Радоница

• мистический рассказ

Незадолго до Радоницы, когда православные отмечали Великий праздник Воскресения Христова, несколько человек вместо того, чтобы стоять вместе со всеми на Пасхальной службе, спустились в шахту. Сгнившие опоры рухнули и люди оказались погребены заживо.

Спасти их никто не пытался: народ праздновал Пасху, так что несчастных хватились не сразу. Тела так и остались под землёй.

Спустя время батюшка отпел пустые гробы, а на месте гибели артельщиков было решено водрузить большой крест.

Пришла Радоница. Среди стоящих на панихиде был и сам кормилец, владелец прииска — Марк Афанасьевич Гущев. Медленно осеняя себя крестным знамением, он, казалось, искренне молился Богу, хотя те, кто знал богача ближе, понимали, что искренней была только любовь Гущева к золоту.

Хитрый и беспощадный, правнук новгородского купца и его монгольской наложницы, Марк Афанасьевич унаследовал черты прабабки — имел широкое лицо с высокими скулами и азиатские глаза, за что его нередко дразнили "Гиреем". Он знал об этом, но не гневался, али виду не показывал.

Марк Афанасьевич мог обмануть кого угодно, говорил всегда вкрадчиво, благостно, тихим голосом. Никто не знал, каков он на самом деле, кроме жены его, Марии Степановны, стоявшей тут же, позади него и держащей в тонких пальцах поминальную свечу.

От этой свечки верующие принялись зажигать свои свечки, потому как на кануне уже не хватало места. Началась панихида. Люди молились, ощущая присутствие тех, кого поминали.

Вдруг двери церквы распахнулись: ветер ворвался внутрь, погасив изрядное количество свечей. Вместе с ветром, в храм вбежала вдова, Агафья. Оба её сына, Макар и Иван, оказались среди погребённых заживо.

— Убивец! — завопила она, показывая перстом на Гущева, — будь ты проклят, окаянный!

По церкви пронёсся гул, оттолкнулся от стен и разбился о ледяное спокойствие Марка Афанасьевича, который, не обращая на вдову ни малейшего внимания, продолжал степенно креститься, шепча имена своих усопших родственников.

— Ты что, не видишь, полоумная, панихида идёт, — зашипел на Агафью дьячок, но та даже не посмотрев на него стала пробираться к Гущеву.

— Прямо в церкви прокляла! — слышался отовсюду приглушённый шёпот. Между тем, Агафья схватила Гущева за рукав и завопила, обращаясь к присутствующим:

— Люди добрые! Нам говорят, что Бог забрал наших мужей, а теперь и детей! Нет! Ни Бог, ни прииск, ни земля и ни вода! Это он! Он, убивец, аспид, на крови нашей добреет! А ещё и в церкву ходит, святого корчит из себя! — она ещё что-то кричала, но тут люди Гущева оттащили её от Марка Афанасьевича и уволокли.

— Рехнулась, бедная! — вздыхали им вслед православные.

Наконец народ вышел из церкви и Крестным ходом двинулся на прииск, до которого было около четырёх вёрст. Процессия растянулась почти на полверсты. Шли угрюмые мужики, понимавшие, что вполне могли оказаться на месте погибших своих товарищей, бледные, ослабевшие от слёз бабы с ребятишками, и поджавшие губы матери в черных платках.

Остановившись возле места, на которое указал управляющий, люди образовали большой полукруг. В центре виднелась просевшая земля и даже часть инженерных сооружений, которые, по-хорошему давно надо было бы заменить. Когда все собрались, батюшка стал читать литию. Но вдруг он замолчал. Наступила тишина.

И сквозь эту звенящую тишину люди услышали звуки, напоминающие смех, али стон, доносящийся прямо из-под земли. Все отчётливо слышали его.

Матери, лишившиеся сыновей, и жёны, оплакивающие мужей, попадали в обморок, а те, что не попадали, стали ногтями разгребать землю, в попытке добраться до источника смеха. Отчаявшись, грязными руками размазывали они по лицам бессильные слёзы. Священник, кое-как дочитал литию до конца, и поспешил покинуть дьявольское место, пообещав вернуться позже, как будет водружён крест.

Вскоре явились мужики с лопатами, и им удалось докопать до плывуна, который, должно быть, унёс тела погибших. Поплевав на мозоли, мужики закопали образовавшуюся яму, насыпали сверху курган с памятным трёхметровым крестом посредине.

