В таёжной деревушке Клюквино, где доживали свой век старухи Марья, Дарья, Анфиса, девяностолетний старик Прокофий, батюшка которого до революции был дьячком, бывший колхозный механизатор Терентий Редькин, горький пьяница и матерщинник, кричавший в подпитии: «Китайцы прут! Китайцы прут!», умственно отсталый, но безобидный подросток Фима, бывшая учительница Клавдия Ивановна, ходившая в строгом учительском костюме даже в лес по грибы, жила и девушка Настя с матерью Анной Дмитриевной, лежачей больной. В хозяйстве у них была корова, молока хватало для себя и для соседей, за избой, ближе к лесу, был разбит огород. Настя сажала там картошку, капусту, свёклу, из райцентра на «Жигулях» приезжал перекупщик Руслан, привозил гречку, сахар, муку. Летом собирали грибы, клюкву. Медпункта в деревне не было, молодёжь уехала из деревни лет десять назад. При болезнях лечились травами, топили баню. Терентий в своей чёрной баньке варил самогон, для лечения можно было попросить спирту у него.
Настя проучилась в школе шесть классов, потом школу закрыли, мать заболела. Настя училась по учебникам, взятым у соседей. Иногда заходила к бывшей учительнице Клавдии Ивановне, географичке, просила её рассказать о дальних странах. Клавдия Ивановна садилась за стол, отодвигала в сторону самовар и «учительским» голосом произносила: «Амазонка – одна из величайших рек Земли, протекает она в Южной Америке, протяжённость её – шесть тысяч четыреста километров». Настя слушала, старалась запомнить. После «урока» помогала Клавдии Ивановне наколоть дров, растопить печку, подшить на зингеровской машинке занавеску для окон. Над кроватью Насти, по бокам от плюшевого, с плавающими по озеру лебедями, коврика висели два портрета – Ивана Сергеевича Тургенева и Дмитрия Ивановича Менделеева. Портреты раньше висели в школе; когда её закрыли, Настя взяла их себе. Закончив домашние дела, покормив и помыв мать, после чего та засыпала, насыпав во дворе корму курам, гусям, корове, Настя присаживалась отдохнуть, помечтать. Смотрела на портрет Ивана Сергеевича Тургенева, шептала: «Как хороши, как свежи были розы!» Эти слова она слышала в передаче по радио. Смотрела на портрет Дмитрия Ивановича Менделеева, вспоминала о том, что дочь великого химика была замужем за поэтом Александром Блоком, про это тоже говорили по радио. Настя, сдвинув брови, грозно декламировала: «Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами...» Телевизор в доме был, но плохонький, показывал с помехами, всё же Анна Дмитриевна иногда просила дочь включить его. Смотрела сериал «Бандитский Петербург», вздыхала: «Надо же, сколько бандитов в Петербурге развелось... А это Исаакиевская площадь, я там ходила. Канал Грибоедова, я там была». Когда-то Анну Дмитриевну, одну из доярок колхоза, премировали поездкой в Ленинград, и она запомнила достопримечательности северной столицы.
Клюквинские старушки, как в клуб, ходили к Терентию Редькину, его дом стоял в центре деревни, рядом с пустующим зданием сельсовета. Терентий хорошо слышал – в отличие от клюквинских старушек, каждое утро слушал по радио новости, потом докладывал соседкам: «В Москву приехал президент Сирии, на встречу с нашим президентом». «А это хорошо, Терентий? – спрашивала самая древняя из старух, Анфиса, ей недавно стукнуло девяносто пять. «Пусть поговорят, назло американцам», – отвечал Терентий. «А пенсию нам не прибавили, не слыхал?» – спрашивала другая старушка, Дарья. «Про это не слыхал», – качал головой Терентий.
