– Зигмунд, срочно все для тяжелых родов!
Из серых дверей вышел удивленный человек в халате врача. На руках Арним нес беспокойную русскую, что было понятно по уже повсеместной в Берлине речи.
– Где ты ее подобрал? Ты свихнулся, Ференц?
– Можно меньше болтать? Делай, что говорю.
Пока Арним мыл руки перед операцией, его ассистент не сдерживал эмоций:
– Ты точно выжил из ума! А если русские узнают? Я не могу понять, зачем ты ее приволок сюда. Как будто нельзя было сдать ее тем!
– Их госпиталь дальше. Я бы не успел. А дело врача – помогать.
– Помогать, помогать! Русским свиньям, которые растаскивают Берлин по черепкам! – Зигмунд сжал кулаки.
– А ты не растаскивал бы Москву, окажись в ней мы? – спросил Арним, входя в операционную.
Коллега глядел на него с вызовом:
– У меня под обломками мать умерла. Пусть сначала вернут мне мать. Слышишь? Роды у нее я принимать не собираюсь.
– Без тебя мне не справиться, Зиг. Плод поперек.
– Тем лучше.
Арним пристально посмотрел на него.
– Эта женщина спасла меня в сорок втором, когда я попал к ним в плен.
***
– Мой сын… Ференц, он жив? Он жив?
Будто издалека, бежал-нарастал звонкий плач.
– Слышишь? – ласковый голос следом.
Светка с трудом открыла глаза.
– Он голодный… Дай мне его…
– Рано, милая. Отдохни. Завтра ты его покормишь.
Глаза снова закрылись. Она ощутила мягкую руку, которая гладила ее растрепанные мучительными родами волосы.
***
Арним вошёл в кабинет, забитый аккуратными стопками документов. Зигмунд что-то строчил в пожелтевшей медицинской книге. Его коллега снял халат и подошёл к окну. Весенняя Шпрее была восхитительна.
– А вы хорошо знаете друг друга, – послышалось за спиной.
– Да, я уже говорил тебе.
Воды Шпрее засияли только в этом мае. Столько лет он не мог любоваться ею, будто она боялась сиять – как и весь этот мир вокруг.
– Настолько, что называете друг дружку по имени, – заметил коллега.
– Ничего особенного. Она целый месяц меня выхаживала.
Зигмунд отложил карандаш.
– Фашист, будь он трижды раненый, все-таки фашист. И время тут ни при чем: месяц – не месяц.
– Оставь эту тему, Зиг.
Арним закусил губу, отвернувшись снова к окну. Солнце ушло.
– Она в любом случае останется русской. Той русской, которая захватила Берлин и победила «фашистскую нечисть». Или как там в их песне? – язвил друг.
– Но война закончилась.
– Да, закончилась...
– Знаю, знаю, дальше не говори, – перебил Арним и вышел прочь.
***
Погода становилась летней. Сегодня утром Светка впервые встала, не почувствовав привычной боли. Она два раза даже тихонечко подпрыгнула. Поцеловала спящего сына: детская кроватка (бог знает, откуда Арним достал ее!) стояла у ее койки. Легче козочки девчонка подбежала к окну. В руинах цвели деревья.
– Как красиво-то! Неужели новая жизнь? А в России теперь уж сирень зацвела. Ах, Ванечка, в России нашей сирени теперь – по всем просторам!
Ребенок сладко посапывал.
– Какая ты счастливая.
За ней был Арним. Светка прыгнула ему на шею, и сейчас, вот сейчас видела, что это не сон.
– Знаешь, я только сегодня поняла, что войны-то нет больше! Ее нет! Я могу любить тебя, говорить тебе все, что хочу, и не бояться. Даже могу поцеловать тебя.
И она поцеловала его.
В дверях палаты показался Зигмунд.
– Арним, там новый пациент. Кажется, все очень серьезно.
– Иду, – кинул старший врач, не оборачиваясь.
Фыркнув, Зигмунд деловито вышел.
– Ланхен, я снова поверил в Бога, представляешь? В каком-то глухом поселке мы встретились целых три года назад. Три года! Это вечность для войны. И разве женщины воюют? Маленькие женщины с узкими ладошками. Разве они могут дойти до центра зла и наравне с мужчинами с ним бороться? Если бы я знал это тогда, три года назад, как бы я мечтал встретить тебя изо дня в день в каком-нибудь перекрестном бою. Но я не мечтал. Я не смел! А вот снова вижу тебя. И держу твои ладошки. И не нагляжусь на эти ямочки, когда ты смеешься. Такое чудо под силу только Богу…
Светка коснулась его щеки. Арним закрыл глаза.
