«Таланты и поклонники» ещё более, чем «Без вины виноватые», - пьеса о театральном механизме и о тех, кто этим механизмом управляет. И встречаются среди них такие разные люди…
«Я люблю театр, люблю искусство, люблю артистов, понимаешь ты?» - говорит истинный рыцарь театра Мартын Прокофьич Нароков. Автор пометит, что он «помощник режиссёра и бутафор, старик, одет очень прилично, но бедно; манеры хорошего тона». Нароков рассказывает историю своего «театрального романа». Мы узнаём, что «манеры хорошего тона» у него не случайны: «Я могу сказать тебе, как Лир: каждый вершок меня — барин. Я человек образованный, учился в высшем учебном заведении, я был богат». И сейчас, уже совершенно разорённый, он счастлив тем, что «делал любимое дело»: «Продал я свое имение, денег получил много и стал антрепренёром. А? Разве это не счастье? Снял здешний театр, отделал все заново: декорации, костюмы; собрал хорошую труппу и зажил, как в раю… Есть ли сборы, нет ли, я на это не смотрел, я всем платил большое жалованье аккуратно. Поблаженствовал я так-то пять лет, вижу, что деньги мои под исход; по окончании сезона рассчитал всех артистов, сделал им обед прощальный, поднёс каждому по дорогому подарку на память обо мне…»
Были ли такие люди в России? Несомненно, были. Можно вспомнить хотя бы С.И.Зимина или С.И.Мамонтова… Нарокову, конечно, далеко до них, и не в Москве был его театр, а в губернском городе Бряхимове, но, наверное, неплохо жилось и игралось артистам у него.
Но вот сейчас на смену ему в театр пришёл совсем другой человек - Гаврило Петрович Мигаев, про которого сам он скажет: «Здешний-то театр был мой... Я его пять лет держал, а Гаврюшка-то был у меня писарем, роли переписывал». Однако сейчас именно этот «Гаврюшка» «правит бал» в театре, считаясь вовсе не с возвышенными идеалами.
Интересно, что эти два персонажа пьесы, связанные многолетним сотрудничеством (теперь уж Мигаев руководит, а Нароков служит у него, сам объясняя причину: «Служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень»), ни разу не пересекутся на сцене. И, думаю, это не случайно, потому что живут они, по существу, в разных мирах.
Нароков как никто другой умеет найти и оценить истинный талант. В финале пьесы, прощаясь с Негиной, он обратится к ней: «Александра Николавна! первый бокал за ваш талант! Я горжусь тем, что первый заметил его… В робких шагах дебютантки, в первом, еще наивном лепете, я угадал будущую знаменитость».
Именно ему она будет жаловаться на несправедливость антрепренёра: «Послушайте, Мартын Прокофьич, ведь при вас, при вас, помните, он обещал дать мне сыграть перед бенефисом. Я жду, я целую неделю не играла, сегодня последний спектакль перед бенефисом; а он, противный, что же делает! Назначает "Фру-фру" со Смельской… Устраивают ей овации накануне моего бенефиса, подносят букеты; а меня публика и забыла совсем. Какой же у меня может быть сбор!»
И признается Нароков, что влюблён в Сашеньку:
«Негина. Мартын Прокофьич, вы только одни меня любите.
Нароков. О да, больше жизни, больше света.
Негина. Я вас понимаю и сама люблю.
Нароков. Понимаете, любите? Ну, вот я и счастлив, да, да… (тихо смеется) как ребенок, счастлив».
Нарокова не принимают всерьёз, над ним смеются. Вероятно, действительно смешны все эти его пафосные восклицания («Кинжал в грудь по рукоятку!»), но окружающие не видят за ними и не понимают главного: «Ты думаешь, коли человек влюблён, так сейчас гам… и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя...» Скажет же он с горечью: «И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют моё артистическое чувство».
И потому будет он приносить Саше роль, которую «сам переписал для неё», «на тонкой бумаге, связано розовой ленточкой», за которую «последний двугривенный отдал»: «Ручки у неё хорошенькие, душка еще лучше; нельзя же ей грязную тетрадь подать».
И потому в финале он страшно переживает из-за её отъезда («Вы видите, что я еще не могу прийти в себя… Я потерял память. Что же теперь, утро или вечер? Я ничего не знаю»). И, тем не менее, по существу, благословляет её на новый путь: «У вас есть талант, берегите его, растите его! Талант есть лучшее богатство, лучшее счастие человека!» И прочитает ей, как укажет автор, «подлинные стихи одного неизвестного артиста сороковых годов»:
Не горе и слёзы,
Не тяжкие сны,
А счастия розы
Тебе суждены.
Те розы прекрасны,
То рая цветы.
И, верь, не напрасны
Поэта мечты.
Но в радостях света,
В счастливые дни,
Страдальца поэта
И ты вспомяни!
Судьбою всевластной
Нещадно гоним,
Он счастлив, несчастный,
Лишь счастьем твоим.
***************
И как же жалок рядом с ним нынешний антрепренёр Мигаев, которого сам Нароков метко охарактеризует: «Дерево он у нас, дерево, дуб, осина»!
У этого «театрального деятеля» главная задача – угодить сильным мира сего. Не случайно же он скажет Негиной, упрекнувшей его за неисполнение обещаний: «Словам-то вы напрасно верите. Мы за каждое свое слово отвечать никак не можем, — мы зависим от публики и должны исполнять её желания».
Интересно, что сам он, видимо, понимает истинную цену артистов (заметит же про Негину: «Гардеробу не имеет хорошего, а талант большой-с»). Он не посмеет отрицать, что «Александра Николавна… в продолжение ярмарки доставляла всегда полные сборы, чего другие не делали».
Но услышав от князя (да ещё и от лица публики, которая «даёт тон») «Ну, что такое Негина? Какая это первая актриса! с ней скучно, мой милый, она не оживляет общества, она наводит на нас уныние», тут же откликнется: «Что же делать! уж если так угодно вашему сиятельству, так я с ней контракта не возобновлю». И будет рассыпать примитивные каламбуры («Пальчики облизать, это ничего, это еще можно стерпеть, не пришлось бы кулаком слезы утирать, ваше сиятельство», «Припеваючи? Волком бы не завыть, ваше сиятельство»), стремясь развеселить собеседника.
При этом он ещё как-то, видимо, стесняется объясниться с Негиной («На сцене вы всё бегали от меня», - скажет она, добавив: «Он только шутит да смеётся в глаза»), но когда его застают «при посторонних», будет и с Сашей, и с потребовавшим от её имени объяснений Мелузовым уже откровенно груб (тем более что князь тоже здесь): «Сколько мне известно, вы у нас в театре не служите; а посторонним я в своих делах отчета не даю-с», «Как вам угодно-с, как вам угодно-с, мне всё равно. У публики вкусы разные, на всех не угодишь: вам мои поступки не нравятся, а князь их одобряет». Никакие упоминания о «нравственных обязанностях» («Это какие же такие-с, и к чему весь этот разговор?») на него не действуют. Даже Бакин не выдержит: «Вот охота людям даром терять красноречие, проповедовать Мигаеву об честности!.. Честность он давно считает предрассудком, и для него разницы между честным и бесчестным поступком не существует, пока его не побили. А вот плюхи две-три влетит, тогда он задумается: должно быть, мол, я какую-нибудь мерзость сделал, коли меня бьют».
Конечно, трагик добавит: «Да и влетит, и дождётся, уж это я ему давно пророчу», - и припечатает его словечком «Ефиоп», но ведь, как известно, «брань на вороту не виснет», а князь приказал – вот Мигаев и заявляет: «По требованию публики должен на ваше место пригласить другую артистку».
Только вот, читая Островского, почему-то часто задумываешься над одним вопросом – а сильно ли изменилась ситуация за почти полтора века?..
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского - здесь