В Клюквино не было школы, медпункта, почты, в последние годы – и сельсовета. За пенсией в райцентр ездила на руслановских «Жигулях» Клавдия Ивановна, как самая грамотная из жителей, сопровождал её Терентий с одностволкой за спиной. Когда пенсию «на всех» благополучно привозили домой, устраивали пир: угощались картошкой с грибами, салом, самогоном, который выставлял Терентий, пели песни: «Светит месяц, светит ясный» или из запомнившихся кинофильмов: «Парней так много холостых на улицах Саратова...» Просили Клавдию Ивановну рассказать про Болгарию, куда она ездила когда-то по путёвке, пока не приехала в Клюквино преподавать, говорили про детей, внуков, разъехавшихся по городам и весям необъятной родины. Заканчивали посиделки словами: «Да защитит нас святой Евлампий!»
Над деревней небо иногда полыхало красными сполохами, за горизонтом громыхало, будто во время летней грозы, – это на военной базе за Дятловским лесом взрывали отслужившие свой срок ракеты или, как пояснял Терентий, испытывали новые. «А в Клюквино не попадут, Терентий?» – спрашивала Анфиса, потерявшая в войну мужа и сына. «Ракеты запускают далеко, чтоб до Тихого океана долетели, к японцам близко, чтоб они нам про Курильские острова не намекали, – объяснял Терентий. – А когда старые ракеты взрывают, ошибки, конечно, могут случиться, если, к примеру, лейтенант неумелый или выпил лишку». Старушки, слыша это, вздыхали: «Да защитит нас святой Евлампий!»
В последний месяц лета Анна Дмитриевна, пока не слегла, ходила куда-то в лес с горшочком, наполненным кашей, варёной картошкой, яйцами. «Мам, ты куда ходишь, кому еду носишь?» – спрашивала Настя. Анна Дмитриевна не отвечала. Но, когда слегла, велела дочери носить горшочек с едой к Евлампиевой церкви, объяснила дорогу: «Дойдёшь до сухой берёзы, где кривой Кузьма вешался, увидишь озерцо, переберёшься на другую сторону, там лодочка привязана, среди берёз увидишь церковку. Оставь узелок с едой у входа, внутрь не заходи, голоса не подавай, не тревожь их». – «Кого?» – спрашивала Настя. «Даниила и Андрея Рублёва», – отвечала мать. «Так они, кажись, давно жили», – удивлялась Настя. «Два умельца в церкви трудятся, продолжают дело Даниила и Андрея Рублёва, потому я так их называю», – поясняла мать. «А откуда они взялись?» – спрашивала Настя. «Из столицы прибыли, учились в институтах, а как поняли, что нужно сейчас людям, пошли по церквам писать лики святых». Про деревянную церковь в лесу Настя слыхала: мол, явился когда-то с Урала старец с белой бородой, жителей Клюквина от страшного морока спас, исцелил живительной водой из родника, который нашёл в лесу. Жители, исцелившись, стали искать старца – Евлампия, как он себя назвал, хотели отблагодарить за спасение, но не нашли, он будто сквозь землю провалился. Тогда жители Клюквина построили возле того родника деревянную церковку c высоким резным куполом, назвали её церковью святого Евлампия. Случилось это давно, ещё до войны, до Первой мировой, дед Прокофия ему это рассказывал. На стенах церкви дивный лик был написан мастером того времени. Но за годы запустения краски потускнели, стены покрошились, красоты не осталось.
Настя стала носить еду неведомым Даниилу и Андрею Рублёву, «творившим», по словам матери, в Евлампиевой церкви. Оставляла узелок с едой на ступенях, разглядывала дверь, всегда плотно прикрытую, прислушивалась, не слышно ли голосов внутри храма. Не услышав ничего, кроме теньканья птиц в лесной чаще, поворачивалась и шла обратно.
Однажды за ней увязался дурачок Фима, она его прогнала, сердито сдвинула брови, покачала головой, и он отстал.