– Я думала, я одна такая болтушка, – тихо смеялась она. – Тебя звали, ты иди, хорошо? А потом возвращайся. Ведь ты вернешься?
Во время операции Зигмунд с укоризной поглядывал на коллегу, но Арним был непроницаем.
***
Ее руки беспомощно дрожали. Она сидела на больничной койке и слушала его.
– Что с тобой будет, подумай. Если я приеду в Россию, тебя заклюют. А если останешься… Ты не можешь остаться, не можешь!
Светка встала. Скрестила руки на груди, отвернулась:
– Пожалуйста, не кричи. Я тебя люблю. Не кричи.
Он в отчаянье поцеловал ее русые волосы.
– Милая, разве не понимаешь… Зигмунд прав. Не здесь и не сейчас нам быть вместе. Твое сердце от боли жмет, когда там, за окном, поют или кричат ваши. Вскакиваешь, когда проезжают машины, думаешь: едут туда, к тебе. И я вскакиваю: думаю, что вот-вот тебя увезут…
Она гладила его ладони, сомкнувшиеся вокруг ее талии. Оба молчали.
– Ференц, я останусь с тобой? – она обернулась, и ее лицо было таким ясным и молодым. Арним выпрямил ее пальцы, чтобы она увидела свое медное обручальное кольцо.
– Кто воспитает твоего сына? Я? Тот, от чьей руки погиб его отец, тот, кто не пощадил твоих близких?
Светка всмотрелась в него. О чем он говорит? О чем? Хотя смысл его слов, мог быть, конечно, одним-единственным.
***
Светили вечерние звезды. Но Шпрее не отражала их. Шпрее молчала и снова боялась пошевелиться.
– Ференц, хороший мой, что со мной?
Арним с нежностью – грустной и обреченной – поглаживал ее лицо, волосы, руки.
– Здесь то же небо, тот же воздух, те же реки и мостовые – что же мне еще нужно?.. А нужно!
– Милая, Ланхен…
– Ведь война закончилась! – ее щеки дрожали.
Арним хотел что-то сказать.
– Ах, знаю, знаю... Пожалуйста, не говори! – накрыв горячей, сухой ладонью его губы, уткнувшись ему в плечо, девчонка затихла.
Вчера Арним видел, как на мосту она разговаривала со своим. С русским. Она как солнце была.
***
– Не может быть иначе, не может. Ты верна будущему, за которое вы сражались, – напоследок торопливо говорил Арним. – Моя хорошая. Самая хорошая. А у меня будет все так, как должно быть. Не волнуйся.
Светка взяла у него ребенка. За углом уже гремел мотор машины, которая уезжала в Россию.
– Ференц… – отважилась, наконец, она. – Ты будешь счастлив?
Синие глаза любовались ею.
– Слышишь? Будь счастлив!
– О чем говоришь сейчас – не знаю. Знаю только, что прощаешься. Второй раз в этой жизни прощаешься навсегда. Потому и верю: а может, встретимся снова? Светлая моя… Интересно, что означает твое имя?.. Я всегда буду верить. Дышать перестану, а буду.
Она вела ему навстречу свои губы, печальные, счастливые, какими были его – там, где-то в затерянном конце сорок второго, когда он впервые поцеловал ее, оглушенную взрывом, теряющую сознание в черной воронке – жуткой пропасти-пасти войны.
Под брезентом трясущейся грузовой теснились усталые лица. Трехлетняя девочка грызла хлебную корку и жалась к матери, а та сдавленным голосом что-то быстро и тихо говорила своей соседке – седой старухе с неподвижными глазами. Эти польские женщины, выжившие в концлагере, попросились в машину до родных мест.
Глухо галдели солдаты, то и дело оглядываясь на спящего ребёнка, которого боялись разбудить. Молодая мать едва слышно напевала над ним:
Тишина у берега, смолкли голоса,
Солнце книзу клонится, падает роса.
Лихо мчится конница, слышен стук копыт.
Знамя Щорса красное на ветру шумит.
Эх, на ветру шумит!..
А над пыльным брезентом растеклось чистое небо. Высокое-высокое и чистое.
***
Если вам понравился мой кинорассказ, поставьте лайк, ребят! А за подписку - отдельное благословение и благодарность!!!
А тут можно прочитать начало истории: