Скрупулёзно выискивая в деле сведения о докторе Дадукалове, собирая их по крупицам, систематизируя, Сергей уже довольно хорошо представлял себе характер и духовный мир этого человека. Ответы следователю, дословно зафиксированные бесстрастной рукой стенографистки, говорили об огромной внутренней силе Дадукалова, о его неподкупности, величии, чести и несгибаемой воле. Примеров было больше, чем достаточно, каждый протокол допроса бесспорно доказывал это:
«Вопрос: Гр-н Дадукалов, что вы можете сообщить следствию о ветвраче Горноозерской противочумной станции, Евстихееве Алексее Федоровиче?
Ответ: Только одно, это высококвалифицированный специалист, честный и порядочный человек, хороший товарищ.
Вопрос: Он разделял ваши политические воззрения?
Ответ: Евстихеев всегда был далек от политики. Поэтому я никогда не заводил с ним разговоров на эту тему. Более того, когда познакомился с Евстихеевым, я уже сам давно не занимался политикой.
Вопрос: А вот гр-н Евстихеев показывает, что приезжая из Москвы в служебные командировки, вы агитировали его для вступления в к/р организацию с тем, чтобы наносить вред Советской власти в области ветеринарии. Ознакомьтесь с показаниями Евстихеева.
Ответ: Показания прочел, они не имеют ничего общего с действительностью. Требую очной ставки, пусть Евстихеев скажет мне в глаза, что все, рассказанное им следствию — правда.
Вопрос: Подследственный Подкопаев показал, что вам принадлежит следующая фраза: «Нам, эпидемиологам и бактериологам вполне по силам заставить Советы платить достойное жалованье, — ведь в наших руках могучее оружие — бактерии. Используя его, мы можем не просить униженно, но требовать для себя необходимые блага». Что вы можете пояснить по этому поводу?
Ответ: Лишь одно, кто-то из вас двоих: вы, гражданин следователь или Подкопаев, неверно интерпретируете мою фразу: «Советская власть за наш опасный труд, связанный с бактериями, вполне могла бы установить более высокую зарплату». Я также прошу очной ставки с гражданином Подкопаевым, пусть он заявит мне в глаза то, что показал следствию.
Вопрос: А как, в свою очередь, вы можете охарактеризовать Подкопаева?
Ответ: Это весьма перспективный ученый-эпидемиолог. Его научные труды являются фундаментальными. От политики он так же далек, как и вышеозначенный Евстихеев».
… Примерно то же самое Дадукалов говорил, отвечая следователям по поводу остальных десяти человек, проходивших по делу. Ни в одном из протоколов допросов Сергей не нашел и намека на то, что доктор Дадукалов оклеветал кого-либо из своих товарищей. Но как раз наоборот, почти все подследственные, кто в большей, кто в меньшей степени, оговаривали как самого Дадукалова, так и друг друга. Значит, внутренне они были слабее старого ученого, значит, всех их сломали духовно и физически, заставили говорить то, что требовалось. И лишь один профессор Костенко, уподобляясь Дадукалову, также не оговорил никого. Изучая протоколы его допросов, Сергей уловил даже некую схожесть ответов:
«…Причастность к так называемой к/р организации отрицаю категорически!» «Гражданин Бунин мне такого не говорил, требую очной ставки с ним…» «Павла Задорнова видел всего лишь один раз в жизни, встреча имела служебный характер, длилась не более двадцати минут. За это время невозможно завербовать даже ребенка!»
… Доктор Дадукалов, доктор Дадукалов… Каким же он был в жизни, как выглядел этот, не покоренный палачами ОГПУ человек-легенда? В который уже раз Сергей брал фотоснимок, на котором были засняты солидные царские чиновники и, подолгу вглядываясь в их лица, пытался понять: к кому из людей на снимке мог более всего подойти созданный им образ Дадукалова? Может быть, к этому пожилому, бородатому мужчине со строгим взглядом чуть прищуренных глаз? Или, может, к этому, спокойно и едва приметно улыбающемуся?