Всё же ей хотелось взглянуть на умельцев, которые «творят» в храме. Как-то Настя обошла церковь со всех сторон, поискала другую дверь – не нашла, чуть не провалилась в яму с ржавой водой, промокла по колено. Окошки в стенах были, но высоко, добраться до них не было возможности. Неподалёку от церкви Настя увидела следы костра на поляне. Но кто разжигал огонь – по золе не угадаешь.
– Мам, эти Даниил и Андрей Рублёв в церкви что делают? – спросила Настя Анну Дмитриевну.
У матери сделалось строгое лицо, она ответила важно:
– Образ творят. Когда к Прокофию прибыли, попросили у него иконки, какие остались в Клюквине, он нашёл – с ладошку величиной, с них и пишут.
– А ты их видела, – спросила Настя, – умельцев этих?
– Нет, – покачала головой мать. – Порфирий видел, беседовал с ними, хорошие ребята, говорит, Евангелие читали.
– Ох, так посмотреть на них хочется, – вздохнула Настя.
– Не смей, – строго сказала мать. – Твоё дело – носить им еду, чтоб не ослабли.
Настя по-прежнему разглядывала портреты Ивана Сергеевича Тургенева и Дмитрия Ивановича Менделеева, листала учебники, читала что-нибудь из них вслух или про себя.
Как-то она пришла к Евлампиевой церкви в октябрьский тёплый день. Листва на берёзах уже пылала золотом, на кустах малины висела паутина, синее небо над лесом казалось бездонным, вода в болотцах – ледяной.
Подойдя ко входу, Настя увидела, что дверь в церковь приоткрыта. Неслышно поставив горшок на ступеньку, поднялась на крыльцо и заглянула в щелку. Внутри храма был полумрак. Слабый свет проникал через оконца под самым куполом. У стены напротив входа стоял парень в куртке, в штанах, заправленных в сапоги, длинные волосы его были заплетены косицей сзади. Он мерно водил кистью перед собой. Что на стене, увидеть не удалось. Неподалёку от него стоял второй парень, повыше, этот был в плаще, с белокурыми волосами, рассыпавшимися по плечам, тоже водил кистью.
Настя потянула дверь, послышался скрип. Тот, что с косицей, стал оборачиваться. Настя метнулась с крыльца и побежала прочь.
Домой прибежала запыхавшаяся, в сильном волнении, разбила тарелку, когда кормила мать, во дворе чуть не задавила любимицу матери – рыжую курицу Пеструшку, та с истошным криком кинулась к забору. Управившись с делами, Настя достала с полки книгу, уселась за стол, стала читать:
Для вас – века, для нас – единый час,
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас,
Монголов и Европы!
Анна Дмитриевна зашевелилась на кровати, достала из-под подушки очки, надела их.
– Настя, ты чего?
– Ничего, – ответила Настя.
– А что кричишь? Сердишься на кого? Что за книга?
– Книга для внеклассного чтения, у бабы Дарьи взяла. – Настя продолжила чтение про себя.
После чтения Настя вышла во двор, постояла, глядя вокруг, на осеннее прозрачное небо, на берёзы у забора, на пустынную клюквинскую дорогу, на бескрайний лес позади изб. Почему-то хотелось плакать. Она нарвала веток рябины с крупными отливающими багрянцем ягодами, занесла в избу, поставила в банку на стол.
Мать опять достала из-под подушки очки, посмотрела на Настю, но ничего не сказала.
После полудня заглянула бабка Дарья, принесла связку сушёных грибов, шоколадных конфет «Ласточка».
– Руслан заезжал, вот конфет к чаю купила. Сказал, что к нам дорогу будут строить, в райцентре слыхал. Переселенцев в дома пустые будут заселять.
– Что ж, веселее будет, – вздохнула Анна Дмитриевна. – А то Настя моя такая беспокойная стала.