Тем временем, Агафья сидела в старом сарае, под замком, и ожидала своей участи, безразлично наблюдая, как паук в углу, под худой кровлей плетёт свою паутину. Ей послышался голос невестки, жены старшего сына, Макара, ставшей вдовой в девятнадцать лет.

— Матушка, матушка! Вы тут? — спросила невестка.

— Да, где ж мне быть, Варюшка, тута я, — отозвалась Агафья, и зашептала: — уходи скорее, милая, пока кто не увидал! Отрекись, отрекись от меня, не то ирод Гирей и тебя, и ребят твоих изведёт!

— Матушка, я вот, иконку тебе принесла Божьей матери, да хлеба немножко. Подойди к окошку, я подброшу, как только пёс Марков отвернётся.

— Погоди... не убегай, Варюшка! Я сказать тебе должна кой-чего, — внезапно зашептала Агафья, — тута ты?

— Тут я, говорите, матушка, — Варвара приникла головой к щербатым доскам.

— Ко мне младшенький, мой, Ивашка, приходил! Я б сама не поверила, но он говорил со мной! Был он в чистой рубахе, и просил, чтоб не кручинилась я, мол, живые они с Макаром.

Варвара молчала.

— Варь, слышь? Обнял меня сынок на прощанье. Он живой был, слышь, не мертвяк!

— Да, матушка, слышу. Я сейчас вам узелок в окошко заброшу, — отозвалась Варвара, смахнув слезу, она решила, что у Агафьи с горя помутился рассудок. Сама она, выплакав положенное, держалась молодцом — продолжала жить ради детей. А у бедной Агафьи теперь и дети сгинули.

***

Марк Афанасьевич, по обыкновению, не выдавал охватившего его гнева. Похаживая вдоль шеренги выстроившихся перед ним в струнку молодцов, он нервно стучал сложенным кнутом по голенищу своего сапога.

— А ну, как этой бесноватой приблажилось бы меня убить? А? — конец кнута приподнял заросший щетиной подбородок Мишки Воронова, любимого пса Гущева. Сей Мишка был хуже всех, самый беспощадный и жестокосердный.

— Виноват, Марк Афанасьич! Христом Богом...

— Оставь, — поморщился Гущев.

— Хотите, помре старуха, чтоб другим не повадно было! Я ей вмиг хребет сломаю! — глядя преданно на хозяина, предложил Воронов.

— Ты, видать, совсем сдурел, Миша, — по-отечески пожурил его Гущев, опуская кнут, — мать сынов потеряла, а мы... нет, народ не простит, понимать надо! Нужно сделать так, чтобы старая ведьма оттаяла и полюбила нас.

— Отпустить? — растерялся Воронов.

— Нет, пожалуй, рано. Но ты, Мишка, попробуй-ка заменить ей сына.

— Я? Да вы что, Марк Афанасьич! Меня ж все знают, как вашего верного... шибко ненавидят все.

— Вот, дурак, всему тебя учить надо, — покачал головой Марк Афанасьевич, — Так ты покайся! Прилюдно чтоб. Народ у нас добрый, отходчивый. Глядишь, и в святые возведут, как того, раскаявшегося разбойника!

— Батюшка, я не могу, не губи! — бросился вдруг Воронов на колени, — не умею я хитрить, изворачиваться, мне проще башку снести! Эти враз меня разгадают, на смех поднимут!

— А ты, значит, посмешищем стать боишься? — грозно сверкнул глазами Гущев.

— Дозвольте мне! — раздался молодой голос, и Гущев с удивлением повернулся и увидел белобрысого паренька, которого взял в услужение совсем недавно.

— А, попробуй, пожалуй, — Марк Афанасьич сразу потерял интерес к Воронову и подойдя к пареньку, похлопал его по плечу, — коли приручишь ополоумевшую мать, быть тебе моей правой рукою!

— Вот щенок! — прошептал себе под нос Воронов, но Гущев не расслышал, и потрепав паренька по белобрысым вихрам, вопросил:

— Как звать, не припомню?

— Ванька, Шаламов сын! — ответил паренёк.

— Ну, давай, Ванька. Не подведи, — кивнул ему Марк Афанасьевич, — а я меж тем с отцом Павлом поговорю.

***

Вдова почти сутки сидела без еды и питья. Её тюремщики не знали, что невестка подкинула узнице кусок хлеба, напитавший её тело, и образок Богородицы, которая укрепила её дух. Сейчас женщина каялась, что ворвалась со своими обвинениями во время панихиды. Нехрошо. Не по-людски.

