Человек стоял на замшелом шишковатом камне и, казалось, не замечал приближения всадников. Был он невысокого роста, на худых плечах его висело холщовое платьишко, за спиной торчал тонкий шест с двумя тыквенными флягами. Ветер покачивал пустые фляги, и они сухо постукивали на ветру. На голове человека был потертый шерстяной колпак, из-под которого торчали засаленные патлы. Лицо, перекаленное степным солнцем, с узкими хитрыми глазами и темными, печеными скулами выдавало в нем жителя Поднебесной. На сыромятном ремне висел короткий меч-дзянь — любимое оружие разбойников и странствующих мудрецов.
Он стоял на камне, как сгорбленное, засушенное ветром деревцо, и не замечал тринадцати страшных людей, подъехавших и окруживших его со всех сторон.
Модэ поздоровался с незнакомцем, тот улыбнулся и кивнул в ответ.
— Это отшельник из Поднебесной, — тихо сказал темнику Курганник. — Не слушай, что он говорит. Не верь ему. Он видит и знает больше других.
— Ты у нас сам известный колдун, — отмахнулся Модэ. — Ты да Харга. Что этот человек может сделать мне?
Про себя же он подумал, что Курганник, конечно, прав и что жителям Поднебесной нельзя доверять ни в коем случае. Немало мыкалось в степи разного беглого люда — разбойники и конокрады, проворовавшиеся чиновники и убийцы уходили из Поднебесной в степь, потому что “у хунну весело жить”. Одних степняки убивали, других принимали в свои стаи. От этих — жестоких и смелых — пахло кровью и сажей, в них был драконий дух, они были почти что хунну, одной с ними масти.
Но этот странник… другим был. И как от него пахло, Модэ не мог разобрать.
— Здравствуй, добрый человек! — начал разговор сын шаньюя. — Скажи, что ты думаешь о наших краях?
Он говорил тихо, на языке Поднебесной, стараясь выговаривать каждое слово, непривычно заплетавшееся на языке.
— Очень ветрено, — легко ответил незнакомец на языке хунну. — Ветрено и пыльно. Ночью, пожалуй, что и холодно.
— Ты ночуешь под открытым небом? — заботливо улыбнулся Модэ. — Нельзя так, добрый человек! Здесь много диких зверей. Пойдем лучше со мной. У меня во-о-он за той горой кочевье. Там тепло, есть кумыс и женщины. Ты любишь женщин?
Старик ухмылялся, застенчиво склонив лицо. Это была игра, конечно. Но ему, видно, нравилось играть с чернявым юношей из племени людоедов.
— Дай ему коня! Одного из моих коней! — велел Модэ Карашу.
Караш повиновался, не поднимая на господина угрюмый свой взгляд. Он не имел способности говорить от рождения, этот Караш, все звуки, которые он издавал, были похожи на медвежье рычание. И силен был Караш, как медведь. Голыми руками рвал на куски живого барана. Из всех людей его только да еще, пожалуй, отца боялся Модэ.
Вот странник уселся ловко на коня, и они направились к черному отрогу.
— Скажи, добрый юноша, а кто твои друзья?
— Они мне не друзья, — гоготнул Модэ, — это мои… забыл слово… как в Поднебесной называется… гончие псы!
Незнакомец довольно кивнул, словно что-то прояснив для себя.
— Я не заметил, извини. В наших краях собаки не ездят на лошадях и ведут себя совсем по-другому. Но теперь я вижу — это действительно собаки. Правда, не знаю их масти.
Курганник остановил на нем длинный взгляд, но промолчал. Кто-то ощерился, но засмеялся только Модэ. А уж он-то схватился за бок от хохота.
— Если ты будешь говорить такие вещи про моих ребят и впредь — оставайся. Я даже буду платить тебе жалованье, — давясь от смеха, выговорил он. — Живи у меня сколько хочешь. Если, конечно, мои гончие не загрызут тебя ночью!
— Не бойся. Я буду с тобой сколько нужно, — спокойно ответил путник.
Вот доехали до княжьей стоянки. Хунну стреножили коней, скинули с себя одежды и завалились в большой шатер. Здесь было душно, дымно — от каменного алтарика струился конопляный дурман, голая кожа хунну отливала желтым маслом.
Здесь странник назвался Чию. Модэ усадил его возле себя и угощал вареным барашком. Масляное, рябое лицо Модэ с прочернью татуировки растянулось довольно, глаза он прикрыл, наслаждаясь одурью.