– Известно, молодые должны водиться с молодыми, – закивала головой бабка Дарья. – Настюша-то, когда маленькой была, с моим внуком Серёжкой, с правнуком Анфисы Егоркой к речке бегала, плескались там, а сейчас не с кем. Мои в Ангарске, Анфисины в Златоусте. А как Даниил и Андрей Рублёв, трудятся? Прокофий интересовался. Если б, говорит, ноги ходили, сам бы дошёл до церкви, взглянул. Настюша-то когда туда пойдёт, еду понесёт?
– Через день ходит, – ответила Анна Дмитриевна.
– Ну тогда завтра я холодца принесу, пусть и от нас гостинец будет, – вздохнула бабка Дарья. – Прокофий рассказывал, что спят эти ребята в спальных мешках, которые с собой принесли, рюкзаки, мол, у них есть, краски, один, говорит, чёрненький, другой беленький. Хорошие, говорит, ребята, только умельцы ли, не известно...
Вечером Настя пошла в лес набрать рябины, сосновых шишек. Блуждая в чаще, то и дело проваливаясь в ямы, наполненные водой, громко декламировала подряд, что помнила из домашних уроков. «Мы любим всё – и жар холодных числ, И дар божественных видений, Нам внятно всё – и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений...» Или: «Великая русская река Волга, древнее название – Ра, в средние века – Итиль, берет исток на Валдайской возвышенности, её протяжённость – три тысячи пятьсот тридцать километров, главные притоки – Ока и Кама...»
Домой вернулась с мокрыми ногами – всё ж провалилась в глубокую ямину, – зато с мешком отборных сосновых шишек, с туеском, полным рябиновых ягод. Обсушилась, накормила мать, поела сама и заснула сладким сном, полным какого-то радостного ожидания.
Когда на следующий день, прибавив к обычным гостинцам холодец бабки Дарьи и сушёную малину, Настя приблизилась к Евлампиевой церкви, всё вокруг было тихо, как обычно. Настя взошла на крыльцо, толкнула дверь. Та оказалась закрытой. Настя толкнула ещё раз – дверь не поддавалась. Настя постояла, покачала головой, положила узелок на крыльцо и пошла прочь, всхлипывая от обиды. Чего закрылись, разве она помешала бы им? Только бы взглянула, слова бы лишнего не сказала...
На следующий день к Анне Дмитриевне и Насте зашёл Терентий Редькин, принёс табурет, который брался починить. Рассказал: по радио сообщили, что построили самолёт высотой с семиэтажный дом, люди летают в нём, деньги большие за это платят. Потом рассказал, что приезжал Руслан, сообщил, что в райцентр привезли переселенцев, по виду – русские, вроде как из Средней Азии. Разместили их в школе, скоро будут расселять по окрестным деревням. В Клюквино тоже привезут.
– Да хранит нас святой Евлампий! – вздохнула Анна Дмитриевна. – Лишь бы мирные люди были.
Терентий посвистел сквозь редкие жёлтые зубы и сказал:
– Прокофий просил сходить к Евлампиевой церкви, посмотреть, что там. Эти пришлые умельцы, мол, заходили к нему прощаться, сказали, что работу закончили, отдали ключ от церкви и отправились в Дятлово, расписывать там.
Настя встрепенулась. Значит, их не было, когда она стучалась в церковь.
– Завтра собираюсь туда, – сказал Терентий. – Я хоть в бога не верую и не верил никогда, потому как если бы он был, нам бы такую поганую жисть не устроил... Ну да Прокофия уважить надо, схожу, Настя дорогу покажет.
Засыпая вечером, Настя опять всплакнула, но тихонько, чтобы мать не услышала. Всё же ей было жаль, что она не познакомилась с этими особенными людьми, жившими так близко. Увидеть бы разок, поговорить...
На следующее утро Настя, Терентий и увязавшийся за ними дурачок Фима отправились в лес, к Евлампиевой церкви. Октябрьский лес заметно поредел, земля под ногами пестрела жёлтыми пятнами, шуршала вялой листвой, ветра совсем не было. Фима то и дело порывался убежать в чащу, то догонял сороку, перелетающую с куста на куст, то надолго застывал перед сильно накренившимся к земле могучим вязом, то пытался дотянуться до рябиновой ветки с крупными ягодами. Переправились через озерцо, подошли к церкви. Терентий достал ключ, открыл дверь, вошли.
