мы проваливались, вот тогда-то и пожалели о старой… И вдруг я увидела: в переулке остановилась машина, загруженная старой мебелью, а наверху — та самая наша кровать! Кажется, я уволокла бы ее домой! Но машина уехала, и кровать отправилась к новому хозяину. Вспомню еще об одной примете времени. Это — стены в доме, а точнее — обои. Это же — настоящий альбом! Никто не снимал тогда нижний слой обоев, клеили новые на старые, а бабушка даже говорила маме:

— Манечка, зачем же снимать! Это же несколько хороших слоев! Миленькая, так будет теплее!

И висело ободранное шмотье этих обоев — один слой под другим, которые можно было листать, словно книгу воспоминаний. Вот при этих, в рубчик, родилась я. А при обоях в розочки мы купили корову… При обоях в мелкие цветы началась война… А когда она закончилась — клеили новые.

Откуда цветы?

У кого-то война закончилась раньше, чем у нас. А у нас — раньше, чем у других. К тем, другим, чтобы их освободить от войны, по городу Минску шли танки. Передвигались они по трамвайным путям, широко крутились гусеничные колеса, на броне сидели солдаты в гимнастерках и пилотках, такие красивые! С танка соскочил мужчина, подбежал к маме, наверное, он ее узнал и стал быстро просить, уже догоняя своих:

— Белорусская, поняла? Против стадиона, номер дома… — он назвал его и женское имя, которое я уже не вспомню. — Скажи ей, что я жив.

Мама сразу пошла туда и рассказала о встрече. Она знала его семью — все жили рядом, общались. Тот человек с войны не вернулся. Как жаль, что родные не увидели его тогда, он был всего в ста метрах от своего дома! Вот какая была дисциплина, какая жертвенность.

В тот день мне еще запомнились цветы. У нас во дворе всегда была клумба. На ней росли «разбитое сердце», «ботики», маргаритки… Во время войны на ней кустились жалкие остатки многолетников. Цветов в городе не было. Но когда шли танки, их забрасывали цветами! Тогда меня ничего не удивляло. А теперь, став взрослой, я часто думаю: «Откуда женщины брали эти цветы? Может, их собирали в полях?» Они летели в танкистов, под гусеницы танков, а мне, маленькой, казалось, что грозди цветов долетают до самого неба. Каждое 9-е мая я вспоминаю те простые цветы на фоне синего неба.

Первоклассники, Машеров и новая жизнь

Когда освободили Минск, я сразу пошла в школу. Наш разновозрастный 1-й класс наполовину собрали из детдомовцев. Рядом с семилетними сидели за партой десятилетние дети. Одеты — кто во что горазд, голодные, слабые, но жаждущие знаний. Как только мы научились писать, отправляли на фронт кисеты с письмами, написанными корявым почерком с пожеланиями и благодарностью «дорогому солдату». Кисеты эти шили своими руками из того, что было. Я отрезала от своего носка верхушку, втянула ниточку — и отправила его на фронт. Получилось красиво: желтый с красным. Но мама расстроилась:

— Что же ты теперь будешь носить?

В центре города мы сажали деревья, а еще собирали металлолом на танки. Это было нетрудно: соседняя улица Красноармейская была полностью разбита. В развалинах валялись кровати, ведра, посуда, инструменты… Всё это мы тащили во двор школы.

Школьницей я часто видела Петра Мироновича Машерова. Со мной училась девочка Рая, с чьей сестрой позже нас объединил один факультет. С ее семьей связана грустная история. Партизаны каким-то образом были виновны в гибели их с сестрой мамы. Петр Миронович опекал эту семью. Мы учились во 2-й городской школе, как раз напротив ТЮЗа. Машеров часто стоял возле нашей школы с кульками «подушечек» — встречал сестричек и их подружек и угощал.

Каждое лето меня отправляли в лагерь «Стайки». Это — совсем рядом с трагически известной деревней Тростенец — местом массовых расстрелов евреев. Наша воспитательница каждую смену водила нас туда. Помню большие ямы, доверху наполненные зажимами-держателями чулок… В отряде поговаривали, что здесь наша воспитательница нашла ложку, на которой было выцарапано имя ее ребенка.

Мы подрастали. Девушки, подраненные войной, гадкие утята, наряженные в перешитые из бабушкиных платья, в обуви чаще весьма символической, в кудряшках, завитых на ночь на мокрые тряпочки… Это — мы, послевоенные невесты. Мы всё реже говорили о войне, забывали о детстве, полном страха и скудости. Мы строили новую жизнь, влюблялись, читали романы, смотрели фильмы… Но наше поколение всё же объединяло одно: молчаливое понимание глубоко сидящего пережитого горя и унижения. Об этом молчали. А в День Победы давали волю не только восторженной радости, но и слезам. И цветы я рвала и ставила в вазу на кружевную салфеточку самые простые, самые-самые…

Фрагмент из книги Татьяны Дашкевич «Письмо, летящее сквозь годы», серия «Дети войны»

МНОГО ИНТЕРЕСНЫХ СТАТЕЙ, ВИДЕО И ФОТО

НА САЙТЕ МОНАСТЫРЯ OBITEL-MINSK.RU