Ответа не было, люди на старом пожелтевшем фото молчали. Но кто же все-таки из них профессор Алексинский? Кто — клеветник Подкопаев? Кто словоохотливый (судя по протоколам) Верещак? И кто, наконец, Дадукалов? Вопрос этот мучал Сергея, не давая подолгу заснуть: образы важных чиновников в парадных вицмундирах навязчиво маячили перед глазами.
И вот однажды, копаясь уже в третьей, самой объемистой папке, Сергей вдруг наткнулся взглядом на подшитую в дело небольшую справку, заполненную крупным красивым почерком. Текст гласил:
АКТ МЕДИЦИНСКОГО ОСМОТРА:
Осмотрен подследственный Дадукалов А. А. во внутренней тюрьме Горноозерского ОГПУ. Состояние тяжелое. На вопросы отвечает неточно, в месте и пространстве ориентируется с трудом. Передвигается с посторонней помощью. Отмечается резко выраженный тре'мор конечностей и головы. В области темени отек и кровоточащая рана с рваными краями. Ниже угла левого глаза кровоподтек. При пальпации грудной клетки отмечается болезненность в области четвертого — шестого ребер справа. В легких дыхание везикулярное, в нижних отделах выслушиваются мелкопузырчатые хрипы. Тоны сердца ритмичные, с числом сердечных сокращений 82 удара в минуту. Артериальное давление 170/100 мм. рт. ст., язык влажный. Живот мягкий, болезненный в правом подреберье. Поколачивание по косто-вертебральным углам резко болезненное. Половые органы отёчные, со следами кровоподтеков.
Рекомендована госпитализация в тюремный стационар.
23.О8.1934 г. Врач-интерн (Иевлева Н.П.)
Сергей еще раз перечитал документ, отер вдруг вспотевший лоб, растянул тугой узел галстука. Вот оно, началось! Справка такого содержания была первой за все время работы в архиве. Он снова прошелся взглядом по ней, надолго задумался. Пора было оставить документ и перевернуть страницу, но что-то мешало сделать это. Что? Обычная, казалось бы, медицинская справка… И содержание вполне обычное для того «счастливого» времени, которое так вдохновенно воспели композитор Дунаевский и его товарищ Лебедев-Кумач в своей знаменитой песне: «… Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!». Ничего странного: врага народа пытают на допросах, выбивают нужные показания — все тут, как говорится, О, кей! Подумаешь, важность, разбили голову кованой рукояткой нагана, поставили под глаз фонарь да сломали ребра, пиная пудовыми яловыми сапожищами… И вдруг Сергея словно озарило: он понял, почему не может оторваться от этого пожелтевшего квадратика бумаги — необычность справки была не в ее содержании, а в ее окончании! В подписи того, кто ее составлял: врач-интерн!
Сергей буквально впился взглядом в это словосочетание: в р а ч-и н т е р н Иевлева Н. П. Он откинулся на спинку стула, утомленно смежил веки, картина давно прошедшего встала перед глазами:
Тогда он находился в отпуске и гостил у родителей. Сестра Саша пришла из института возбужденная, взволнованная, с порога крикнула ему, готовившему на кухне ужин:
— Сережа, братик, с сегодняшнего дня — я врач! Врач-интерн, понял?
— Не совсем, — ответил он Александре.
— Объясняю популярно: когда ты вводился в командиры, тебя называли командир-стажер, ведь так?
— Ну, так, — должен был согласиться он.
— То же самое и в медицине, только здесь не стажер, а интерн, то есть, практикант. Но это еще не все! — горделиво продолжала сестра. — Несмотря на то, что я интерн, денежки буду получать, как самый настоящий врач, как твоя Ольга!
— Во-о-от оно что, — улыбнулся он тогда. — Поздравляю вас, волшебница в белом халате, с маленьким солнцем в груди! — и с этими словами поцеловал разрумяненную от счастья сестренку.
Сергей раскрыл глаза, поймал встревоженный взгляд Алимбека:
— Тебе, часом, не плохо, Сережа?