Здесь было тихо, царил полумрак. Сверху, из окон, лился голубоватый свет. В церкви было пустынно, полы чисто подметены. Со стены на входящих смотрел старец в белых одеждах, с белой бородой, вокруг его головы сиял нимб, по бокам парили ангелы.
Фима пошёл навстречу старцу, раскинув руки, будто хотел обнять его. Остановился, обернулся, вопросительно посмотрел на Терентия.
– Как хороши, как свежи были розы... – прошептала Настя.
– Чего? – повернулся к ней Терентий.
– Ничего, это я так, – Настя смущённо замолчала.
Терентий, сдвинув кустистые брови, долго разглядывал старца, светящийся нимб над его головой.
– Без дураков сделано. Пронзительно смотрит. Святой Евлампий? На Прокофия похож, – он покачал головой. – Ну, бабки обрадуются. Только как они сюда добираться будут?
Настя подошла к стене, поклонилась, положила у ног святого Евлампия рябиновую ветку, которую держала в руке. Вернулась к Терентию.
Фима, снова раскинув руки, двинулся было к старцу, но Терентий перехватил его, придержал за рукав:
– Пойдём.
Все трое вышли на крыльцо.
Неяркое солнце вышло из-за облака, и лес вокруг засверкал, засиял щемящей осенней красотой. На ветке тонкой берёзы застрекотала сорока. В чаще ей откликнулся дятел, застучал дробно-дробно. Потом опять наступила тишина.
За горизонтом что-то загрохотало, над Дятловским лесом поднялся чёрный дым, стал расползаться. Снова загромыхало.
Терентий поморщился:
– Ёксель-моксель, японский бог! Всё палят и палят! Не уймутся никак. Случится пожар – не спасёмся! Где тут пожарных-то найдёшь?
Фима отошёл в сторону от тропинки и угодил сапогом в яму. Захныкал, обернулся к Терентию. Тот подошёл к нему, с силой потянул к себе. Фима вытянул сапог, обрадованно засмеялся.
– Дядя Терентий, может, если пожар случится, святой Евлампий нас защитит? – спросила Настя, оглядываясь назад, на церковь, уже не различимую за стеной высоких деревьев.
Терентий тожё посмотрел назад, посвистел сквозь редкие зубы и кивнул:
– Может, и защитит. Больше некому.
Анна Дмитриевна очень обрадовалась, когда Настя рассказала, что в церкви на стене появился святой Евлампий.
– Слава тебе господи! – перекрестилась мать. – Смилостивился, дал нам защиту. Ну, расскажи, каков он, образ?
– В белых одеждах, с белой бородой, смотрит как живой, глаза лучистые, светятся...
– Светятся? – спросила мать. – Ну, не зря, значит, старались ребятки, справились.
Бабки Дарья, Марья и Анфиса тоже обрадовались, услышав новость. Принаряженные, пришли вечером в избу к Терентию, чинно уселись рядком и стали выспрашивать:
– Ну, расскажи, расскажи, Терентий, как вам явился святой Евлампий.
– Что значит «явился»? – крякнул Терентий. – Красками на стене написан, умельцы постарались, в десятку попали, без дураков сделано, вот весь сказ.
Бабки переглянулись.
– Ну а как смотрит-то, строго или не очень?
– Не очень, – пожал плечами Терентий. – Вроде улыбается.
– Радость-то какая! Сердце радуется! Явился, явился нам святой Евлампий! – восклицали бабки.
Терентий посмотрел на их посветлевшие лица, нагнулся, выставил из-под стола бутыль с самогоном.
– Может, по чарочке? Такой случай!
Бабки покачали головами:
– Спасибо, Терентий, но не День Победы, праздник божественный, мы лучше помолимся.