— И как бы так сделать, чтобы совсем не умирать? — спросил он вдруг благодатно. Мысль эту он выхватил из горячей путаницы других мыслей и смаковал теперь то, как она прозвучала.
— У моего учителя были бессмертные кости, — тихо отозвался Чию.
В глазах Модэ вспыхнуло любопытство:
— Я слышал что-то от ваших негодяев. Да, точно, был при мне какой-то меняла. Он говорил про кости…
— О, это был образованный меняла. Что ты с ним сделал?
— Я? — рассеянно хмыкнул Модэ. — Пожалуй, что приколотил к дереву за уши. Так что там про кости?
— В свое время, господин мой, в свое время. Если ты и вправду будешь платить мне жалованье, я расскажу тебе удивительные вещи, — Чию знал, как ладить с царевичами. Первое правило — не утомлять их долгой беседой. Несчастный меняла не знал этого простого правила и поплатился. Но если тебя выгнали раз из дворца Джаньго с лошадиным хомутом на шее, ты навсегда запомнишь, как вести себя в присутствии господ. Чию помнил. Про лошадиный хомут он упомянул тут же, чтобы рассмешить Модэ.
“Пожалуй, для начала я научу тебя писать, — думал Чию, глядя на царевича. — Злости и силы в тебе на десяток ванов-драконов. И ум твой, как у битой лисицы, — чего стоят эти двенадцать резаков! Хорошая придумка! Образую я тебя, звереныш, будешь ходить у меня на задних лапках. Не видали мои прежние господа этаких зверей. Однако какая в нем сила! Все вокруг него приходит в движение. Как хорошо, что я нашел его первым”.
Модэ не знал про эти его мысли. Он радовался новой своей забаве. Странные были забавы у сына шаньюя.
— Отец присылал гонца, — вдруг сказал он своим батырам. — Желает знать, скоро ли на этих холмах переведутся юэчжи!
— Скоро, господин, — прорычал захмелевший Курганник. — Всех передавим. У них тонкие жилы, у них костяные стрелы. У нас — десять тысяч луков!
— Говорят, юэчжи помогает древний бог, — крикнул Модэ. — Бог этот ездит верхом на туре. Так вот, слушайте все! Изловите мне этого бога, я приторочу его к своему седлу!
— Ха! Га-га-га! — заорали хунну.
— Вот отец порадуется, — усмехнулся Модэ, опрокинув плошку араки.
Темник, когда выпивал, всегда заводил речь про юэчжи. И про отца тоже — обмолвками, мрачными намеками. Тогда братия его не ликовала, а переглядывалась тревожно, только немой Караш улыбался, и становились видны его крупные, заостренные зубы, смоловшие до корня немощный язык.
***
Река была долгая и мутная. Ашпокай узнавал эти места — чуть ниже по течению берег заметно поднимался, превращаясь в невысокий утес. На утесе собирались зимой куропатки, это Ашпокай знал наверняка: как-то вместе с братьями он проходил по заледеневшей реке и поднимался на этот занесенный снегом обмылок. Ашпокай помнил, как билась под его заячьей шубкой первая пойманная курочка и Михра улыбался ему — тогда это была простая, человеческая улыбка, ее не сменил еще оскал солнечной маски.
Было уже за полдень. Мальчишки сбросили с себя свое жалкое тряпье и осторожно завели лошадей в воду. Сначала долго обмывали конские спины, грязные от степной пыли, а потом уже мылись сами. Только Инисмей залез в воду в одиночку. Чахлый его конек пасся на пригорке, пока Инисмей, грязно ругаясь, шапкой сбивал с себя вшей.
Михра спохватился и прочел короткую молитву — извинение перед Дану — владычицей рек, и волчата, выбежав из воды, растянулись на жесткой траве. Деловитый Атья отдыхал недолго — взяв с собой троих мальчишек, он направился в рощицу, что росла неподалеку, — наломать веток на остроги. Наточили рогатки, примотали к остриям лыком — хорошие получились остроги. Атья один среди молодых волков хорошо знал, как ловить рыбу, — из бересты он делал лодочку размером с ладонь и привязывал ее на тетиву. На лодочке он ставил горящую лучину. Пустишь такую лодочку на тихую воду — она плывет себе и не тонет. Далеко не уплывает — рыбарь держит ее на тонкой жилке тетивы. Вроде бы детская забава, но в ней — большая хитрость рыболова. Глупая рыба видит отблеск лучины и собирается вокруг лодочки гурьбой, а тут уж в ход идут остроги…
Ашпокай дремал, растянувшись на солнышке, словно кот, когда прибежали испуганные мальчишки — на вершине утеса они нашли дурной знак — пугало. Головой пугалу служил треснувший бараний череп, поверх шеста было наброшено рваное черное руно, вымазанное навозом. Мухи густой тучей кружились над ним, и в воздухе стоял горячечный гул.