Когда Ванька Шаламов зашёл к ней с крынкой молока и полушкой ситного, женщина даже не взглянула на него. Ванька налил молока из крынки в глиняную миску, и протянул вдове двумя руками, поклонившись с уважением:

— Нат-ко, мамо, выпейте, небось ослабли совсем!

От этих слов губы женщины задрожали, и она протянула руки к миске, потому что её томила жажда. Но вдруг, передумав, она опустила руки. Миска перевернулась и молоко впиталось в песок, которым был посыпан земляной пол.

— Нет, — сказала Агафья и отвернулась, — ничего не приму я от убивца Гущева. Он мужа моего сгубил, сынов... а теперь молоком да хлебом откупается?

— Мне очень жаль вас, матушка. Хотите, я принесу вам просто воды, от себя, не от него? — спросил Ванька.

— Нет, сынок, не надо. Не ровён час твой хозяин проведает и тебе не сдобровать! А меня на этом свете ничего не держит... Ступай с Богом, и всё что принёс, отнеси назад, своему хозяину. И священник пусть придёт, исповедаться хочу!

Ванька поклонился и повернувшись, пошёл. У двери вдова вдруг окликнула его:

— Как тебя кличут?

— Иваном, — ответил Ванька, и увидев, как глаза женщины наполняются слезами, смутился и вышел.

Позже он принёс женщине немного воды.

Агафья лежала на спине, глаза её были полузакрыты. Подумав, что она не дышит, Шаламов склонился над нею, и коснулся её лба. Веки дрогнули, и он увидел устремлённый на него взгляд серых глаз.

— Ваня? — улыбнулась она спекшимися губами, — Ванечка, ты пришёл! Шаламов не знал, что младший сын Агафьи тоже Иван, и решил, что она к нему обращается.

— Я принёс воды и немного сушеных яблок, — внезапно почувствовав жалость к несчастной женщине, сказал он. Своей матери он никогда не видел, помещик продал его в раннем детстве, разлучив их, и мальчик рос, не зная материнской любви. После того, как он спас своего хозяина на охоте, тот жаловал ему волю, но не дал средств к существованию.

Из рук сына женщина не могла не принять воду, она стала жадно пить, но с каждым глотком к ней возвращался потерянный было рассудок. Она взглянула на сидящего около неё парня и поняла, что он не её сын, за которого себя выдаёт. Осерчав, она бросила глиняную кружку прямо в голову Ивана.

— За что? — спросил он, коснувшись волос и увидев на руке кровь.

— Чтобы не выдавал себя за моего Ваню! — с негодованием сказала вдова, — он сейчас, мой бедный сыночек, лежит в сырой земле! А ты здесь сидишь, измываешься надо мною!

— Вашего сына звали Иваном, — догадался Шаламов, — ну, так и я - Иван!

Агафья посмотрела на него, на кровь, стекавшую по завитку волос и охнула:

— Ох! Прости меня, сынок! Господи, совсем я с ума сошла с горя!

Спустя какое-то время, в сарай к вдове пришёл священник, которого она просила позвать, желая исповедаться.

Отец Павел вошёл внутрь и увидел, что женщина сидит на соломе, а на коленях у неё, покоится голова молодого парня.

Священник, будучи подслеповат, однако углядел, что юноша ранен — из головы его сочилась кровь и светлая тканая юбка Агафьи стала вся красна.

— Мой Ванюша вернулся ко мне, — Агафья подняла на священника полные слёз глаза.

Отец Павел с лицом, словно увидел призрака, попятился к дверям, потому что решил, что увидел мёртвого сына вдовы. Что-то шепча себе под нос, он быстрым шагом направился к храму. Там, священник встал на колени перед образом Спасителя и долго молился.

Марк Афанасьевич ужинал в кругу своей семьи на террасе своего большого, ладного терема. Увидев удаляющегося священника он решил, что Агафья прогнала его.

Прислуживали Гущеву самые красивые девки, которых он, время от времени, награждал хлопками и щипками по выпирающим местам.

Жена его, Мария Степановна, возмущаться не смела. Она безмолвно терпела все выходки мужа и его многочисленные измены. Она отвернулась чтобы не видеть, с каким вожделением её муж смотрит на девку. Тут же, при них сидели и дети — старшие Кузьма и Лука, да дочка Лукерья. Младший, Киприан, сидел на коленях у отца и тот самолично кормил его с резной ложки пареной репой в меду. Только это и мешало ему распустить руки.