И они дружно затянули молитву «Возрадуемся, Господи!» Закончили её словами «Да защитит нас святой Евлампий!»
В Клюквино приехал Емельянов Пашка, в свой дом на краю деревни. Он давно покинул Клюквино: сначала – когда забрали в армию, потом учился где-то в институте, женился там, в последний раз приезжал сюда лет восемь назад хоронить мать, Полину Савельевну Емельянову. Сейчас ему было лет сорок. Кряжистый, статный, он приехал на дорогой машине, в кожаной куртке с блестящими пуговицами, в кепке с козырьком. Но – с синячищем под глазом и сильно прихрамывал, чего раньше не было. Приехав, открыл ставни на окнах, затопил печь в доме и больше во двор не выходил. Свет в доме горел до утра.
На следующее утро к нему зашёл Терентий. Вечером рассказал бабкам, зашедшим к нему «на огонёк»:
– Здорово стукнуло Пашку! Завод у него конкурент отнял. Омоновцы, говорит, явились с автоматами и заняли завод, теперь там другой хозяин. Пашка драться полез, в милицию его забрали, взгрели как следует, документ показали, что у завода другой хозяин, всё по закону... Он в суд подал. Теперь ждёт, чем дело кончится. Пока решил схорониться здесь, чтоб ненароком не пристрелили. И жену с детьми в другой город отправил, у него телефон с собой есть, по этому телефону с ней разговаривает, Эльвирой её зовут.
– Страсти-то какие! – заохали старушки. – Выходит, Терентий, у нас тишь и благодать, а там воюют!
– Выходит, так. Пашка, хоть в шмотках дорогих явился и ящик консервов с собой привёз – тушенку, рыбу, икру всякую, и выпили с ним водки литра три, – трезвый, злой как собака! Ни одного анекдота не рассказал. Я его про политику спрашиваю – молчит. Я спрашиваю, как тебе новый министр здравоохранения, даст денег на бесплатные лекарства или нет? Молчит. Я спрашиваю, соединятся ли Северная Корея и Южная, будут ли одной страной или нет, – молчит. Молодым-то весёлый был! Песни итальянские пел, как этот, как его... Челентано! А теперь, можно сказать, и нет человека! Уговорил его завтра на охоту пойти, может, там отойдёт...
– На могилку матери бы сходил, душевная женщина была, – вздохнула бабка Дарья.
– Оградку бы поправил, – подала голос и бабка Анфиса.
На другой день Терентий с Пашкой Емельяновым отправились поохотиться в лес, в сторону Дятлова. Но вернулись быстро. У Терентия за поясом болтался один тощий рябчик, вид у Терентия был сердитый. Он сказал бабкам:
– Не охотник Пашка, нечего было с ним и ходить. Он по лесу с ружьём наперевес ходит – как в атаку на немца. В засаде ему тоже не сидится, вскочит и ходит, ходит, всю дичь мне распугал. Я думал, мужик приехал, мы с ним какое-нибудь дело сварганим, движок поставим, чтоб свет был, когда электричество отключают, или лесопилку соорудим, но вижу: толку от него никакого. Всё про завод свой думает, хочет обидчику отомстить. Уедет он, завтра же уедет...
Так и вышло: на третий день своего пребывания в Клюквине Пашка Емельянов, так и не сходив на могилу матери, ни с кем не поговорив по душам, даже с Прокофием, который приходился ему родственником, сел в машину и укатил.
– Ну, может, ещё приедет, когда дела поправятся. Да защитит его святой Евлампий! – вздохнула бабка Дарья.
В первых числах ноября выпал снег. Избы стояли чёрные, угрюмые, особенно те, где окна были закрыты ставнями. Фима с весёлыми криками бегал по улице, лепил снежки, запускал их в ворон, в изгороди, в глухие окна изб, закрытых ставнями.
– Что ж переселенцев всё не везут? – сокрушалась бабка Дарья. – Может, мужики среди них есть, ребята? Веселее бы было!
