- А что у всех бабонек раз в месяц бывает, на то и сделано тебе, Егор Андреич, - дедок с седой бородкой, сухонький и жилистый, сидел на кровати, свесив ноги в растоптанных тапках, и смотрел на врача пристальным взглядом пронзительно-голубых глаз. Видно было, что лет ему немало, однако же, был он ещё довольно бодр и активен. Для своего возраста и вовсе держался молодцом. А исполнилось Степану Афанасьевичу на этой неделе уже восемьдесят девять лет. В тот день с утра пораньше, ещё до обхода, к нему в одноместную палату, на которой настоял его сын, оплатив пребывание сразу на десять дней, пришла целая толпа (и как только вахтёр пропустил?). Сын со снохой и внуки с правнуками чуть ли не на цыпочках, чтобы не нарушать порядок отделения, прокрались в палату, и тут уже начались разговоры, смех, обнимания да целования. Все разом заговорили, шикая друг на друга, мол, тише, не то выгонят. Степана Афанасьевича поздравляли с днём рождения и желали всяческих благ, нажелали столько, сколько и на десятерых человек с лихвой бы хватило. Дед, довольный вниманием и заботой, сидел на постели, принимая пожелания, и светился, что медный самовар, хотя для виду держал сурьёзной вид и соблюдал манеры.
- Ну, чаво разгомонились-то? И тут от вас покою нет. Вот чичас доктор придёт, заругается! - сурово молвил он.
Но близкие знали, что дед ворчит для проформы, а на самом деле это святой человек, что ни мухи зазря не пришлёпнет, ни травинки не стопчет, а потому лезли к нему смело с поцелуями и объятиями. Степан же Афанасьевич, лаская маленьких правнуков, отмахивался от детей и внуков.
- Ступайте ужо, обход скоро. И начто вообще меня сюды уклали? Ничего у меня не болит, сам лечусь своими травками всю жиссь.
- Знаем, папа, - ответил сын, седовласый деловой мужчина лет пятидесяти с небольшим, - Ты у нас молодец, но всё-таки сердечко подлечить не помешает. Отдохни немного, ну чего ты, право, как маленький? Оглянуться не успеешь, как уже снова дома будешь.
- Эх, - вздохнул дед, - На болотине огневица зацвела надысь, собрать надобно успеть, а я туточки прохлаждаюсь. Одно расстройство. Уж какое тут леченье. Ну, всё, всё, ступайте, скоро Егор Андреич придёт, он шибко сердитый, а вы тут, ей-Богу, как цыгане всем табором набились в палату, гомоните, что голуби, только что не дрищэте.
Все ещё по разу обцеловали деда и направились к выходу.
- Спасибо, что навестили! – напоследок всё ж таки смилостивился он, обтирая бороду, - Ишь чаво намуслякали-то всего.
- С днём рождения! – прозвучало в последний раз, и гости исчезли за дверью.
Палата опустела и дед выдохнул, а после расцвёл довольной улыбкой. От шумных гостей на столе, по которому прыгали солнечные зайчики, остались стоять огромный торт, две коробки яблочного сока, фрукты, большая самодельная открытка (правнуки постарались!) и огромная тарелка мантов, ещё дымящихся паром и присыпанных обильно зеленью (это уж сношенька любимая порадовала). Под потолком игриво качался в потоке свежего воздуха, приносимым из приоткрытого окна, воздушный шарик. Степан Афанасьевич распахнул окно пошире, вдохнул всей грудью, наслаждаясь хвойным духом – больница стояла посреди парка – и поспешил вдруг к тумбочке. Пошарив там, он вынул из пакета горсть орехов, и вернулся к окну. Тут же на подоконник прыгнула с ветки ближайшей ели белка.
- Ишь, какая смелая! Совсем, как у меня дома, в нашем Рогозинском лесу, - умилился дед, протягивая орешки, - Ну, ешь, ешь, давай, угощайся. А то нанесли мне на три жизни вперёд. Нешто я столько съем?
