В комнате сегодня пустовато. Под потолком раскачивается лампочка, двухъярусная кровать у стены заправлена и сверху, и снизу. У меня нет соседей, а у брата есть собственная комната и такая же двухъярусная кровать. Мы как-то спросили, зачем так много лишнего места, и Мамочка сказала, что другие кровати делать не умеет.
Закат за окном расцветает красно-оранжевыми лилиями. Я докуриваю сигарету, тушу её о подоконник с внешней стороны окна, бросаю окурок вниз. Главное — не смотреть, куда он упадёт. Это сводит с ума нас, и очень нервирует Мамочку. Нежелательно глазеть и по сторонам. Там тоже оно, поэтому я гляжу прямо и чуть-чуть ниже окна на открывающийся вид.
Наверное, мы живём где-то в спальном районе сибирского городка. Точно не знаю: местность обрывочна, всё время меняется, хотя некоторые детали преследуют повсюду. Например, жёлто-зелёная скамейка всегда где-то неподалёку. Сейчас её обвивает плющ, но я отлично знаю, что эта та самая. Мамочка зовёт такие постоянные предметы «стилистическими особенностями». Сегодня на скамейке появляется девушка. Не то, чтобы в первый раз — я уже видел её силуэт в окне и в тени большого дерева у дороги. Незнакомка проявляется, проступает в наш мир, ведомая рукой Мамочки.
«Интересно, кем ты будешь? Ещё одной сестрой? Соседкой? Совершенно чужим человеком?»
Ветер запутывается в волосах, я закрываю окно и забираюсь на нижнюю из коек. Пустая постель сверху давит, как крышка гроба. Но Мамочке может не понравиться, если я лягу наверх. Закрывая глаза, молюсь только об одном: пусть, когда я открою их снова, на дворе всё ещё будет лето.
Мамочка, пусть будет лето.
***
Просыпаюсь. Прямо под ногами обнаруживается открытый рюкзак, стена справа завешена постерами, а в углу стоит шкаф. Из него через приоткрытые резные дверцы вываливаются футболки и джинсы.
Мамочка не терпит статичных помещений. В комнатах должно быть движение, должна быть жизнь.
Я выбираюсь из-под одеяла и натягиваю шорты, проскальзываю ногами в тапочки. Раньше ходил босиком, ещё раньше — в носках. К этому привыкаешь: надо просто брать то, что даёт Мамочка. Она ведь может вообще ничего больше не дать. На самом деле Мамочка всегда щедра в своей любви к нам.
Шлёпаю к окну. Что ж, молитвы услышаны — снаружи всё ещё лето, хотя теперь мы переместились на первый этаж или скорее всего снова обживаем частный дом. Принюхиваюсь к запаху помещения: да. Это дедушкин особняк. Когда-то мы оставили здесь сестрёнку. Может быть, теперь её можно забрать?
Зависит от того, простила ли сестру Мамочка.
Я иду к двери, стараясь не коситься на стену, противоположную кровати. Там — не то, что в окнах, но для нас всё равно запрещено. Мамочка не любит прямых взглядов. Когда сестрёнка её не послушалась и стала пялиться, её заперли здесь, а нас вывезли из особняка.
Ручка у двери всё та же — холодный металлический шарик с вырезанным на нём драконом. Мамочка внимательна к деталям, скрупулёзна и дотошна во всём! Я люблю её.
Я поворачиваю ручку и толкаю бледно-коричневое дерево плечом. На секунду становится страшно: что, если Мамочка ещё не закончила, и вместо коридора ожидает оно?
К счастью, всё на месте. Я в кухне.
***
Здесь уже накрыт стол, собралась почти вся семья. Папа с дедушкой сидят у дальней стены, наши с братом места, наоборот, у самой двери. Место справа от меня остаётся свободным. Обычно там никто не сидит, чтобы не встречаться взглядом с Мамочкой, которая будет напротив. Но сегодня здесь стоит стул. Я не задаю вопросов, лишь переглядываюсь со старшим братом. Мы похожи почти как две капли воды. Только он голубоглазый, черноволосый, и нос у него с горбинкой. Мамочка говорит, что Скорп старше на полтора года. Я верю, хотя выглядим мы оба на шестнадцать.