— Это знак дурного колдовства, — сказал Михра задумчиво. — Модэ так говорит: “наша река”.
— Зачем она им? — вздохнул Ашпокай. — Хунну и рыбы-то не едят.
— Все верно, — улыбнулся Михра. — Если хунну овладеют этим краем, река уйдет: Дану не потерпит этой гнусности.
Чучело сломали и сожгли. Дым разогнал мух, быстро ушла черная гарь, и стало легче дышать. Молодые волки стояли, улыбаясь друг другу и этой своей маленькой победе над Модэ.
Был вечер, и рыбари во главе с Атьей ушли со стоянки и поднялись вверх по течению. Вскоре в темноте замаячили огоньки лучин. Ашпокай не мог видеть друзей, но он ясно представлял себе застывшие их фигуры — они стояли неподвижно, держа наизготове остроги, вглядываясь в отблески лучин, в темную воду, где толпились и ворочались бестолково рыбины. Кому-то из рыболовов вода доставала до икр, кому-то — до пояса, лодочки с горящими лучинами кружились на воде, волчата напряженно вглядывались в мутную воду…
Всплеск! Ашпокай различил сразу — это Атья ударил. Атья бил быстро и не промахивался никогда…
— Много огня. Плохо, — вздохнул Ашпокай. — Здесь ведь недавно были хунну.
— Мы все есть хотим, — пожал плечами Михра. — Чем ты велишь завтра волчат кормить?
Ашпокай не знал, что ответить на это. Он уставился в темноту, на рыбацкие огоньки, и молчал долго.
— Знаешь, Ашпокай, — заговорил Михра, — я никогда не говорил тебе, но здесь у меня случилось видение — на льду я увидел — словно отражение! — крыло орла и овечье око. И голос чей-то сказал мне: “Большая у тебя судьба, но у брата твоего судьба много больше”. Какой-то бог говорил со мной тогда. Теперь-то я понимаю, что он это про тебя, Ашпокай. Других братьев у меня уже и нет…
Ашпокай недоверчиво хмыкнул, повернулся набок и заснул. Ему редко доводилось спать на земле, и шепот травы быстро убаюкал его, отогнав дурные мысли. Не разбудили его даже довольные, крикливые рыбари, вернувшиеся среди ночи с добычей, — у Атьи на плече покачивалась связка серебристых рыбин.
3
Хунну было двое. Они поили лошадей из грязной, размытой ямы. Они возвышались над конями — коренастые, узловатые, бесконечно уродливые. И язык их был смесью гортанного рыка, лая и клекота — так, по крайней мере, казалось Ашпокаю.
Они говорили спокойно, не замечая притаившуюся смерть. Чуть поодаль от этих двоих поднимался глиняный обрыв, разлохмаченный на гребне сухой, ломкой травой. Среди этой травы распластались неподвижно молодые охотники.
— Еще есть? — тихо спросил Ашпокай.
— Еще… двое-трое… гляди — вон дымок… — Михра беспокоился, жевал травинку, белая личина торчала над его глазами козырьком, прикрывая глаза от солнца.
Пятеро хунну — это даже не разъезд, это могут быть только голодные пастухи, выехавшие половить зайцев.
Объехать нельзя. Дать бой опасно — вдруг ловушка?
— Волчата ждут, — прошипел Атья, шевелясь где-то рядом в траве.
— Хорошо, — Михра привстал на одно колено, остальные последовали его примеру.
Они выпустили стрелы одновременно — стрела Ашпокая попала в круп серого мерина, конь встрепенулся. Хунну закричал, падая на землю, — вторая стрела впилась ему в руку. Другой всадник не успел и вскрикнуть — Михра попал ему точно в глотку. Но тут случилось что-то непонятное и непоправимое — из-за глиняной кочки, там, где только что слабо тянулась серая струйка, вдруг повалил густой, жирный дым. Спустя мгновение молодые волки были уже там. Хунну в синем кафтане вытряхивал в костер остатки какого-то черного порошка. Увидев мальчиков, он закричал, как раненый заяц, и нырнул в густую траву. Там его настигла стрела Атьи.