— Нет, нет, все нормально, просто дал отдохнуть глазам.
— А-а-а, — капитан снова склонился над бумагами, а Сергей продолжил размышления: сколько тогда лет было Александре? Наверное, двадцать три, ведь интернатура, это, по сути, седьмой курс обучения врача. Значит и этой самой Иевлевой эН Пэ, тоже было где-то двадцать два — двадцать три года. Или чуть меньше, в те времена в медвузах вряд ли обучались более четырех-пяти лет. Исключено также, чтобы эта самая Иевлева была из «вечных» студентов: на стажировку в больницу тюрьмы ОГПУ такого недоучку-практиканта не взяли бы, тут уж будьте спокойны! Итак, Иевлева, получается, года рождения примерно 1912 – 1913-го, раз ей в 1934-м двадцать один - двадцать два. Следовательно, если жива, то сейчас ей лет восемьдесят или чуть больше.
Сергей сосредоточенно помял правой рукой подбородок:
«Восемьдесят — восемьдесят один… Восемьдесят — восемьдесят один… - металась в голове неотвязная мысль. - А что, если жива? Мало ли стариков, кому перевалило на девятый десяток… Чем черт не шутит, пока Бог спит…» - Сергей повернулся к Хаджиеву:
— Алимбек, ты не посоветуешь, как установить: жив ли сейчас один человек?
Тот оторвался от работы, потряс головой, сбрасывая усталость:
– Прости, Сережа, что-то не уловил…
— Я спрашиваю: можно как-нибудь узнать, жив или нет один человек?
— Кто именно?
— Да справку я тут обнаружил весьма любопытную, — пояснил Сергей, кивнув на стол.
Хаджиев склонился, внимательно прочел содержание документа.
— Х-м… — он с живой заинтересованностью глянул на пилота и когда продолжил, тот поразился мгновенному логическому развитию его мысли. — Ты обратил внимание на подпись: врач-интерн, верно?
— Верно, — признался Сергей.
— Следовательно, думаешь, что сейчас эта особа вполне может быть жива и хотел бы встретиться с ней да покалякать о твоем профессоре, так?
— Вы читаете мои мысли, капитан! — еще больше удивился Сергей.
— Хо-о-о… — Алимбек снисходительно-добродушно улыбнулся. — Да все мысли у тебя на лбу пропечатаны, дорогой! Одного в толк никак не возьму: зачем тебе это? Ты ведь все обстоятельства и так установил: арест, клеветник, срок, гибель… Хватит, наверное, можешь писать отчет своим американцам.
— Нет! — упрямо возразил Сергей. — Это теперь уже и мое дело. Хочу узнать про Дадукалова все до мельчайших деталей. И первое, что мне необходимо, то это понять: который он среди этих важных дядек? Понимаешь, его образ как-то растворяется в данных четырнадцати лицах. И это сбивает с толку, не дает сосредоточиться, — он подтолкнул фотографию Хаджиеву.
Тот снова одобрительно усмехнулся в свои густые усы:
— Да ты уже как заправский сыска'рь начинаешь работать! Что ж, искусство определения внутреннего мира человека по выражению его лица — дело стоящее, иногда дает весьма неожиданные результаты. Называется этот метод — физиогномика, — он поощрительно похлопал Сергея по плечу, затем перевел взгляд на снимок. — Действительно, который из них — Дадукалов? Трудно определить… А ты обратил внимание, Сережа, какие у всех лица: сильные, достойные, уверенные… Таких выражений на современных рожах не увидишь — обмельчал народец не только духовно…
— Я уже почти неделю всматриваюсь в эту фотку и все думаю: вот найти бы человека, который знал Дадукалова в лицо. Все бы и прояснилось. Он мне много чего мог порассказать…
— А почему американцев не попросишь, пусть пришлют его снимок, тогда все и встанет на свои места.
— Во-первых, письма туда-сюда ходят чуть ли не по два месяца. Во-вторых, есть ли фото у них самих-то?
