- Дедунь, дедунь, ты кого кличешь то? Очнись, дедунь!
- А? Внуча, ты что ль? Приспал я, кажись, привиделось… Знать помирать час настал.
- Ты чего лопочешь несуразное? Сранья всё мастачил, да слаживал, а тут вдруг мокву развёл, помирать собрался.
- Танюша привиделась, Дуняш, уж и не знаю, к добру ли, к худу ли.
- Какая такая Танюша? Не Терентьевых ли часом? Или Свириденчихи сноха?
- Да нее, та Танюша, почитай, из моего отрочества будет, дело прошлое.
- Что-то я от бабули ни о каких Танюшах, зазнобах твоих, не слыхала, хоть и сказывала она, что ходок ты по молодости был ещё тот.
- А ты, Дуняшка, больше бабку свою, сказочницу, слухай, она тебе ещё не того наплетёт. Всю жизнь ревновала меня, сумасбродка, на ровном месте.
- Так ты, дедунь, сам расскажи про свою Танюшу, а я ни-ни, немотствовать буду, вот те крест!
- Так не моя она, Дуняшка, не моя, дурочка деревенская была, но пригожа, что ангел. Ну, слухай, раз такое дело.
Давно это было, больше полста лет тому. И страна другой была и люди. Ивантеевка наша всегда в колхозных передовиках значилась, ленивые и случайные как-то у нас не задерживались, а те из пришлых, что приживались, как в семью вливались. Дом строить кому – так всем миром. Свадьбу гулять – на всё село. В путь последний тоже провожали сообща. Дружно жили, до́бро. А посему, коли к кому беда заглядывала, со стороны не ехидничали, помогали, кто чем мог.
За три дома от нашего Пронины жили, тётка Дарья, дядька Митяй, да дочка их единственная, Наталка. Она постарше меня годков на десять была. Хороша, спасу нет, волосы, что крыло вороново, в косу длинную заплетённые, стан стройный, грудь высокая, а очами чернючими как глянет, что обожжёт, вовек не забудешь такой красоты. И нрава кроткого. А работящая – не угнаться. Парни за ней, что телки́ ходили, хороводить зазывали, но она ни-ни, пока сердечко своё Матвею Сошникову по доброй воле не отдала. Парой они были – одно загляденье. Он, супротив неё, белокурый, сероглазый, богатырь былинный, ни дать, ни взять. Сладилось, да слюбилось у них всё скоро, по осени решили свадьбу гулять. Только у судьбы, знать, свой расклад был в их отношении.
В соседней Андреевке мужик молодой жил, Валерка, так, ни рыба, ни мясо, скрытный, себе на уме, в общении – бирюк бирюком, в работе – непуть. Да кто ж знал, что он на нашу Наталку глаз свой поганый положил?! Днём тем летним, с самого утреца, Наталка по ягоду в лес подалась, да и сгинула. Ввечеру мужики ивантеевские лес прочёсывать пошли, без толку, ночь опустилась, что глаз коли, ни зги не видать. С первыми лучами солнца вновь на поиски снарядились. Нашли. Без сознания, да поруганную, вся одежда в клочья, и живого места на ней нет. А рядом ножичек приметный, самопальный, такие только один андреевский умелец мастерил, из бывших сидельцев. Ну, мужики Наталку в больницу то определили, а сами на полуторку и до Андреевки. Мастер тот сразу на Валерку указал, мол, по его заказу нож делал. А душегуб и не хоронился, усмехнулся и заявил, что жениться готов, чтоб грех прикрыть, значит. Матвей его до смерти не пришиб только потому, что участковый вовремя подоспел, да мужики удержали. До суда гадёныш не дожил, кто-то в изоляторе его заточкой «угостил», а милицейские особо и разбираться не стали, собаке собачья смерть.
- Эх, дедунь, да самая паршивая собачонка во сто крат лучше того подонка будет, ты сравнил.
- Не цепляйся к словам, Дуняша, люди поговорку сложили, дальше то слухай.