Анны Дмитриевны не стало седьмого ноября, под праздник Октябрьской революции. Накануне вечером она попросила Настю принести ей со двора снегу.
– Зачем? – удивилась Настя.
– Снежком подышать хочу, – улыбнулась Анна Дмитриевна.
Настя вышла во двор, слепила снежок, занесла его в избу, поднесла матери. Та взяла снежок в руку, сжала пальцами:
– Хорошо как пахнет! Зимой!
Снежок стал таять в её руке.
– И рябинки дай, – попросила мать.
На столе в банке всё ещё стоял пышный букет рябиновых веток с крупными красными ягодами.
Настя отломила веточку, поднесла матери. Анна Дмитриевна сжала её, оторвала ягодку, поднесла ко рту, пожевала.
– Сладкая, – сказала.
В этот вечер Настя, сильно утомившись – долго мыла в хлеву корову, выносила грязь, переворошила кучу соломы в углу, чтоб не залежалась, – легла спать рано. Проснулась, когда уже рассвело. Накинула кофту, направилась к печке, чтоб затопить. Вдруг остановилась, поражённая непривычной тишиной в избе. Взглянула в сторону кровати матери.
– Мам, тебе холодно? Сейчас затоплю.
Мать лежала, отвернувшись к стене, держа в руке веточку рябины.
Настя подошла к матери, тронула её за руку, та была ледяной.
– Мама! – затормошила Настя неподвижное тело.
Мать не откликалась.
Настя закричала и выбежала во двор.
– Мама! Мама! – кричала она и беспорядочно била лопатой по забору, по калитке, по поленнице дров.
Фима, игравший неподалёку, побежал к ней, жалобно крича.
По улице шла Клавдия Ивановна с ведром картошки в руке. Свернула к Настиным воротам.
– Что случилось?
Настя кричала не переставая.
Клавдия Ивановна, бросив ведро с картошкой посреди улицы, побежала к Насте, обняла её, повела в дом.
– Ну, что ты, что ты, деточка, что случилось? С Анной Дмитриевной?
Могилу на клюквинском кладбище копали Терентий и Фима, бабка Дарья отдала гроб, давно заготовленный для себя, покойной Анне Дмитриевне он оказался впору.
Хоронить пришли все: Анфиса, Дарья, Марья, даже Прокофий с костылём притопал. Бабка Анфиса произнесла заупокойную молитву. Потом побрели в опустевший Настин дом. Поели испечённых Клавдией Ивановной блинов, выпили по чарке самогона. Фима всё скулил, его увещевали, но он не умолкал.
– Настя, может, ко мне ночевать пойдёшь? – спросила Клавдия Ивановна. – А хочешь, я с тобой останусь?
Настя отрицательно покачала головой. Она не плакала, взгляд у неё был отсутствующий, двигалась как заведённая.
Проводив всех из дому, Настя осталась одна. Убрала посуду со стола, попробовала включить радио. Оно не работало. Телевизор тоже не показывал, что-то мелькало на экране, но изображения не было. Настя старалась не смотреть в сторону кровати матери, застеленной пикейным покрывалом, на котором белели подушки. Она испытывала страх, ужас, пустоту в сердце. Чтобы побороть это, достала с полки книгу, села за стол, начала громко читать:
– Мы помним всё – парижских улиц ад и венецьянские прохлады, лимонных рощ далёкий аромат и Кёльна дымные громады...
Но сама испугалась своего звенящего голоса.
Захлопнув книгу, выбежала во двор. В курятнике нашла Пеструшку – любимицу Анны Дмитриевны. Взяла её на руки, внесла в дом. Посидела у тёплой печки, держа курицу на руках, гладя её пёстрые перышки, потом опустила на пол, сказала тихо:
– Ну, спи, Пеструшка, и я посплю...