— Резонно, — согласился Хаджиев, опускаясь на стул и кладя ногу на ногу. — Значит, хочешь попробовать поискать эту, как ее?
— Иевлеву эН Пэ, — подсказал Сергей. — Наверное, с паспортного стола надо начинать, как думаешь?
— Ну, ты даешь, Сережа! — с неподдельным изумлением воскликнул Алимбек. — Какой к чертям паспортный стол? Или забыл, где находишься? Сейчас я тебе наглядно продемонстрирую, как это делается в солидной конторе… — он, не спеша придвинул к себе телефон, три раза крутнул наборный диск. Сергей понял, что номер был внутренний, Алимбеку тотчас же ответили, и он мягко заурчал в трубку:
— Галочка, здравствуй, джан! Алик Хаджиев тебя потревожил: нужно срочно установить одного человечка, записывай исходные данные: Иевлева Н. П. Фамилия, скорее всего, девичья. Год рождения ориентировочно 1912 -1913-й, в 1934-м была врачом-интерном Горноозерского, скорее всего, института, в означенном же году работала в больнице внутренней тюрьмы Областного ОГПУ, которая, кажется, располагалась в нашем дворе… Это все. Ты уж покопайся в своих компьютерных закромах: жива ли эта дама, если да, то где находится и все такое прочее… Добро?
В ответ Алимбеку что-то долго говорили, он игриво-загадочно улыбался, потом сказал:
— Да нет, что ты, Галка, побойся Бога, ну как я мог забыть? Просто замотался совсем, на меня тут столько «реабилита'нса» понавесили, что… Нет, нет, теперь-то уж непременно сходим, слово-олово! Можешь не сомневаться, — он положил трубку, гася улыбку, пояснил Сергею. — Итак, колесо закрутилось, сейчас Галя попробует что-нибудь сделать. А мы пока возьмем с тобой тайм-аут да кофейку попьем.
— Что же там за Галя такая? — полюбопытствовал Сергей.
— Хо-о-о, дорогой… — Алимбек восхищенно поцокал языком. — Галя, это аж целый старший лейтенант! Всех мер дева, доложу я тебе… — он лукаво подмигнул Сергею черным горячим глазом.
Они едва успели выпить по половине чашки, как зазвонил телефон. Алимбек взял трубку и тотчас схватил авторучку. Бегло записав несколько слов и цифр, поблагодарил абонента и протянул записку Сергею. Тот прочел вслух:
— Иевлева Наталья Петровна 1913 года рождения, бывший врач-терапевт, ныне пенсионерка, проживает по адресу: г. Горноозерск, ул. Папанина-96, кв. 74, домашний телефон отсутствует.
Сергей в крайнем изумлении посмотрел на часы, потом на Хаджиева, а тот, снова принявшись за кофе, заметил, как бы, между прочим:
— Так-то, брат, а ты говоришь, паспортный стол…
***
На длинный звонок дверь открыли, но оставили ее на массивной стальной цепочке. В лицо Сергея настороженно-внимательно смотрела невысокая сухонькая старушка.
— Вам кого, молодой человек? — спросила она сердитым, как показалось ему, голосом.
— Добрый день, — Сергей старался быть как можно любезнее. – Вы Иевлева Наталья Петровна?
— Да, чем обязана?
— Видите ли, — Сергей замялся. — Разговор долгий, может быть, позволите войти?
— А вы, вообще, кто? — старушка все так же недоверчиво осмотрела пилота с головы до ног, задержала взгляд на его погонах.
— Меня зовут Сергей Романов, но это вам ни о чем не скажет…
Она еще какое-то время пристально изучала его, и, очевидно, по каким-то лишь ей известным признакам определив, что этот молодой посетитель не вызывает опасения, вздохнула и сняла цепочку с двери.
Сергей прошел вслед за ней в небольшую уютную комнату, подождал, пока хозяйка устроится в старинном кресле с высокой спинкой, подчиняясь ее приглашающему жесту, присел на стул, осмотрелся. Очевидно, до его прихода, старушка вязала, на полу лежали клубки шерстяных ниток, на столе почти законченный длинный носок, с воткнутыми в него спицами и очки в тонкой золоченой оправе. Огромный черно-белый лохматый сибирский кот важно вошел в комнату, гибко потянулся, вспрыгнул старушке на колени и деловито завозился, устраиваясь поудобнее. Она с нежностью провела ладонью по его спине. Кот тотчас же замурлыкал, желтые глаза томно замаслились.
Сергей не сдержал улыбки, настолько мирной и домашне-теплой была эта картина. Старушка увидела это, и, было заметно, сбросила остатки напряжения.
— Итак, что вы хотели… э-э-э… Сергей?
Собираясь к ней на встречу, он, казалось, неплохо подготовился, но все же потребовалось какое-то время, чтобы сосредоточиться.
— Наталья Петровна, — наконец начал он. — Фамилия Дадукалов вам о чем-нибудь говорит?
— Даду… Дадукалов?! — вскрикнула она, кровь толчком отлила от лица, а тело так вздрогнуло, что перепуганный кот молнией сорвался с колен. — Эпидемиолог Дадукалов? Андрей Александрович?!
— Да, именно он, — подтвердил Сергей.
— Это… Это имя я не смогу забыть до конца жизни… А вы что… Кто… А в чем, собственно, дело?
— Начну с того, что спрошу: как у вас со временем? А то я тут вторгся… —произнес Сергей извиняющимся тоном.
— Пусть это вас не беспокоит, у стариков свободного времени предостаточно… — Иевлева медленно возвращалась в прежнее состояние.
— Хорошо, тогда я начну с того самого полета в Иркутск…
***
– Доктор Дадукалов, доктор Дадукалов… – с душераздирающей скорбью медленно проговорила Наталья Петровна, когда Сергей закончил свой долгий невесёлый рассказ. – Вы разбудили сейчас мою старую боль, – она достала из кармана старенькой тёплой кофты платочек, промокнула глаза и, сжав его в подрагивающей руке, долго сидела молча, скорбно склонив голову.
– Вам плохо, Наталья Петровна? – встревожился Сергей.
– Нет, нет, ничего, просто воспоминания нахлынули, – успокоила она. – Значит, все было не зря, раз Дадукалова не забыли хотя бы там, за океаном… Продолжайте, Сергей, я вас слушаю.
– Прежде всего, я хотел бы попросить вас опознать профессора Дадукалова, – он протянул фотоснимок. Старушка надела очки, долго всматривалась, затем осторожно прикоснулась пальцем к снимку:
– Вот он, – её голос сорвался на шепот. – Совсем еще молодой…
Сергей посмотрел. Об этом чиновнике, стоявшим крайним слева в первом ряду, он никогда не думал, как о Дадукалове. Невысокий худощавый человек лет сорока, осанисто подняв голову, с едва приметной надменной усмешкой смотрел перед собой чуть прищуренными глазами. И не было в его фигуре и в выражении лица решительного ничего от того образа, который мысленно создал для себя Сергей. Вздохнув, он отложил снимок, достал ксерокопию медицинской справки, подал Иевлевой. Та внимательно прочла её, осторожно положила на стол перед собой:
– Господи, тридцать четвертый год! Почти шестьдесят лет прошло… – едва слышно проронила она и печально покачала седой головой. – Я – девчонка-интерн, а вокруг такая мясорубка и кровь, кровь, кровь… – она уже почти не отнимала от глаз промокший платок. – Вы хотите, Сергей, чтобы я рассказала историю этого документа?
– Да, очень.