Завтрак продолжается минут семь — и входит сестрёнка. Оказывается, все соскучились по ней гораздо сильнее, чем я ожидал: папа срывается с места и заключает Тишу в объятия, мы со Скорпионом присоединяемся к их тёплому клубку рук и тел. Один лишь дедушка остаётся сидеть, улыбаясь в бороду: конечно, они наверняка виделись.
Мамочка не могла оставить Тишу одну. Это было бы чрезмерное наказание.
— Приятного аппетита.
Тиша садится на пустой стул. Она будто бы не изменилась с нашей последней встречи: всё такая же худышка в васильковом платье. Ей четырнадцать, и мы со Скорпионом оберегаем Тишу от неприятностей.
Как и Мамочка.
Тиша ест молча и быстро, не поднимая головы. Русые волосы свисают над тарелкой, но поправить их она не решается, боясь теперь даже мельком взглянуть Мамочке в лицо. Я даже не уверен, что сегодня мы завтракаем все вместе, но рискнуть, поднять голову и проверить — значит не только испортить всем день, но ещё и повторить судьбу Тиш. А мне никак нельзя оставаться в особняке надолго. За стенами дома (когда он — многоэтажка) ждёт девушка. Ей одиноко, ей нужно помочь.
Если Мамочка разрешит.
День проходит без происшествий, тихо и незаметно. Мы работаем во дворе дома, помогаем дедушке по хозяйству, читаем книги и отдыхаем. Я прибираюсь в шкафу, разглядывая вещи, которые Мамочка туда закинула. Некоторые выглядят совсем плохо: наполовину цветные, наполовину… никакие, серые и пресные. Скользят между пальцев холодными змеями, перетекая на полку. Я стараюсь не морщиться и стискиваю зубы. В тишине комнаты до меня доносится разговор Тиши и Скорпиона:
— Я же тебе говорил: не надо её раздражать.
— Раздражать? — сестра говорит быстрым злым шёпотом, срываясь на хрип. Боится, что Мамочка подслушает. — Говори прямо: бесить её было нельзя! Живём в клетке, так ещё и на тюремщицу взглянуть не смеем!
— Ты должна быть благодарнее…
— Конечно! Прямо как святой Скорпион, старший сын и опора семейства!
— Без Мамы нас никогда бы не существовало.
— Может, это было бы хорошо!
— Не надо так, Тиш…
— Я устала, понимаешь? Сколько она держала меня в темноте? Неделю? Месяц? Там времени не существует!
— Пять недель, кажется. Если считать днями…
— А если — временами года?
— Сложно сказать. Года четыре.
— Бред… — я слышу, как острые локотки Тиши стукаются о стену, когда она садится на пол.
— Ты виновата перед Мамой, Тишина!
— Не называй её так. Я видела её лицо. Она едва старше тебя! — сестрёнка вдруг нервно хихикает. — Такая страшненькая!
— Молчи! Она идёт.
Я прикрываю глаза. Надеюсь, Мамочка не подслушивала их, как я.
Надеюсь, что мы задержимся у дедушки надолго. Мамочка заглянула сюда за Тишей, так что уже завтра мы можем проснуться в родной многоэтажке. Я бы не торопился туда, но девушка… Если внезапно начнётся зима, она может замёрзнуть. Нрав у Мамочки переменчивый и не всегда безопасный, скажем так.
Поэтому, каждый день ложась спать, мы молимся.
***
Мы проводим в особняке ещё пару дней. Мамочке быстро наскучивает в стенах дедушкиного дома, так что сегодня я обнаруживаю за окном родной двор.
— Даже не позавтракаешь? — спрашивает папа, заметив, что я уже в прихожей, натягиваю ботинки.
— Потом. Срочное дело!
— Мама в курсе?
— Разумеется, — усмехаюсь я. — Всегда в курсе.
Она сидит на жёлтой скамейке, глядя, как на асфальтовую дорожку опускаются кленовые листья. Уже осень, и, судя по тучам, скоро может пойти дождь. На девушке синие джинсы, тёплая фиолетовая куртка и лёгкая шапочка такого же цвета, из-под которой струятся рыжие локоны. Когда подхожу ближе, незнакомка поднимает на меня взгляд глубоких серых глаз.
— Привет.
— Привет, — я сажусь рядом. — Меня зовут Тритон. А тебя?
— Сара.