Наталка, лебёдушка наша, в бреду, почитай, недели две металась, Матвей от неё не отходил. Тётка Дарья от дочки к мужу бегала, слёг он от горя, не выдержало сердце отцовское. День в день, как очнулась Наталка, отошёл он, всё село ревмя ревело от беды такой. А девка то, что умом тронулась, твердила, что грязная она теперь и Матвея от себя гнала. Каких только слов он не придумывал, как её не увещевал, да всё, словно горох об стенку. Твердила, что нелюбый он ей больше и всё тут. Через пару месяцев слух пошёл, что понесла Наталка от насильника. Тётка Дарья совсем сон потеряла, то траву какую-то у дочки отнимала, то из бани гоняла, где та ребёночка, видать, вытравить пыталась. А то топиться удумала девка, по осени уж, из воды вынули, откачали, успели. Матвея о ту пору председатель наш в область отправил, науки учить, парень то головастый был. Ох и упирался он, но супротив начальства то не попрёшь. А Наталка раньше срока разрешилась от бремени, девочкой, только саму её Господь к утру и призвал. Отмаялась.
Малышку бабка Танюшей нарекла, и сама ро́стить стала, а куда ж деваться. И бабы деревенские, и девчонки, все в помощь бегали, с малой тетёшкаться. Хороша была девчушка, что ангелок, волосики, как пшеничка, глазки светленькие, справненькая. Только вот не заговорила она, ни в срок, ни опосля, мычала лишь. Хотя, слышать слышала. А потом понятно стало, что все потравы даром не прошли, дурочкой Танюша росла, как есть. С особенностями правда. Живность вся, да птахи, так к ней и жались, вот, куда девчушка, туда и они. Бабы на селе сказывали, что стоит Танюше корову перед отёлом, аль свинью перед опоросом погладить ласково, так всё, как по маслу шло. Собаки злющие при ней, что щенки делались, на спины падали и млели под её ручками махонькими. А ещё Танюша видела, кто на свет появится у сельчан, верно определяла, дивчина, али парень. Ребятне мамки строго-настрого наказывали Танюшку не забижать, грешно мол, да к беде. Раз только внуки Михеевские, городские, приезжие, подразнить её решили, до слёз довели, так бабка Михеиха даже слушать не стала, крапивой их отходила, до волдырей, а потом в сельпо повела и самую красивую куклу купила, да заставила пацанов подарить Танюше и прощения просить. А девчушка так улыбнулась им в ответ, закивала, да жалеть давай, словно боль от жгучей крапивы забирая. Не поверишь, прошло всё, как не бывало.
А знаешь, кого Танюша больше всех любила, ну, акромя бабки своей? Матвея! Так и льнула к нему. И вот, кто истории всей той мерзкой не знал, говорили, что похожа Танюша на него, что дочь родная. Кто знает, было ли что промеж Наталкой и Матвеем, аль совпадение такое приключилось, но он и жениться не спешил, и тётку Дарью с Танюшей не бросал на произвол судьбы. Опекал.
Судьба с бедой сговорились, когда я уж на бабке твоей, Марии, женился. Танюша в возраст вошла, да расцвела ещё краше. Ну и чуть материну судьбу не повторила. Дурочка дурочкой, а инстинкты то куда заткнёшь?! Вот один заезжий молодец и повлёк Танюшу в лес. Мальчишки вездесущие то увидали, да по селу побежали с криками, словно пожар случился. Наш то дом к лесу ближе всех был, вот я, как дрова рубил, в одних портках, так и кинулся на помощь. Охальник Танюшу уж к земле придавил всем весом, а та плакала, да отбивалась, как могла. На счастье своё, я тогда колун во дворе кинул, иначе порубал бы гада, как есть порубал бы. Бил я его сильно, но не долго, мужики подоспели, скрутили выродка. А Танюшу я на руках до самой больницы нёс, а она…заговорила. Тихо так, по слогам: - Ма-ма, ма-ма. Обошлось.
- Дедунь, да ты у меня герой!
- Не реви, Дуняшка, вот малахольная, хорошо ж всё вышло.
- А если бы…подумать даже страшно. И что же, Танюша с тех пор разговаривать стала?
- Вот только «мама» и говорила. А как тётка Дарья преставилась, Матвей на докторице женился, что Танюшу после того случая опекала, да и уехали они, насовсем, все вместе. Долетали слухи, что Танюшу лечить пытались, но, как там сложилось, неведомо мне. А потом и забылось вовсе. А сегодня вот такая мне весточка вышла от Танюши, улыбалась она и младенчика на руках качала, а потом мне его передала, тут то ты и заблажила, досмотреть не дала.
- Дедунь…Я ж сама только сегодня узнала…Правнук у тебя будет, дедунь…
- Правнучка! Танюша верно сказывала. Ишь, в глаз что-то попало, слезится. Ставь, внуча, самовар.