– Что ж, помню всё, как будто было вчера... А вот сегодня утром пришла в магазин, а зачем – забыла. Такая уж память у нас, cтариков… А тогда, в том проклятым году, дело было так: стажировалась я после четвертого курса в лазарете ОГПУ у врача, Плетневой Екатерины Семёновны, Царство ей небесное, – она потом воевала в партизанском отряде Ковпака на Украине и погибла в Карпатах. Славная была женщина и врач прекрасный… Заболела она как-то по осени и на ночное дежурство я заступила одна. Провела вечерний обход, назначила процедуры, поужинала и прилегла в дежурке на топчане, когда прибегает старший надзиратель Краве'ц, этот зверь в человеческом обличье, – старушка вдруг передёрнула худенькими плечами, словно от озноба, хотя в квартире было тепло. – Возбуждённый весь такой и кричит мне: «Доктор, срочно в кабинет следователя Мосейчука, там арестованному плохо!»
Схватила я балетку с медикаментами и бегом за ним. В кабинете у Мосейчука, на полу, в луже крови лежит пожилой мужчина, совершенно седой, страшно истощенной. Сам следователь, как и Кравец, перепуган, губы трясутся: «Доктор, заключённый во время конвоирования упал, потерял сознание! Сделайте все возможное, чтобы привести его в чувство».
Я к тому времени уже достаточно насмотрелась на такие «падения» и знала, что за словами этих палачей из следственного отдела стоит. Принялась за работу: прежде всего, дала нашатырь, привела арестованного в чувство. Он глаза приоткрыл, задвигал разбитыми в мясо губами и хрипит: «Все равно не отдам, хоть убейте, бандиты!»
– А что он имел ввиду, Наталья Петровна? – быстро спросил Сергей.
– Погодите, дойдём до этого, – остановила она его и продолжила. – Сделала ему обезболивающую инъекцию, обработала рану на голове, глубокая такая и рваная, помню, рана была, наложила повязку. Кравец и Мосейчук усадили мужчину на стул, под свет настольной лампы. Мосейчук спрашивает: «Как его состояние, можно продолжать допрос?» Я категорически сказала – нет! И что уж во мне взыграло: то ли молодая глупость, то ли чувство сострадания, а только твёрдо заявляю: «Если будете продолжать бить - он умрёт!»
Следователь волком глянул на меня и рычит с угрозой: «А что это вы, доктор, так за врага народа печетесь? Он японцам Родину продал, Советскую власть хотел свергнуть, а вы… И ведь ещё наверняка – комсомолка!»
Тогда я ему отвечаю, что прежде всего – я врач и исхожу из того, что вижу. Поэтому требую немедленную госпитализацию больного. Кравец, этот дегенерат, осклабился и шипит: «Вы ему ещё усиленный паёк пропишите, этому шпиону!»
Но все закончилось благополучно: составила этот самый акт, – Наталья Павловна кивнула на бланк, – и Дадукалова в эту же ночь перевели в лазарет. Я была назначена его лечащим врачом. Недели через две он более или менее окреп, стал самостоятельно передвигаться. Как-то на утреннем обходе попросил меня задержаться у его койки и поблагодарил за то, что я сделала для него. Помню слова: «У вас мужественная сердце, доктор Наташенька! Думаю, Гиппократ не разочаровался бы в таком враче».
После этого мы с Андреем Александровичем часто стали беседовать. Он в коридорчике-закутке лежал один, и стукачей можно было не опасаться. Так я узнала, что он почти мой коллега, ветеринарный врач, доктор биологических наук, Завлаб Московского НИИ. Сказал мне, что арестован несправедливо и ни за что не подпишет обвинительный акт. Это был красивый и сильный человек, несгибаемый. Я даже влюбилась в него, чисто по-девчоночьи, прости меня, Господи, грешную… - Наталья Петровна просветлённо и как-то умиротворённо улыбнулась, надолго умолкла. Она даже помолодела лицом, глаза засветились по-новому, и Сергей не решался вывести женщину из этого состояния, ждал. Но, очевидно, почувствовав его нетерпение, она встрепенулась:
– Месяц пролетел быстро, затем ещё неделя, на которую я продлила пребывание Дадукалова в лазарете. И вот в конце этой недели он попросил меня прийти к нему ночью, после отбоя, что я и сделала. И тогда он мне рассказал буквально следующее:
– Целый месяц я наблюдал за вами, доктор Наташенька, и пришел к выводу, что могу довериться. Вы не могли бы мне помочь?
