Вот уже больше двадцати лет вся читающая Россия каждое седьмое мая вспоминает о добровольно ушедшем из жизни великом поэте – который всех нас, без дураков, любил.
Каждое седьмое мая появляются статьи, посты, материалы, воспоминания о Борисе Рыжем, осмысляющие его место в пространстве русской литературы, отечественной культуры и национальной памяти. Активизируются споры о материальном воплощении памяти о нём в родном Екатеринбурге, строятся предположения: как бы реагировал на события современности? – словом, идёт обыкновенная, не всегда пристойная обыденность культурной жизни, раздираемой противоречиями воющей страны – где по какому-то воистину удивительному парадоксу всё ещё благоговеют перед поэтическим словом.
О нём – о поэтическом слове – я и хотел бы попробовать поговорить. Поговорить в контексте не самых известных широкой читательских публике произведений.
*
Давно отмечено, что в стихах Бориса Рыжего подступающее, но не наступающее расставание мужчины и женщины – один из фундаментальных образов поэтического пространства. Дожди на улице Титова, в их тумане –никогда не забываемое прощание с единственно любимой; горящая полночная звезда и мольба не покидать, когда всё хорошо, и уйти, когда будет невыносимо; фантомная боль пионерлагерей и населяющих их вечно юных подруг, которых не забыть во всю жизнь. Разлука предстаёт как эсхатологический финал мироздания; она даже страшнее физической гибели: смерть-одноклассница игриво закроет ладонями глаза только однажды, а разлука – это жизнь в пространстве распада.
И, возможно, важнейшее произведение Бориса Рыжего, иллюстрирующее преодоление этого распада – стихотворение «Свидание Гектора с Андромахой».
Был воздух так чист: до молекул, до розовых пчёл,
До синих жучков, до зелёных стрекоз водорода…
Обычное время обычного тёплого года.
Так долго тебя я искал и так скоро нашёл
У Скейских ворот, чтоб за Скейские выйти ворота.
(«Свидание Гектора с Андромахой»)
Часть своеобразного авторского триптиха на тему гомеровской «Илиады», состоящего также из стихотворений «Мщение Ахилла» и «Прощание Гектора с Андромахой», «Свидание»– ключевое среди них. Именно здесь авторский голос сливается с голосом героя, именно здесь происходящее поднимается до масштаба символической иконологии истории от начала времëн: мужчина прощается с женщиной и ребёнком, уходя на бой, из которого ему не суждено вернуться живым. Не будет натяжкой утверждать, что для знавшего свою смертельную судьбу Бориса Рыжего обречённость Гектора – естественный поэтико-биографический образ.
Кажется, нет другого стихотворения в наследии Бориса Рыжего, не просто представляющего расставание как очерченный микрокосмос, разворачивающийся здесь и сейчас, но и вписанный в настолько фундаментальную культурную почву – античную культуру. Помимо рассматриваемого нами «Свидания» в частности и гомеровского триптиха в целом, можно вспомнить разве что стихотворение «Орфей», также существующее в сюжетном пространстве древнегреческой мифологии и живописующее потерю лирическим героем любимой – правда, иным образом, нежели в случае Гектора с Андромахой.
Ты плакала, и вот, я оглянулся.
В слезах твоих мой мир отобразился
и жемчугом рассыпался, распался.
…и я с тобою навсегда остался
(…)
…я помню эти волосы и плечи…
Я знаю всё, отныне всё иначе.
Я тенью стал, а сумрачные речи
отныне стихнут, тишина их спрячет.
(«Орфей»)
Обращение к «Орфею» даёт дополнительный ключ к пониманию восприятия Рыжим расставания: как трагедии, обречённости влюблённых в момент утраты единого бытия как взаимосообщающей цельности.
Античные герои здесь выступают как носители универсальных, всечеловеческих качеств мужского и женского – со времён Гектора, Орфея, Андромахи и Эвридики не изменилось ничего. Именно поэтому Гектор – только человек, а не царский сын и легендарный воин. Для поэтики Бориса Рыжего этот факт решающий: Гектор – сначала муж и отец и только после, по необходимости – солдат.
При встрече с тобой смерть-уродка стыдится себя.
Младенца возьму – и мои безоружны ладони
На фоне заката, восхода, на солнечном фоне…
Но миг – и помчишься, любезного друга кляня,
Где всë перемешано: люди, и кони, и боги.
(«Свидание Гектора с Андромахой»)
Рискну допустить, что даже парафраз лермонтовского «Бородина» с его «кони-люди» призван работать на образ именно защитника Отечества, а не профессионального воина и героя.
Данная мысль находит своё подтверждение в сравнении с двумя другими стихотворениями цикла – достаточно обратить внимание, что в «Расставании Гектора с Андромахой» именно шлем Гектора пугает его сына:
Герой, он ради завтрашнего дня
пылал очистить родину от мрака…
…Как жаль, что не подумал, уходя,
шелом свой снять, и бедный мальчик плакал.
(«Расставание Гектора с Андромахой»)
(Напомню: в «Илиаде» шлем Гектора – определяющая деталь, в самой поэме его зовут шлемоблещущим.)
В «Свидании» Гектор вообще не говорит о войне. Как в кристалле – или капле слезы – он видит преломившийся образ мира: от разноцветных молекул водорода до властного моря, чей шум заглушает только сердцебиение любимой. Мир застывает, времени нет на фоне заката, восхода, на солнечном фоне– и ослепительный миг, вобравший всё когда либо бывшее и когда либо будущее, обрывается.
Что будет дальше, мы знаем – о том «Мщение Ахилла»:
Издевайся как хочешь, кощунствуй, Ахилл,
ты сильней и хитрей, мчи его вокруг Трои.
Прав ли, нет ли, безумец, но ты победил –
это первое, правота – лишь второе.
Пусть тебя не простят, но и ты не простил…
(«Мщение Ахилла»)
Гектор мёртв –тело, привязанное к колеснице, влачит вокруг Трои осуществивший свою месть великий Ахилл.
Прав ли, нет ли – неважно, потому что здесь и теперь, без слëз и любви, это только слова: «смерть-красотка» одинаково целует в открытые рты и греческие, и троянские трупы. И Ахилл умрёт, так и не усомнившись ни в чем: машина войны, жаждущий бессмертной славы герой, не боящийся крови из ран, а только слёз– безумный, несчастный и по сути проклятый человек.
Оставшаяся после бойни картина мира – безлюдна. В головах убитых, как цветы, распускаются созвездия, и есть ли здесь начало нового мира или только его мираж – нельзя сказать определённо. Может быть, мироздание обречено на гибель в энтропии братоубийства, может быть, в повторяющемся цикле войны заложено рождение нового– из развалин и пожарищ.
Неизвестно – ответа здесь нет.
Ответ – в точке времени и пространства свидания Гектора с Андромахой.
И запечатлеется именно таким – навсегда:
…И жизнь хороша, и, по-моему, смерть не напрасна.
…Здесь, в Греции, всë, даже то, что ужасно, мой друг,
пропитано древней любовью, а значит – прекрасно.
Автор: Владислав Крылов, философ, культуролог, автор телеграм-канала «Йокнапатофа»