— Зачем это? — спросил Ашпокай. — Что это было?
— Ловушка. Западня, — сквозь зубы выдавил Михра. — Нам нужно разделиться теперь. Атья! Бери младших, уводи дальше в степь. Не за вами охотятся — за мной. Доведи волчат до нашего войска.
— А я с тобой! — Ашпокай почувствовал, что заплачет, если Михра отошлет его с Атьей. — Я не хуже тебя стреляю!
— Стрелять-то ты умеешь, — прищурился Михра. — А умирать?
— Все равно! Я с тобой.
Ашпокай слышал, как гудит земля, как раздается вдали хуннский лай — сначала тихий, как стариковский кашель, но с каждой минутой все громче, отчетливее:
— Хай-рай! Хай-рай!
— Быстро! Быстро! — Михра махнул рукой, и они помчались.
Теперь их было только пятеро. Ашпокай летел над густой травой, а в голове его метались дикие мысли. Он и думать не мог, что их веселое разбойничье братство распадется так быстро. Он еще не видел загонщиков, но отчетливо слышал, как тянут они свой боевой клич: “Харррааааай!”
Но вот впереди темные кромки туч… задвигались, заходили тучи!
“Окружили!” — прыгнуло у Ашпокая в груди.
Две темные, пыльные волны двигались им наперерез. Их было не меньше сотни, этих охотников.
Раздался свист, тоскливый, протяжный, похожий на вой зимней метели. Вдруг конь под Павием взбрыкнул и провалился в густую траву вместе с седоком…
“Значит, теперь четверо”, — Ашпокай отчего-то кивнул этой своей мысли.
— Главное, проскочить! Быстрее! — крик и ругань ветер срывал с губ Михры, рвал на лету и разбивал о плечи Ашпокая.
Черное живое впереди почти сомкнулось. Такое же живое, невидимое, но ощутимое явственно кожей, мчалось за Ашпокаем по пятам.
Конь под мальчиком вздрагивал и храпел. Рыжая шея его стала подобием красной слюды. Ашпокай бил его в бока и в тугие жилы возле паха и сам вскрикивал от боли… стены пыли смыкались впереди…
Потом наступила тишина.
Березовая роща, белая гребенка из рыбьих костей. Меж деревьев видна широкая равнина, темные облака низко ходят над ней.
— Ашпокай, — тихо говорит Михра, — я останусь в этой роще.
Ашпокай молчит, знает — правду сказал брат.
Стрела эта была с черным оперением, с наконечником, похожим на хищную птицу. На черенке красной змейкой вьются непонятные, чужие знаки. Она вошла в спину и вышла с другой стороны, вырвав чуточку блестящей мякоти. Теперь в груди Михры что-то булькало и хрипело.
Тут же стреноженный Рахша беспокойно переступал с ноги на ногу, топал, поднимал морду.
— Инисмей, Соша, принесите воды, — сказал Ашпокай. — Я слышал неподалеку ручей!
Он старался сохранять спокойствие перед братом. Брат был героем, брат был Михрой.
— Михра… Михра… Слышишь меня? Ашпокай с тобой. И Рахша с тобой.
— Атья увел младших? — розовая пена накипала на запекшихся губах Михры. Он мог еще сидеть и смотреть по сторонам, но подняться был уже не в силах.
— Я не видел, — голос Ашпокая дрожал. — Кажется, вырвались они. Все враги за нами поскакали. Грохоту было! Но мы убежали… убежали…
Глаза Михры словно подернулись луковой пленкой. Ашпокай вдруг стал огромен, его медное лицо поплыло от нахлынувшего жара. Михра прикрыл глаза, он говорил медленно, переводя дыхание:
— Кажется, будто в груди застрял этот проклятый хуннский свисток. Дышать трудно.
— Инисмей, Соша! — позвал Ашпокай.
Ответа не было.
— Здесь еще могут быть хунну… — говорил Михра. — Как они… могли догнать… моего Рахшу?
— Инисмей, Соша!
Молчание. Михра забылся совсем и что-то бормотал уже совсем невнятно.
“Стрела смазана ядом!” — Ашпокай осмотрел наконечник. На крыльях черной птицы виднелся еле заметный желтоватый налет.
Мальчики появились с бурдюками, полными воды. Лица их были цвета серой извести.
— Хунну здесь, — прошептал Инисмей. — В роще. Мы видели одного у ручья.
— Они нас выследили!
— Как? Мы путали тропы, как русаки, — Ашпокай плеснул немного холодной воды на запекшееся от боли лицо брата.
