...адресованном писателю и поэту, литературоведу Анатолию Мариенгофу 12 ноября 1922 года.
Милый мой Толя!
Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься.
Изадора прекраснейшая женщина, но врёт не хуже Ваньки. Все её банки и замки, о которых она пела нам в России, — вздор. Сидим без копеечки, ждём, когда соберём на дорогу, и обратно в Москву.
Лучше всего, что я видел в этом мире, это всё-таки Москва. В чикагские "сто тысяч улиц" можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире.
О себе скажу (хотя ты всё думаешь, что я говорю для потомства), что я впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь.
Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, "заграница", а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно, значение его для всех, как значение Изы Кремер, только с тою разницей, что Иза Кремер жить может на своё <пение>, а тут хоть помирай с голоду.
Я понимаю теперь, очень понимаю кричащих о производственном искусстве.
В этом есть отход от ненужного. И правда, на кой чёрт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксёнова. С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстёгнутые брюки.
Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался, как в письме к Ветлугину, в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришёл домой, вот приехал Гришка, вот Кроткие, вот Сашка, и т. д. и т. д. В голове у меня одна Москва и Москва.
Даже стыдно, что так по-чеховски.
Сегодня в американской газете видел очень большую статью с фотогр<афией> о Камер<ном> театре, но что там написано, не знаю, зане никак не желаю говорить на этом проклятом аглицком языке. Кроме русского, никакого другого не признаю и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски.
Конечно, во всех своих движениях столь же смешон для многих, как француз или голландец на нашей территории.
Ты сейчас, вероятно, спишь, когда я пишу это письмо тебе. Потому в России сейчас ночь, а здесь день.
Вижу милую, остывшую твою железную печку, тебя, покрытого шубой, и Мартышан.
Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Всё равно при этой культуре "железа и электричества" здесь у каждого полтора фунта грязи в носу.
Поклонись всем, кто был мне дорог и кто хоть немного любил меня. В первую голову Гришке, Сашке, Гале и Яне, Жене и Фриде; во вторую всем, кого знаешь.
Если сестре моей худо живется, то помоги как-нибудь ей. В апреле я обязательно буду на своей земле, тогда сочтёмся.
Если нет своих денег, то сходи (обязательно даже), сходи к представителю Гржебина, узнай, по скольку продают в Германии мой том, и с общей цены на 5000 экз. получи немецкими марками. Потому рыночная цена марок дороже госуд<арственной>. Государство не дало ведь мне ни гроша, поэтому мне выгодней и не обидней. Если ты продашь их спекулянтам, поделишь между Зинаидой и ею.
Недели 2-3 назад послал тебе телеграфом 5 пайков "Ара". Получил ли ты? Если нет, то справься. Ту же цифру послал Ек<атерине> и Зинаиде. Зинаиде послал на Орёл, Кромская, 57, Н. Райх. Другого адреса я не знал.
Здесь имеются переводы тебя и меня в изд<ании> "Modern Russian Poetry", но всё это убого очень. Знают больше по имени, и то не америк<анцы>, а приех<авшие> в Амер<ику> евреи. По-види<мо>му, евреи самые лучшие цен<ители> искусства, потому ведь и в Росс<ии>, кроме еврейских дев, никто нас не читал.
Ну, прощай пока. Целую тебя и твою Мартышку. Изадора кланяется.
Твой Сергей.
Из текста уже понятно, что это письмо 27-летнего Есенина, который путешествовал в 1922 по заграницам в компании новой жены, 45-летней танцовщицы Изадоры Дункан.
Архивисты отметили, что письмо написано на бланке шикарной нью-йоркской гостиницы The Waldorf-Astoria. Поэтому "сидим без копеечки" и упрёки в адрес Дункан — мол, обманула, и у неё нет денег — выглядят не слишком убедительно.
По свидетельству молодой супруги, Есенин во время зарубежной поездки беспробудно пил и ничего толком не писал. А спроса на пуды русской души в Штатах и правда не было: с чего бы? Если уж, по словам самого Есенина, даже в России его читали только евреи... В Штатах надо было работать, чего Есенин никогда не любил.
Насчёт "чикагских ста тысяч улиц" — он и здесь нашёл случай пнуть Маяковского: это цитата из поэмы "150 000 000".
Упомянутая в тексте Иза Кремер — популярная российская эстрадная певица, которая после эмиграции сделалась популярной в Европе и Америке, причём не только в эмигрантских кругах. Как раз она работы не боялась и действительно жила на заработки от гастролей. Есенин побывал на её нью-йоркском концерте.
Производственное искусство, литература факта, утилитарное изготовление красивых и полезных вещей, социальный заказ — реалии тогдашней Советской России, в которые Есенин не вписывался и не очень-то пытался вписаться.
Борода Аксёнова — элемент образа идейного противника, на которого Есенин нападал не раз. Сам Иван Александрович Аксёнов был дворянином, поэтом, автором первой в мире монографии о Пикассо, шафером на свадьбе Ахматовой и Гумилёва; служил в действующей армии во время Первой мировой, побывал в румынском плену, подвергался пыткам, был обменян на вражеских офицеров, занимал высокие посты в Красной Армии — в частности, был председателем ВЧК по борьбе с дезертирством; работал в Наркомпросе с Луначарским, был ближайшим соратником Мейерхольда и ректором Высших Театральных мастерских, занимался шекспироведением, много и хорошо переводил из классической британской поэзии... Словом, место в истории Аксёнов заслужил не только и не столько бородой.
Искреннее желание помочь деньгами сестре и бывшей жене Зинаиде Райх, безусловно, характеризует Есенина самым достойным образом.
Есенин обещал Мариенгофу вернуться в Москву к апрелю 1923, но благополучно путешествовал почти год, а вернулся только в августе. Он расстался с Дункан, женился на внучке Льва Толстого, продолжал дружить с Мариенгофом и запойно пить. Чем это закончилось в последние дни 1925 года, всем известно.
Письмо я процитировал полностью по шестому тому семитомного Полного собрания сочинений (1995-2002).
На снимках:
вверху — Есенин и Дункан в Берлине как раз перед отплытием в Америку (1922);
внизу — Есенин по возвращении с другими вандалами на знаменитом памятнике Пушкину в Царском селе (1924).