— А полное имя?
— Саранча.
Мамочка не изменяет себе. Все мы, кроме Тиши, названы в честь каких-нибудь насекомых или земноводных.
— Ты тут совсем новенькая, правда?
— Мне не нравится.
— Ничего. К этому привыкаешь. Главное — не нарушать некоторые правила.
Она не отвечает, лишь плотнее закутывается от пронизывающего ветра и указывает длинным бледным пальцем направо.
— Что там
— Одно из правил: туда смотреть нельзя. Там живёт Мамочка.
— Но это… Комната? Она как будто… Врезана прямо в пространство, будто стенка аквариума! Но до неё никак не добраться. Я шла, шла, и не могла приблизиться. Как такое возможно?
— Сложно объяснить. Послушай! — я беру её лицо в ладони и смотрю в глаза. — Нельзя туда смотреть. Мамочка ненавидит прямые взгляды. Она тебя накажет
— Каким образом? — Саранча вырывается и неприязненно щурится.
— Закроет в темноте. Одну, на месяц-два. Это если повезёт.
— А если — нет?
Глубокий вдох. Выдох.
— Она может тебя смять. Вместе с пространством вокруг, с комнатой, в которой ты будешь находиться.
Саранча вздрагивает, смотрит затравленно.
— Что значит «смять»?
— «Смять» — оставить одну, в агонии. Как долго — решает Мамочка. Но после этого тебе не быть прежней.
Сара старательно отворачивается от Мамочкиного места. Я облегчённо выдыхаю: правила уяснила. Протягиваю девушке руку.
— Прогуляемся? Я тебе здесь всё покажу!
— Я… — она запинается и прячет взгляд. — Ты не знаешь, как?..
— Как выбраться?
Саранча кивает, и невольно косится, куда нельзя.
— Никак. Ты, наверное, уже пробовала выйти за пределы двора?
Девушка снова ёжится.
— Там… Нехорошо! Там всё очень…
— Неправильно. Знаю. Мы все через это проходили.
— Кто — вы?
— Семья. Пойдём, расскажу.
— Я… — Сара колеблется.
— Если хочешь, можешь остаться. Я просто пытаюсь помочь.
— Ладно, — и она берёт протянутую руку в свои аккуратные пальчики.
Солнце прячется за тучу, но всё равно становится теплее.
***
Проходит неделя. Саранча селится в многоэтажке по соседству, мы проводим вместе почти всё время. Семья уже знает о её появлении, но особого интереса не проявляет. Мамочка — тоже.
Однажды мы впервые заговариваем о ней, нашей самозваной богине.
— Почему она так старается всё контролировать?
Я пожимаю плечами. За нашими спинами садится солнце, Сара прижимается к моему плечу.
— Я думаю, боится.
— Чего?
— Что мы от неё откажемся и уйдём. Мы — единственный источник её силы. Без нас Мамочке некем будет управлять.
— Так глупо. Она не понимает, что в таких условиях мы сбежим при первой возможности?
Я отвожу глаза. Как сказать, что папа, дедушка и Скорпион уже никуда и не хотят? Что им уютно и спокойно в этом узком мирке, под крылом у Мамочки?
— Не все с тобой согласятся.
— А ты?
Невольно кошусь в запретную сторону.
— Не знаю. Мне здесь не нравится, но…
Саранча смотрит внимательно, не отводя раскосых глаз.
— Мы должны быть благодарны Мамочке, — выдыхаю я. — Она ведь нас бережёт, заботится…
— Играет. Она играет с нами в семью, не спрашивая разрешения.
— С тобой — пока нет.
Саранча устало отмахивается. Мы продолжаем провожать закат.
Я чувствую, как Сара растёт внутри, заполняя собой пустоту, о которой я не подозревал. В её глазах отражается то, чего никогда не давал этот скудный мир — и я благодарен, бесконечно и безмерно. Собирая её переливчатый смех, рассыпающийся по двору или парку, я не замечаю, как сам хохочу до слёз, просто потому, что мы рядом, и больше не надо быть одному.
Смех — это то немногое, чего Мамочка не может отнять.
Сегодня мы прощаемся как обычно, но Сара отпускает меня не сразу. Глядя в глаза, она замирает на мгновение, потом приподнимается на носочки и быстро целует. Прежде чем успеваю опомниться, девушка запихивает меня в подъезд и закрывает дверь.
