— Ника, ты готова?
Девочка дернулась от вопроса учителя, набросила уголок одеяла на россыпь листов бумаги, посмотрела в приоткрытую дверь.
— Твоя мама придет через полчаса, — улыбнулась Любовь Васильевна.
Вероника кивнула без намека на радость. Может быть, младшие в интернате и радовались, возвращаясь домой по воскресеньям. Ей все чаще было досадно.
— Эй, — Любовь Васильевна дождалась реакции. — Не против, если я войду?
— Да, конечно.
Трое соседок уже разъехались по домам, и в кои-то веки в комнате стояла тишина. Любовь Васильевна присела на край одной из пустующих кроватей.
— Все еще боишься показать свои рисунки? — спросила она.
Девочка промолчала, плотнее укутала листы. Ей нравилась эта добрая женщина. Любовь Васильевна действительно старалась о ней заботиться. Даже карандаши и бумагу покупала не родная мать, а учитель.
Тогда почему Вероника краснела от стыда, словно разбивший стекло первоклашка?
— Они ужасны, — выдавила Ника.
— Я так не думаю.
— Вы же их не видели. Откуда вам знать?
— Я знаю тебя. Этого достаточно, чтобы судить о твоих работах, Ника. Ты старательна, добра, внимательна к деталям. Ты бываешь неряхой, когда устаешь, но быстро приводишь себя в порядок. Я уверена, твои рисунки так же хороши.
Девочка снова кивнула. Любовь Васильевна словно видела ее насквозь. Рядом с ней Ника чувствовала, что ее понимают.
Дети в шутку звали ее монашкой, но Вероника не знала никого в интернате, кто не любил бы Любовь Васильевну.
Она посмотрела на женщину и тут же отвела взгляд. Поймала свое отражение в зеркальце на прикроватной тумбочке. Отражение оскалилось в злобе.
“Предательница!” — закричали из зеркала.
Вероника зажмурилась. Больше всего на свете ей хотелось сейчас откинуть одеяло и показать рисунки. Поделиться сокровенным, услышать заветное “молодец”. Но разве не работа матери — хвалить своего ребенка? Ведь сегодня воскресенье! Если так хочется показать, покажи маме! Ну, чего тебе стоит, слабачка?
“Предательница и трусиха, вот ты кто, — прошипело отражение. — Мама родила тебя, выносила, кормила молоком, а ты готова мурлыкать перед чужим человеком.”
Ника сжала кулаки, ногти больно впились в ладони, на глаза навернулись слезы. Она схватила один из рисунков, смяла в комок и швырнула в зеркальце.
— Ты не права! Уходи!
Любовь Васильевна встала, оправила простую юбку ниже колен.
— Как знаешь, — сказала дрогнувшим голосом. — Не буду мешать тебе собираться.
Ника не заметила, как осталась одна…
Спустя двадцать минут зеркало все еще лежало на полу. Девочка дрожала. Из мелких осколков на нее смотрели озлобленные, крохотные Ники. Нелюбимые, оставленные матерью в интернате, никому не нужные малявки.
Большая Ника устала злиться.
В дверь постучали. Не дождавшись ответа, в комнату вошла женщина с пожелтевшим исхудалым лицом и плохо замазанным синяком под левым глазом. Донесся знакомый запах дешевых духов, алкоголя и сигарет.
— Привет, дочурка. Соскучилась?
Голос звучал так же притворно, так же приторно, как дешевые духи в попытках спрятать омерзительный запах.
Девочка не ответила. Стала молча собирать вещи, замешкалась, поняв, что рисунки так и остались под одеялом. Оставить их здесь?
"Покажи!"
"Покажи ей!"
Малявки Ники заверещали наперебой.
Действительно, что ей стоит показать рисунки родной матери? Сегодня же воскресенье. Разве не самое время для семейного воссоединения?
Вероника могла так размышлять пять лет назад, едва оказавшись в интернате, но не сегодня. К четырнадцати годам начинаешь чувствовать разницу между безразличием и старанием любить чужого ребенка.
И все же Любовь Васильевна учила, что нужно быть храбрыми. Нужно побеждать страх! Пусть мама каждый раз говорит, что рисунки дочери — ерунда, но, может быть, сегодня, хотя бы в это солнечное воскресенье она поймет, что была не права?
Ника откинула одеяло. Взяла один из рисунков. Подошла к матери.
— Я нарисовала тебя, мам.
С листа бумаги смотрела красивая женщина. Легкая, аккуратная штриховка играла светотенью, подчеркивая тонкие черты. Такой она была, наверное, в молодости — живой и счастливой. Такой видела свою мать Вероника.
Женщина скривилась. Губы сжались в холодную трещину. Конечно, она узнала себя. И от этого стало только больнее. Каждый раз, глядя на свое лицо с портретов дочери, она испытывала отвращение к самой себе. Хотя едва ли могла осознать это чувство.
— Ты бы лучше уроками занималась, — проскрежетала трещина материнского рта. — Зря бумагу переводишь.
В груди Вероники взорвался вулкан. Извергнулся гейзерами слез. Опалил сердце, оставляя в груди зияющую пустоту. Вероника сжала рисунок и выскочила в коридор.
— Поэтому я не хотела ей показывать! — бросила большому зеркалу на стене.
Отражение рассмеялось, попыталось догнать, но разбилось о стену, отколов кусок штукатурки.
Вероника ворвалась в кабинет Любови Васильевны. Упала на стул, тяжело дыша. Протянула дрожащими руками рисунок.
— Скажите правду, — взмолилась девочка. — Скажите, что портрет ужасен, и я больше никогда не буду рисовать!
Любовь Васильевна встала из-за стола и закрыла дверь. Вернулась. Налила Веронике стакан воды, приняла рисунок.
— Ника, твой рисунок прекрасен.
Казалось, вулкан внутри вот-вот расколет ее пополам. Разве мама могла ошибаться? Как жить дальше, зная, что человек, подаривший тебе жизнь, не любит тебя на самом деле?!
— У меня есть друг, — сказала Любовь Васильевна, рискуя потерять ребенка. Понимая, что остановившись сейчас, может подорвать доверие Ники. Снова заставить ее чувствовать себя ненужной, брошенной к очередному, другому взрослому. Но поддавшись желанию пожалеть девочку, согласившись на ее просьбу, навсегда лишить ее возможности по-настоящему взрастить талант. — Мой друг директор художественной школы. Он почти согласен взять тебя на обучение с полной стипендией, только просил показать твои рисунки. Ты не против, если я покажу ему этот?
Вероника осушила стакан. Налила себе второй. Выпила большими глотками, пытаясь заглушить пожар в груди. И молча кивнула.
Автор: Алексей Нагацкий
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