Сумерки опустились на равнину, от берез легли глубокие тени, потускнели последние багровые разводы.
— Пи-и-ить… — Михра пошевелился и тут же потерял сознание. Повязка опять съехала на бок и потемнела от свежей крови.
Холод подступал к мальчикам со всех сторон, вышагивала из-за деревьев сизая, звездная ночь. Потом набежала серая хмарь, и ветер, набрав сил, зашумел блестящей березовой листвой.
И тогда из степей, из бесприютных пустошей донесся вой.
— Волки… — прошептал Инисмей.
— Нет, — твердо ответил Ашпокай, — это не волки.
Мальчики переглянулись. Никто не сказал больше ни слова, хотя все, похоже, подумали об одном и том же.
Хунну, сами не ведая того, привели за собой ночных духов-перевертышей. Духи эти рыскали по разоренным кочевьям и курганам, пожирая трупы. Трупами только и кормились перевертыши — живой человек легко мог прогнать их от себя, если знал заклинания.
Мужчинам не пристало говорить о таких вещах, только иногда у костров старики или бабы рассказывали, будто перевертыши похожи на волчий молодняк или на крупных лис, имеют красную шерсть и редко появляются при свете дня. Сбиваются они в большие стаи — куда больше волчьих. Днем будто бы могут они превращаться в людей или певчих птиц и заманивать путников в коварные свои ловушки.
Откуда взялись эти перевертыши? Старики говорили, будто сразу после смерти богов в телах их завелись могильные черви. А те черви и стали недобрыми духами и остались в ночи — рыскать среди могил.
В детстве Ашпокай видел их — далеко на юге, на кургане бога пастбищ Раманы-Пая, где они с семьей приносили в жертву ягнят. Ночью к могиле бога сбежались перевертыши, они обступили ее со всех сторон, с жадностью принюхиваясь к запаху жертвенной крови. Взрослые разогнали их огнем и молитвами, а Михра даже подстрелил одного. Ашпокай увидел утром на земле крупного рыжего зверя вроде собаки, но не посмел подойти поближе. Зверь так и остался лежать в траве — никому бы не пришло в голову сделать из его шкуры воротник или шапку.
Сейчас перевертыши подступали к Михре, невидимые в густой траве, скрытые частоколом берез. Ашпокаю показалось, что он слышит их голоса — не человеческие, не звериные, шипению сродни, полные голода и зависти:
“Отдай его нам, всадник. Отдай его нам. Мы с братом твоим будем бегать теперь под луной. Он будет нам по крови родня. Он забрал у нас брата, а мы шли за ним всю его жизнь, вынюхивая, когда он станет умирать”.
Огня у мальчишек не было. И заклинаний не знал никто из них.
Михра, который до того лежал неподвижно, вдруг выгнулся дугой и, видно собрав все силы, все, что остались, прокричал: “Нет! Ашпокай! Не отдавай меня им!” Кони заржали, страшно заметался Рахша, топнул по земле тяжелыми своими копытами.
Призраки отступили, и снова прокатился по земле их жадный вой. Они приближались, эти огненные точки в траве. Ашпокай выпустил уже три стрелы, но куда ему до богатыря Михры! Перевертыши наступали, переговариваясь между собой лаем и визгом. Им нужен был Михра, упрямство было их оружием.
— Свет! Свет! — закричал Соша, указывая в глубину рощи.
— Наверное, хунну. Этого нам не хватало, — прошептал Ашпокай, доставая стрелу.
— Подожди! — Соша поднял руку. — Я слышу голос. Он молитвы поет…
Свет приближался, и, кажется, холодная, звездная синь отступала перед ним.
— Благая Ардви-Сура… — слова доносились до мальчиков глухо, человек молился незнакомым богам, но это была молитва, а призраки боятся любых богов!
И в самом деле — тявканье и визг стали звучать глуше. Свет приближался, оттесняя перевертышей из рощи, как оттесняет лекарь гной из раны.
Ашпокай вскочил на коня, вглядываясь в темное пространство. В отблесках огня он увидел человека в длиннополом платье. А потом, словно видение из дурного сна, из-за деревьев с громким лаем появился большой пес. Оборотни метнулись прочь, и как будто стало легче дышать. Кажется, тогда обессилевший Ашпокай, наконец, потерял сознание.
****
Продолжение здесь:
****
Поддержать автора можно следующим образом:
4276021412290608 - СБЕР
2200240792312064 - ВТБ