— До завтра! — доносится её удаляющееся прощание.
— Пока, — шепчу я, чувствуя, как горят щёки.
***
В прихожей ждёт Тиша. Я не успеваю произнести ни слова, как она накрывает рот ладонью.
— Молчи. Здесь Она нас не видит, но может услышать.
Я киваю. Ладонь сестры медленно отступает. Я чувствую её дыхание у уха.
— Семья беспокоится. Ты пропускаешь обеды и ужины. Она недовольна.
— Я не нарушаю правил.
— Как будто это Её волнует! — хмыкает Тиша. — Притихни на пару дней, побудь примерным сыночкой. Не выходи во двор.
— Я не могу!
— Тон, я видела вас. Понимаю, это сложно. Но ты должен.
— Ты не понимаешь! Мне очень нужно завтра…
— Рискнуть головой? И не только своей!
Мне нечего ответить. Тиша отступает на шаг и прячет руки за спину. Это наш общий, семейный жест. Думаю, унаследованный от Мамочки. «Ничего не знаю, не сопротивляюсь, никого не хочу обидеть». За Мамочкой тянется шлейф вины, страха и отрицания обоих этих чувств. Руки за спину — не провоцируй богиню.
— Я предупредила. Дальше — дело твоё.
Она уже разворачивается, чтобы уйти, когда я задаю вопрос:
— Тиш, кто Она?
Сестрёнка делает рукой неопределённый жест.
— Чудовище.
***
Есть ошибки, которые мы обязаны совершить. Например, рискнуть и выйти к любимой девушке.
Я пытаюсь перехитрить всех. Выбираюсь из дома ещё до рассвета, сажусь на нашу скамейку. Чудный весенний день начинается. Мамочки поблизости нет (по крайней мере, хочется в это верить), и настроение потихоньку ползёт вверх. Прикрыв глаза, я вытягиваюсь на нашей лавочке.
Просыпаюсь в полдень. Саранчи всё нет. Пустота от её отсутствия прямо-таки звенящая, клокочущая внутри кровососущим монстром. Мне физически плохо от ежесекундного осознания отсутствия любимой девушки.
«Сними с меня кожу. Оставь в темноте одного. Сомни меня, но оставь её!»
Прихрамывая на затёкших ногах, добираюсь до подъезда Сары. Его нет. На месте двери глухая кирпичная стена. Замахнувшись, я бью по ней, оставляя на рыжем красный след. Боль от ударов разъедает руку, но она всё ещё не так сильна, чтобы заглушить пустоту и страх.
Солнце уже опускается за дома, когда я останавливаюсь. Кулаки раздроблены, но это не так больно, как дышать без Сары, зная, что в спину смотрит Мамаша. Потеряв голову, я оборачиваюсь и смотрю в ответ.
Её нет. Вероятно, отошла куда-то. Пейзаж двора резко обрывается, показывая мне пустую комнату. Я вижу письменный стол, заваленный бумагами, карандашами и кисточками, угловатый неудобный стул. Диван, прислонённый к стене. А на ней мы. Я и Сара. Каждый день нашей жизни, запечатлённый в бумаге. Кажется, можно протянуть руку и коснуться моей потерянной. Это больше, чем можно вынести, поэтому я отворачиваюсь и иду в дом.
***
Поднимаюсь по лестнице, чувствуя, как каждый следующий шаг становится тяжелее предыдущего. Дверь в квартиру открыта, и когда я вхожу, сталкиваюсь лишь с тишиной и пустотой покинутого дома. Семью убрали подальше — скорее всего в особняк дедушки. Конечно, нельзя, чтобы Мамочка осталась в меньшинстве. Ей не придаст спокойствия ни сила, ни правота — лишь тупое превосходство. Я усмехаюсь, и кажется, что от едкости усмешки может начаться изжога.
Если комната ещё существует — значит, Мамочка наблюдает и ждёт. Впрочем, это ясно и так — она не упустит возможности понаблюдать за страданиями. В эту игру нужно играть вдвоём, если хочешь победить.
— Выходи, поговорим!
Я гляжу на её комнату, всё такую же пустую. Моргаю — и оказываюсь у себя на кровати. Знаю, что Мамочка меня сюда перенесла. Значит, всё слышала.