Я сказала, что да, готова.
– Тогда слушайте внимательно и запоминайте: в Московском НИИ у меня есть ученик, весьма одарённый молодой человек, аспирант, Илья Ильич Венеди'ктов. Уверен, что в недалёком будущем, он станет светилом науки. Так вот, я отчасти составил ему протеже и рекомендовал на двухгодичную практику в Горноозерский Ветеринарный институт и в местную же ветлечебницу, где сильная практическая база и много опытных специалистов. Забайкалье – регион с развитым животноводством – широкое поле для деятельности молодого ученого, пишущего кандидатскую диссертацию. Помог я ему и устроиться на жительство к моему старинному товарищу, ветеринарному врачу Климову Ивану Григорьевичу, который год назад скончался. Дело в том, что, уезжая в 1919-м году в эмиграцию в Китай, я оставил свой особняк семье Климова, которой негде было жить. Сейчас семья моего друга проживет там же, а мой ученик, Илья Венедиктов, квартирует у Климовых, занимает с женой и ребёнком одну из комнат. Запомните адрес, доктор Наташенька, – Щедринская улица, дом №4.
Он заставил меня повторить несколько раз этот адрес, потом сказал:
– А теперь – главное: при особняке имеется довольно большой земельный участок, девять соток. Пусть Илья Ильич отмеряет от северо-западного угла дома ровно десять метров строго на север, выроет яму, глубиной в один метр, возьмёт то, что в ней находится и при первой же возможности передаст моей супруге. Сама она, как жена врага народа, находится под подпиской о невыезде, и приехать в Горноозерск не сможет. А если решится на это, то её в два счета выследят, обыщут, и тогда все пойдёт прахом… Пусть Илья передаст ей на словах, что теперь она может распоряжаться э т и м по своему усмотрению, но все организует таким образом, чтобы не нищенствовать как можно дольше…
Тогда я спросила его: мол, что в той яме, – клад зарыт? Он, помню, усмехнулся как-то так горько и сказал:
– Наташенька, если вы не будете этого знать, то вам же и будет лучше. Я и так заставляю вас сильно рисковать! Вы обратили внимание, что из всех одиннадцати обвиняемых по нашему делу избивают до полусмерти только меня одного? Так вот именно из-за э т о г о и избивают. Именно из-за э т о г о — и послали в тот раз за вами, чтобы я, часом, не умер да не унес с собой тайну, о которой Мосейчуку поведал наверняка кто-то из моих подельников, не иначе. Я читал все протоколы допросов: Мосейчук ни единого слова не вносит в них относительно э т о г о, более того, проводит допросы на эту тему без стенографистки, а значит, желает любой ценой завладеть э т и м лично! Именно поэтому я не выдаю местонахождение и никогда не выдам, что бы они со мной не сделали! Я пытаюсь доказать следователю, что в девятнадцатом году вывез э т о с собой в Китай, но он не верит, утверждает, что на такой шаг я бы не пошел, так как при пересечении госграницы у меня бы э т о конфисковали если не семеновцы или красные, то китайские пограничники. В общем-то, резонно рассуждает, каналья, так оно наверняка и вышло бы… Что же касается меня, то знаю, что буду осужден на смерть. Но не смерти боюсь, видел ее много раз так же близко, как сейчас вижу вас, Наташенька, а позора. Позора от того, что они объявили меня врагом русского народа. И вот это поистине страшно. Но чему быть, того не миновать, такова уж, видно, моя плани'да…
Иевлева закончила свое печальное повествование, в который уже раз промокнула глаза платком, пригорюнилась. В комнате повисла тягостная тишина. Ее разрядил вопросом Сергей:
—Наталья Петровна, скажите, Илья Ильич Венедиктов есть на этом снимке? — он протянул ей фотографию.
— Нет, — Иевлева отрицательно покачала головой.
— А кто здесь Подкопаев, Костенко, Верещак, Бунин, Задорнов?
Старушка поочередно показала тех, кого знала. Сергей долго и угрюмо смотрел на фото: издёвка судьбы — доктор Дадукалов был заснят рядом с Подкопаевым, невысоким, важного вида, лысеющим мужчиной. Разве мог думать в тот миг Дадукалов, что человек, стоявший от него по правую руку, так круто и драматично повлияет на его судьбу.
— Вы все сделали так, как просил доктор Дадукалов?
— Да, в точности.
— И что же Венедиктов?
— Он поначалу сильно перепугался, но потом обещал выполнить просьбу.
— А чего ему было пугаться? — не понял Сергей.
— Так ведь он тоже косвенно проходил по делу. Дадукалов рассказывал, что парня несколько раз вызывали на допрос, но поскольку профессор и еще кто-то категорически отрицали какую-либо политическую связь с ним, то от Ильи отстали.
— И что было потом?
— Вскоре Андрея Александровича перевели в камеру, состоялся суд и его приговорили к исключительной мере, но потом расстрел заменили десятью годами каторги. Затем доктора отправили с этапом и больше я его не видела и ничего о нем не слышала… А через шестьдесят лет появились вы, Сергей.
— Интересно, что же там было, в той яме, как вы думаете, Наталья Петровна?
— Не знала этого тогда, зачем мне это знать сейчас. Профессор был прав: чем меньше знаешь, тем меньше отвечаешь. Но я думаю, что о том, что прятал Дадукалов в земле, вполне может знать один человек, если только его можно назвать человеком…
— И кто же он? — вскинулся Сергей.
— Один из той своры… — подчеркнуто проговорила Иевлева, — вахтер ОГПУ, Кондрат Карпович Ковт. Он тоже принимал самое активное участие в допросах доктора Дадукалова. Андрей Александрович мне сказал как-то: «Страшнее Ковта меня никто не избивает».
Сергей жестко и медленно выговорил:
— Этот самый Ковт, может быть, и знает, что прятал Дадукалов в земле, да только вот я не знаю, где Ковта искать…
Ответ Натальи Петровны Иевлевой был неожиданным и ошеломляющим:
— За этим негодяем далеко ходить не надо, он живет в Горноозерске!
— Как… Как в Горноозерске? — вскричал Сергей, до того невероятным было сообщение.
— Очень просто, Сережа, — обронила старушка. — Я его довольно часто встречаю в сквере, напротив окружного военного госпиталя, прогуливается там с собачкой на поводке.
— А вот это уже новость! Но, простите, Наталья Павловна, сколько же ему лет?
— Думаю, моложе меня на год-два. В тридцать четвертом он был на срочной службе. Даже кличку его помню «Бито'к». Это производная от слова «бить». Рассказывали, что так его звали еще в деревне, откуда он призывался. Кулаки у него были, можно сказать, свинцовые, орудовал ими, как битами. Из-за этого его и взяли в следственный отдел, уж кто, кто, а вахтер Ковт умел признания выколачивать из подследственных. Говорили, что не одного человека забил насмерть на допросах. А еще был слух, что в расстрелах принимал самое активное участие.
Сергей долго сидел молча, пытаясь переосмыслить услышанное. Что и говорить, сегодняшний день был богат новостями.
— Наталья Павловна, вот вы говорите, что часто встречаете Ковта, а он вас опознал?
— Не знаю… — пожала она плечами. — Я ведь сразу после интернатуры уехала по распределению в Петровск-Забайкальский, где проработала почти тридцать лет. Там и мужа похоронила. В Горноозерске была изредка, наездами… Ковт меня помнит юной девушкой, а сейчас я… — она грустно усмехнулась. — Нет, вряд ли он мог меня узнать. Хотя, как можно быть полностью уверенной в этом, ведь я же его узнала…
— Скажите, Наталья Петровна, а вы могли бы мне его показать? — Сергей умоляюще приложил руки к груди.
Иевлева долго думала, потом решительно сказала:
— Хорошо, я помогу вам, Сережа. Потому, что святым делом вы занимаетесь, дорогой мальчик…