Утром проснулась от диких криков Фимы на улице. Выбежала во двор. Вдали над Дятловским лесом небо пылало, там был пожар. Терентий в телогрейке, с непокрытой головой стоял возле своего дома, смотрел на оранжевые сполохи в небе, на густой чёрный дым, расползающийся над лесом, и ругался.
– Запалили! А тушить кто будет? – хрипло кричал он. – Ракеты есть, а вертолётов, чтоб гасить огонь, нет? Сволочи! Ублюдки! Вояки долбаные!
Через час в небе появился вертолёт, стал летать над горящим лесом. С вертолёта шлейфом тянулась серая полоса, с него что-то сбрасывали, видно, гасили огонь. Потом появился другой вертолёт, тоже со шлейфом. Начался снегопад. Крупные белые снежинки медленно падали на крыши клюквинских домов, на покосившиеся изгороди, на пустынную дорогу, на бескрайний лес до самого горизонта. И то ли от снегопада, то ли тушение с вертолётов помогло, но огонь стал утихать, теперь виднелся только жирный дым, ползущий над Дятловским лесом.
Настя подумала, что горит в той стороне, где озеро, где Евлампиева церковь.
Надев полушубок, накинув на голову платок, побежала в лес. Здесь было тихо, светло от выпавшего недавно снега. Вода в озере казалась совсем чёрной. Настя быстро переправилась через озеро, прошла с полсотни шагов в чащу. И увидела обугленные деревья, чёрную землю, выпавший снег здесь, видно, растаял. На месте Евлампиевой церкви ничего не было. На опустевшей поляне догорали остатки строения, над землёй стлался сизый дым.
– Святой Евлампий! – прошептала Настя посиневшими от холода губами.
Вдруг сквозь клубы сизого дыма увидела фигуру в белом одеянии, возникшую над пепелищем. Святой Евлампий, будто нарисованный на тонком полотнище, парил в струях тёплого воздуха, над головой его сиял нимб.
– Святой Евлампий! – прошептала Настя.
Фигура продолжала парить в воздухе, потом клубы сизого дыма заволокли её. Настя глубоко вздохнула, отошла назад. Неподалёку, на земле, среди листьев, перемешанных с пеплом и грязью, увидела шевелящуюся пичужку с обгоревшими крылышками. Настя подошла к ней, взяла птичку на руки, подышала на неё. Пичужка глянула на Настю живым карим глазом, пискнула.
– Маленькая, жива, жива, – прошептала Настя, засовывая птицу за пазуху.
Небо снова потемнело, посыпался снег. Налетел ветер, началась метель. Настя заторопилась домой.
Быстро дошла до озера, столкнула в воду лодку, прыгнула в неё, уселась за вёсла. Снег валил всё сильнее. Сквозь белую колышущуюся пелену, нависшую над водой, Настя едва различала берег, к которому плыла. Пичужка за пазухой притихла: видно, согрелась и уснула.
Добравшись до берега, вытащив лодку на пригорок, Настя быстро зашагала по тропинке в сторону Клюквина. Свист ветра усиливался, деревья всё яростнее раскачивали ветками, скрипели. Сквозь вой ветра Насте слышались жалобные человеческие голоса. Ей стало страшно. Она зажмурила глаза и громко закричала:
– Придите к нам! От ужасов войны придите в мирные объятья! Пока не поздно – старый меч в ножны, товарищи, мы станем – братья! А если нет – нам нечего терять, и нам доступно вероломство! Века, века – вас будет проклинать больное позднее потомство!
Через полчаса Настя вышла к Клюквину. Увидела Терентия Редькина, идущего по двору с охапкой дров, бабку Дарью, выбивающую коврик об изгородь. На крыльце Настиного дома сидел, понурившись, Фимка. Увидев Настю, вскочил, побежал ей навстречу. Настя вынула из-за пазухи пичужку, показала ему.
– Живая? – спросил он.
Настя кивнула.
Фимка просиял. Лицо его стало почти красивым.
– И ты живая, – сказал он.
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Роза Хуснутдинова
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