— Что молчишь?!
Я стараюсь дышать глубоко и спокойно, говорить громко и уверенно, будто хозяин ситуации, а не тот, кого можно переместить незаметно через всю квартиру. Главное — подавить страх, потому что...
— Ты меня боишься! Сидишь там, слушаешь и не издаëшь ни звука, потому что тебе страшно! Иначе бы смотрела. Убивая её, ты смотрела? Или зажмурилась? Отвечай, или я буду кричать снова и снова!
Не дождавшись ответа, рвусь к двери и распахиваю её. Разумеется, кроме комнаты больше ничего не существует. И коридор, ещё с утра позволивший мне выбраться из дома, теперь превратился в чëрно-белое месиво. Это нечто мы зовём "помехами", потому что оно напоминает рябь на экране телевизора. Рябь, беспорядочно меняющуюся и щекочущую электрическими импульсами мозг. Она существовала здесь всегда — в уголках глаз, за углом, под кроватью. Не смотреть вверх и по сторонам — как раз об этой дряни. Её физически больно воспринимать, она сводит с ума, но я не отрываю глаз. Если Мамочка не собирается отвечать, пусть слышит, как я здесь нарушаю правила.
— Хватит!!!
Дверь со стуком захлопывается, я отлетаю на пол. Она, наконец, появляется в "окне": как и говорила Тиша, Мамочке едва ли исполнилось двадцать. Это не богиня, какой я её когда-то считал, — всего лишь худая капризная девочка в истрепанной ночнушке. И всё же она в несколько десятков раз больше меня.
— Ты сам во всём виноват! Нужно было меня слушаться! Тебе и твоей девке!
Я переворачиваюсь на живот, упираюсь руками в ковёр на полу.
— Мы ничего не нарушили. Тебе просто не понравилось, что вместе мы стали сильнее и правильнее, чем весь твой искусственный мир!
— Заткнись! Я тебя научу слушаться!!!
Мамочка срывается на визг и тянет руку, чтобы смять комнату. Пространство вокруг начинает ломаться и уменьшаться в размерах, прерываясь трещинами и складками. Ещё чуть-чуть — и останется лишь хаос, как тот, что смотрел из-за двери. Мамочка не учитывает только одного: я уже стою на ногах. И, когда пальцы её слабенького кулака пытаются сомкнуться, я развожу руки в стороны, удерживая остатки комнаты вокруг. Мамочка давит сильнее, я — тоже, и постепенно её хватка слабеет. Разгибая палец за пальцем, я произношу лишь одно слово, от которого тварь на том конце истошно вопит.
***
Комнату освещает единственная люстра, чуть покачивающаяся под потолком. Двое мужчин в форме внимательно разглядывают тело молодой девушки. Её волосы растрёпаны, лицо искажено ужасом. Его никто и так бы не назвал красивым, но сейчас, в желтоватом свете, гримаса выглядит отвратительной. Ослабевший кулак едва удерживает листок бумаги.
— Что с ней?
Оперативник морщится и чешет затылок.
— Соседи вызвали нас, когда услышали крики. Жила девчонка одна, ни с кем особо не контактировала. Судя по показаниям, у неё было не всё в порядке с головой.
— По показаниям? Да ты оглянись вокруг: и так ясно — ненормальная!
Оперативник согласно качает головой. Стены, пол, стол и кровать усеяны рисунками. В основном на них изображена семья из четырёх человек: отец, два брата и сестра. Иногда появляется дедушка. Мужчина срывает одну из картин со стены.
— Парень и девушка. На жёлтой скамейке. Вроде, нормальный рисунок, но…
— Есть что-то жуткое, да.
— Что говорят врачи?
— Сердечный приступ. Она чего-то очень испугалась. Сумасшедшая, что с неё возьмёшь.
— Многие рисунки… Оттуда будто на нас смотрят. Все эти люди.
— Не нагнетай, и так не по себе. Что у неё в руке?
— Очередной рисунок.
Оперативник приседает на корточки, чтобы достать и развернуть бумагу.
— Тот же парень, со скамейки. Тянет руки в стороны. Такой злой! И тут… Реплика. Как в комиксах.
— На других такого нет, — напарник заглядывает через плечо. — Что написано?
— «Мамочка».
Автор: Андрей Дёмин
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