Не успел Киприан доесть свою репу, как послышался колокольный звон. Марк Афанасьевич решил посмотреть, что случилось и немало удивился, увидев, что к нему со всех ног бежит Мишка Воронов.

— Па... са.. — задыхаясь, сказал он, и стуча себя кулаком в грудь, выдал: — отец Павел возвращается... а с ним... ещё десятка два мужиков, идут сюда!

— Зачем? — склонил голову Марк Афанасьевич, — что, прямо ко мне идут?

— Да, прямо сюда, на подворье. Хотят вызволить вдову и взыскать с тебя за то, что заставил людей работать на Пасху.

— Что? Ты чего это мелешь, пёс? — схватил Мишку за грудки Марк Афанасьич, но опомнившись, отпустил, и спросил мягко — я за что тебе плачу? Разберись, Миша!

Кивнув, Мишка побежал собирать прочих преданных Гущеву мужиков, а народ тем временем подошёл совсем близко к его воротам.

— Марк Афанасьич, выйди к людям, разговор есть! — высоким голосом крикнул дьяк и кивнув отцу Павлу, взялся за кольцо ворот.

— Что случилось? — Гущев, зевая, открыл кованую дверь, — пожар?

— Марк Афанасьевич, бьём челом! Отпусти Агафью, прости ей сказанное сгоряча! — ответил за всех высокий, коренастый мужик из вольных, по имени Яков.

Узкие глаза Марка Афанасьевича от такой наглости стали почти круглыми. Он и сам был немаленького роста, но подойдя к Якову, оказалось, что тот всё же повыше будет.

— Отпустить? — нежно проворковал Гущев, и глаза его снова превратились в щёлочки, — так я и не держу. Или вы хотите, чтобы я Агафье волю дал? Так кому она нужна эта воля, чем вдова жить будет? Христорадничать? В первую же зиму помрёт с голоду!

Вперёд вышел отец Павел.

— Я пойду сам к Агафье и приведу сюда. А там решим её судьбу!

— Нет! Стойте, люди добрые, я сам выведу к вам Агафью! — крикнул Марк Афанасьевич и направился к сараю.

Отодвинув засов, он зашёл в темницу. Потянулись минуты ожидания.

Люди ждали, когда Марк Афанасьевич выведет из сарая пленницу, но тот всё не шёл. Тогда отец Павел кивнул дьяку, и тот вместе с Яковом пошёл следом за Гущевым. Они вернулись почти сразу — оба бледные, глаза, как плошки.

Отец Павел отвёл дьяка в сторону, и тот показал, что:

"Посередине, на берёзовом чурбаке, сидела сама Агафья и держала в руках иконку с изображением Божьей Матери. Рядом с ней стояли два юноши, оба светловолосые, светлоликие. От всей троицы шёл сильный свет. В углу, словно загородившись от света, сидел Марк Афанасьевич и плакал, умоляя о пощаде.

Свет между тем стал невыносим для глаз, и мы с Яковом отступили."

Выслушав дьяка, священник, перекрестившись, пошёл в сарай сам. Люди было пошли за ним, но увидели, что он уже выходит.

За отцом Павлом, цепляясь за его рясу, шёл изменившийся лицом Марк Афанасьевич, скуливший, как побитый пёс.

— А где ж вдова? — спросил кто-то.

— Нет там никого, — священник перекрестился и пожал плечами, — ушла наверное, надобно к Варваре за ней послать!

Люди пошли к невестке Агафьи, но Варвара сказала им, что свекрови нет в доме. Яков углядел в красном углу образ Божьей матери, что видел в руках у вдовы, и толкнув дьяка, показал ему глазами на неё. Но тот приложил палец к губам и Яков смолчал.

Агафья, а с нею и Ванька Шаламов, исчезли. Может и сбежали, кто знает, только что ему бежать, он и так вольный.

Впрочем, некоторые рассказывали, что видели Агафью а с ней и парня, похожего на её сына, у памятного креста, что был поставлен на месте гибели артельщиков, но скорее всего, брешут люди.

Вскоре прииск иссяк и был закрыт.

— Настигло ирода проклятье материнское! — шептались старухи.

Марк Афанасьевич, потеряв всё, помешался. То нёс какую-то околесицу, то смеялся невпопад. Отбирал у детей игрушки, за что Мария Степановна гневалась на него и грозила "лишить сладенького". Чего уж она подразумевала, одному Богу известно.

14 мая 2024 — Радоница.