«Представляешь, у меня нет никаких камней!» – весело сообщила я мужу, который ждал внизу у стойки администратора. К нам спустились врач, делавшая УЗИ, и Максим Игоревич. «Теперь вам в приёмный покой», – сказали они. «Ага, только сначала кушать». «Лучше сейчас. Натощак. Чтобы анализ не исказить». Какой анализ, прости-господи? «Вы на машине?» – спросили у мужа.
Ёлки-палки, а как же праздник живота? Тринадцать часов голода, ещё полчаса тряски-тошнилки в машине, потом ожидание в приёмном покое…
Мои ресурсы заканчивались. Врач был на операции, кажется. Мужа отпустила на работу. Теперь – только ждать. А сколько ждать? И чего? Вот, сама же судьба говорит о том, что со мной полный порядок! Я взмолилась у медсестры в приемном покое: «Можно, я пойду поем? Я быстро соберу вещи и вернусь».
Через десять минут я доплыла до дома, сын разогрел щи. Какие же они были вкусные! Муж приготовил, пока я болела.
Конечно, я не собиралась быстро возвращаться. Я помнила, что в день поступления пациентов не кормят, а я ведь не самоубийца. После обеденных щей свалилась спать, твёрдо решив, что пойду в тягостный стационар только после ужина.
В приёмном покое меня поругали, что поздно явилась, но я была спокойна, как удав: разве каждому объяснишь? Зато все необходимые трапезы были соблюдены. А тут ковид-режим. Вот сейчас поднимусь на третий этаж в хирургию и спущусь оттуда только после выписки.
Больше, чем на неделю пребывания здесь, я не рассчитывала. Ну, понаблюдают, таблетки поем и до свидания.
Медицинский пост, где меня регистрировали, находился рядом с папиной палатой. Вот и мама вышла. «Ты что так поздно-то?». «Ела». Вышел похудевший и весёлый папа. Вся семья собралась. В таком-то месте.
«В какую же палату тебя записать?» – медсестра пару раз стукнула ручкой по столу. «Где народу поменьше», – вздохнула я, снова вспомнив «Приключения итальянцев». Это была первая радость. В светлой палате было четыре койки и единственная застеленная – для меня. Ура.
Вскоре прибежал дежурный хирург – молодой и бородатый, с внешностью горца. Четвёртый за эти три дня. Я и ему начала рассказывать про клешни и желудок, отвар из тысячелистника и просроченный йогурт.
«Когда это началось?» – спросил он. «В четверг после обеда». А на дворе был новый четверг. Поздний вечер нового четверга. Рамис Камилович – так звали нового доктора на моём пути – общупал живот, мою болезненную пимпу и озадаченно сказал, скорее, самому себе: «Значит, уже неделя». «Если не трогать, оно и не болит», – на всякий случай сообщила я. От греха подальше.
Он ушёл, а я, вздохнув, принялась дальше забивать свою тумбочку.
Но очень скоро Рамис Камилович вернулся, влетел пулей, – чтобы я подписала согласие на операцию. На лапароскопию. Маме такую делали – это две дырки, которые потом быстро зарастают.
«А если диабет, то ничего?» – я попыталась шагнуть в кусты, но не от страха самой операции. Я боялась, что во время неё сахар свалится до отметки ноль и – прощай, земля. Такое случалось в моей жизни. Вот так сидишь спокойно, никого не трогаешь, и, вроде, поевши, и тяжёлое не таскавши, и стресса не испытавши… А на ровном месте тебя начинает трясти, и ты понимаешь: сахар сползает вниз, и объяснения этому у тебя нет. Никакого объяснения.
Хирург сказал что-то успокоительное, так же вихрем улетел, и целый час я в палате была одна. «Ура! Про меня забыли. Наверное, он имел в виду вообще когда-то там операцию».
Вот оно, 11 марта. Одиннадцатый час вечера. Тихо вошла медсестра: «А я за тобой». «А что, разве не отбой?». «Анестезиолога из Тамбова ждали. Ты сними все украшения». Я не снимала обручальное кольцо лет двадцать, палец стал толще, и пока стаскивала с него кольцо, думала: а если всё? Это ж операция. Но тревога не появлялась.
А может, попрощаться со всеми на всякий случай? Подумать о смысле жизни? Но ничего этого не хотелось. Вообще ни о чём не думалось. Пронеслось: мне не будет жаль, если всё.
Я вошла в операционную. Меня усадили на стул и надели на ноги белоснежные штучки вроде гольфов, но на завязках и широкие, как шаровары. «А что так поздно операция-то? Нет бы врачу чайку попить… А анестезиолог нёсся из другого города сюда в такое время – может, он поспать хотел или телевизор с семьёй посмотреть? Сорвали человека».