Степан Афанасьевич
_____________________________
Степан Афанасьевич родом был из села Рогозино, где прожил всю свою жизнь. Оттуда ушёл он двадцатилетним парнем на фронт в 43-м. Туда вернулся с Победой в июне 45-го. Там же, в Рогозино, женился на хорошей девушке Клавдии, с которой дружил ещё до в о й н ы, построил дом, посадил не одно дерево, а целый колхозный сад. Всё ладно. Только вот детей им Бог дал всего двоих, а он мечтал, чтобы полон дом был ребятишек. Да и то ладно – и сын, и дочь есть - комплект, как говорится. Только дочка Анютка – востроглазая и курносая рыжуля недолго прожила на этом свете. Сгорела от б о л е з н и, которую тогда не умели ещё лечить, когда ей было восемь. Только-только второй класс окончила. Умница, отличница. Вот тогда-то, от горя и запил, было, Степан. И допился до того, что однажды увидел чертей, которые нагло посмеивались и манили его к себе, указывая на болтающуюся под потолком петлю. Спас его дед Микола, которого уж лет тридцать к тому времени в живых не было. Увидел Степан его как наяву. А оплеуха, отвешенная им, таким жаром отозвалась на лице, что дня три ещё после того лицо горело и до скулы было больно дотронуться.
Дед чертей шугнул, да те и сами в его присутствии как-то смутились и быстро растаяли, а внуку своему сказал так:
- Ты чего ж это удумал, с у ч и й ты потрох? Нешто для того ты с в о й н ы живым вернулся, чтобы теперича в петлю лезть? А то, что Анютку забрали, так тому судьба быть. Плата это. Дар у нас передаётся по роду, по мужской линии. Кто его дал и за что – того не ведаю, идёт он из глубины веков. Через каждое поколение переходит. Я им владел. Отец твой только перенёс для тебя, сына, сам ничего не умел, не знавал. А тебе снова им владеть. А за этот дар берут с нас плату – одного наследника забирают. Ничего бы ты не сделал, не вини себя.
- Да на кой мне этот дар? – хрипел с жаром Степан, стуча себя по груди кулаком, - Вот здесь, здесь всё горит, мочи нет!
- А ты что же, думал, мы по своей воле детей хороним? – вскипел дед Микола, - Кабы могли, давно бы отказались. Да не в нашей власти это - решать обладать силой или нет. Так что крепись. Надо жить. Самое страшное уже случилось, а теперь начнёшь работать мало-помалу. Знания сами потекут. Будешь понимать, что кому ответить, чем полечить. Травы опять же ведать станешь, слышать всякое… Ничего. Привыкнешь. Поначалу только страшно.
- Это что же я, знахарем что ли заделаюсь?
- Знахарем - не знахарем, а особый человек будешь отныне. Люди к тебе поедут. Никому не отказывай и платы никогда не назначай. Иначе плохо будет. От того, что принесут – не отказывайся, не обижай людей. А жить хорошо станешь. Горе ты уже пережил. За всё расплатился с лихвою. Ну, а теперь бывай, внучок. Дальше всё у тебя хорошо будет.
Как сказал дед в том видении (или ж наяву всё было?), так и случилось. Степан Афанасьевич, а тогда ещё просто Степан стал ведающим. Поначалу смотрели на него односельчане, как на дурачка. Жалели даже. Мол, такое пережили Стёпка с женой, немудрено и умом тронуться. А после стали подмечать, что вовсе и не блажь он несёт, а всё с толком выходит. То одному подскажет, чем спину полечить, то другого упредит, чтобы завтра дома не покидал, не то п о ж а ру быть, то третьему совет даст, где избу ставить или колодец копать. А после и потянулись вереницей в дом Степана страждущие. Степан наказ деда помнил, блюл. Денег за помощь не брал, от гостинца не отказывался. Так и дожил до своих лет. А вот теперь стало у него сердечко барахлить. Видать, срок его пришёл. У каждого он есть на этом свете. Никто ещё вечно не жил. А сын, вишь, засуетился – ложись в больницу, да ложись в больницу. Кардиолога, де, тебе лучшего нашёл. К нему в отделение и ляжешь. До того замучил, что махнул Степан Афанасьевич рукой – везите, только отстаньте. Жену Клавдию п о х о р о н и л он пять лет назад, жил теперь один. Сын и внуки – в городе. На выходные приезжают, пособить где что, да он и сам со всем справляется неплохо. Лады, полежит, полечится с десяток дён, не убудет с него, а после домой скорее – на волю, на широкие просторы. Душно ему туточки, в бетонных палатах, в бездушных стенах. Дома-то всё живое – дерево кругом дышит, в холод греет, в жару холодит. Печка русская до сих пор на пол избы стоит. Газ-то, он, конечног, провёл в избу, но пользовал только изредка, да и то для плиты, когда где побыстрее воды нагреть или что. В остальное время - только печь. В ней и готовил, возле неё и травы-коренья сушил, на ней и немочи свои лечил. Вот вернётся домой, так надо будет подлатать маненько матушку - щель пошла по правой стороне до самого подпечека.
И вот на сегодня шёл уже восьмой день пребывания Степана Афанасьевича в кардиологическом отделении городской б о л ь н и ц ы. Скоро и домой. И дед, сидя на постели, задумался о своём докторе Егоре Андреиче. То, что у него с душой нелады, это он сразу подметил, в первый же день. Шёл у доктора полнейший разлад между сердцем и головой. Не своей он жизнью жил, а навязанной. А позади доктора, когда бы он не вошёл в палату, маячила зыбкая серая тень той, кто всё это и навела.
- Присуха на тебе, Егор Андреич, - решился однажды сказать дед врачу о том, что видит.
Тот поднял брови под самую белую шапочку:
- Что, простите?
- Присуха, баю, на тебе, мил человек.
- Это что же такое? - доктор смутился услышав смутно знакомое слово, слышанное ещё в детстве у бабки в деревне, когда те шептались со старухами-подружками промеж собой.
- Колдовство это, вот что. И давненько уж ты эдак живёшь, лямку тянешь, - дед сощурился, - Лет пятнадцать ужо. Кой-кто хочет, чтобы ты по чужим правилам жил. Твою-то собственную жизнь всю закрыли.
Егор Андреич повёл плечом:
- Ну что вы такое говорите, Степан Афанасьевич, ей-Богу? Какие ещё присухи? - доктор протёр лоб, неловко откашлялся, - Я к вам с новостями про ваши анализы.
- Да погоди ты с анализами-то, - отмахнулся дед, - Успеется. Ты вот что скажи, Егор Андреич, как луна молодая становится, что серпик, тяжелее всего бывает на сердце-то, верно? В остальное время привык уже за пятнадцать лет, знаю.
Доктор покраснел, словно дед сейчас подглядел нечто постыдное за ним.
- Степан Афанасьевич, давайте закончим эту беседу!
- А мы её ещё и не начинали. Да и знал я, что иначе ты и не ответишь. Тебе ж своим умом-то жить не дают. У тебя и ноги и руки путами окручены. Как марионетка ты, понимаешь? За какую струну потянут, так и плясать станешь.
- Вовсе не поэтому, - возразил врач, - Я человек науки и в подобные глупости не верю!
- Если бы то глупости были, - вздохнул Степан Афанасьевич, - Не было бы на свете столько несчастных людей, кто вдвоём одинок. Жаль мне тебя, потому и решился без спросу влезть. Обычно-то люди ко мне сами за этим делом идут. Хороший ты человек, Егор Андреич, береги себя.
Егор Андреич молча вышел из палаты, бледная, как моль, тень метнулась за ним, поплыв за его спиной, а Степан Афанасьевич, задумчиво поглаживая бородку, подошёл к окну и беззвучно что-то зашептал.
(продолжение - читайте здесь)
Художник Martina Fačková