О документальных книгах мемуарного характера, посвященных лагерному опыту, трудно писать и говорить: слишком высок сегодня градус ненависти, направленный в сторону тех, кто их писал, слишком велико желание хейтеров утолить свой комплекс неполноценности и защитить «несправедливо оболганный» СССР. Однако, книга Анатолия Марченко «Мои показания», написанная во второй половине 1960-х и впервые опубликованная в ФРГ в 1969 году, несколько выпадает из этого ряда: ее автор – простой работяга с восемью классами образования, далеко не интеллектуал и не либерал по происхождению, оттого его свидетельство, безыскусно и мужественно написанное, отзывается воплем о несправедливой участи тысяч зэков даже в самой чугунной имперской голове. По степени художественного воздействия это, конечно, не «Архипелаг ГУЛАГ», полностью переформатирующий сознание читателя, если он – не подлец, и не «Колымские рассказы» с их высокой концентрацией ужаса и мрака.
Более того это даже не рассказ о сталинской карательной системе, это повествование о том, что было потом, после ХХ съезда, когда, казалось, наступило тотальное освобождение от диктатуры и почти поголовная реабилитация. «Мои показания» и сейчас способны удивить описанием быта и существования политзаключенных, изощренной системой издевательства над ними карательных органов и пенитенциарной системы. Карательная психиатрия еще не вошла в моду в те годы, что описывает Марченко (ей будет посвящена еще одна блестящая мемуарная книга о преследовании инакомыслия в СССР, подхватившая эстафету у автора «Моих показаний», - «И возвращается ветер…» Владимира Буковского). Подробное, шокирующее описание этапирования и транспортировки зэков, мордовских лагерей и владимирской тюрьмы, всевозможных тюремных и лагерных эксцессов вкупе с историями самых разных людей выстраивается у Марченко в панораму братства политзаключенных, противопоставленного тщательно спланированной системе насилия и надругательства над человеческим достоинством.
Это удивительно, но по мере внимательного и систематического чтения книга перестает пугать: страх и ужас, отчаяние и гнев сменяются сочувствием к осужденным и своеобразным смирением (хотя книгу писал не верующий). Власть, построенная на крови и беззаконии, может быть обличена тоже только предельно искренним свидетельством, словом истины, также написанным кровью. Безусловно, найдутся и те читатели (хотя этот род людей вряд ли возьмется за книгу Марченко), в которых защитные идеологические механизмы сразу заблокируют любой эмоциональный отклик, и они заговорят о клевете на советский строй. Однако, книга Марченко тем и ценна, что она показывает и доказывает, что сталинское время – не случайный эпизод, не одноразовое нарушение «социалистической законности», что система насилия, подавления и измывательства над человеком составляют саму суть воплощенного в реальность социализма (уж не будем говорить о доктрине, идеологи всегда сладко поют о борьбе за освобождение человечества).
Для меня было удивительным именно то, что книга Марченко, начатая страстно и с большим негодованием, впоследствии становится мудрее и глубже, в чем-то даже действеннее, чем «Архипелаг ГУЛАГ», все-таки имеющий характер политического документа. Видя беззаконие надзирателей, охранников и гэбистов, видя безразличие и равнодушие, помноженные на трусость и шкурничество у вольных, их не начинаешь осуждать и ненавидеть, или даже воспринимать их с негодованием. Марченко хочет от читателя не этого, а проникновения в участь обычного зэка, сочувствия и соединения их вместе с читателем в своего рода интернационал униженных и оскорбленных властью в той же мере, как хотел этого и Достоевский в «Записках из Мертвого дома». Этот глубочайший покоряющий до самых нервных окончания гуманизм автора «Моих показаний» берет за душу больше даже, чем гневное обличение карательной системы в «Архипелаге ГУЛАГ». В то же время в книге Марченко почти совсем нет иронии, как и у Солженицына, для этого нужна новая ступень в описании лагерного опыта, это высоту возьмет Буковский в своих поразительных мемуарах «И возвращается ветер…», но об этом поразмыслим в другой раз.