Медсёстры кружились вокруг меня и улыбались: «Операции в любое время бывают. Платье снимай и прячь волосы под шапочку». «Что, прямо так идти?». «Так, так», – смеялись по-доброму.
Только в фильмах я видела операционные и эту огромную медицинскую люстру с кучей круглых плоских лампочек, которая расплывается перед глазами киногероев перед тем, как их уносит наркоз.
Но ни в одном кино я не видела, чтобы пациенты своими ногами в белоснежных гольфах, в шапочке и неглиже топали к операционному столу и сами на него ложились. А стол был узким, так и хотелось спросить: а вот если пациент с избытком веса? Он же скатится. Но не спросила, потому что меня и пугало, и очень занимало оживление вокруг.
Роста я небольшого, так что мне подставили ящичек, чтобы я могла забраться на стол. Руки мои развели в стороны, на одну прицепили штуку, измеряющую давление, во вторую вогнали катетер. Я уже знала, что это. После родов, пятнадцать лет назад, тоже такую ставили.
Но родовая как-то мало походила на место, где я была сейчас.
И вот лежишь ты, как на кресте, без всего, а в дверях появляется мужчина в маске. Анестезиолог приехал. Медсёстры, слава небесам, накинули на меня одеяло, и вовремя: в полном обмундировании тёмно-бирюзового цвета явился ещё один мужчина в маске – мой хирург.
«Знаете, а я ведь ужинала», – сообщила я ему. Мало ли, прокатит. «Когда?». «В начале седьмого». Рамис Камилович посмотрел на часы и кивнул, после чего оголил мой живот и, смазав его весь спиртом, стал чего-то выжидать. Он так красноречиво ждал, что я подумала: а вдруг не дождётся? Вдруг вот сейчас… «А я ещё не сплю», – пискнула я. «А я ещё ничего и не делаю».
Оживление сменилось какой-то торжественной тишиной, хотя все участники процесса были здесь и всё те же. Наверное, ночные операции – особенные. Во всём мире – темно и холодно, ты лежишь в овале тускловатого света, который вместе с притихшим персоналом не даёт мраку ухватить тебя за ногу, как бабайке из-под кровати.
Худший страх детства и до сих пор – этот бабайка. Терпкий воздух, запах спирта, и ты не понимаешь, когда и чего начинать бояться. Плакать, молиться, петь, драпать во все лопатки, пока не поздно, – что? Что хочет сделать со мной эта неизвестность?
Анестезиолог стоял у меня в головах. «Вы только далеко не уходите», – попросила я и увидела, как весело улыбнулись его глаза поверх маски.
Пугал не конец жизни, а пронзительная боль. А она вполне возможна, потому что я слышала о девушке (студентке моего профессора), чей организм не принял наркоз; ей в своё время делали вынужденную операцию наживую по удалению части лёгкого, и девушке велели набить рот мясистыми листьями алоэ, чтобы хоть как-то задобрить боль.
А если я одна из таких? Тогда, через сутки после родов, тоже была операция под общим наркозом. Вокруг меня без остановки вращалось тетрис-пространство – огромные слепки тетрис-кубиков, двигающихся вперёд-назад, вправо-влево, а я, как маленькое облачко, искала выход между этими бесконечными слепками, и главное было – их не коснуться, иначе смерть. Потом я начала просыпаться, и слышала свой крик, и чувствовала боль. Тогда всё быстро закончилось.
А что теперь? У меня дома нет алоэ. «Не уйду», – услышала я.
И что это я не засыпаю? Как это будет? Я окажусь в туннеле? И буду там материться? Те, которые в реальности жёстко ругаться не умеют, в объятиях морфия становятся большими ловкачами в этом деле, будто их тёмная, прячущаяся долгие годы ругательная сущность только и ждёт подходящего момента…
А может, снова полечу в кошмарном тетрисе? А может, попросить анестезиолога провести эксперимент: читать мне какие-то стишки, пока я в отключке, а когда проснусь, то вспомню их или нет?
Интересно, а ведь вот сейчас над моим телом будут что-то говорить хирург и его ассистенты, – я должна это вспомнить, когда проснусь…
«Когда вы проснётесь, у вас во рту будет трубка, так что не пугайтесь», – сообщила медсестра. Она держала наготове штуковину, которую в фильмах кладут на лицо пациента, чтобы тот мог дышать.
Нет, плоские лампочки не расплывались перед глазами. Когда известные певцы выходят на сцену, на них с двух сторон для красоты выпускают дым. Мой мозг теперь был этой сценой. Я увидела – да, именно увидела! – как в мой мозг с двух сторон впускают клубы оранжевого дыма. Да, оранжевого, золотистого, тёплого дыма.
Не помню, как закрыла глаза.
Продолжение следует...
***
Если вам нравится моя аппендицитная история, поставьте лайк, ребят! А за подписку - отдельное благословение и благодарность!
Начало истории читайте здесь: