Когда-то давно зимой в Караганде, в библиотеке, где я работала, кем бы? - библиотекарем!- я нашла Волшебную Книгу и зачитала ее до дыр. Почти всю ее я помню наизусть до сих пор. Это поздние стихи Семена Кирсанова. За окнами выла метель, в библиотеку никто не ходил, я сидела в подсобке, разбирала завалы никому не нужных книг, некоторые из них были без единой пометки о прочтении! - и вдруг нашла в книжке эти слова.
Стихи прелестные по форме, но Кирсанов вообще-то был очень техничный поэт, если можно так выразиться. Он начинал работать в одной литературной плавильне с Маяковским. Играть в слова - было его любимым занятием столько лет! Но ведь это русская поэзия, и что же мы видим? Верлибры? Редкие рифмы? Какая вольница! К тому времени он был уже очень известен и привилегирован, поэтому и напечатали. Какие-такие верлибры в советской поэзии! Немножко свежего воздуха и тепла, кому надоели рифмы и силлабо-тоника. Примерно половинка этой книги - то что что мне понравилось больше всего и нравится до сих пор.
"Никто сказать не может"
Напилено досок,
наковано гвоздей,
наделано столов и полок,
нарыто грядок для семян,
ям для яблонь,
налажен на столе порядок,
накошено травы,
насажено цветов и сорвано.
И выполото уйма сорного.
Обстругано карандашей семи цветов,
исписано тетрадей без числа,
исхожено полмира мостовых
вдвоем и в одиночестве,
а среди ночи встав,
истоптано паркета, половиц,
пропущено сквозь легкие мильоны кубометров
кислорода,
отведано вина и губ, наобнято горячих плеч,
увидено такое диво,
как яркий крон восходов, умбра глины,
сажа неба, киноварь цветов,
парижская зелень, берлинская лазурь
и подмосковная сирень.
А сколько выслушано визга пил,
и воздыханья труб,
и сотрясения земли от бомб,
и всякого другого звука, оханья и эха,
и пенья - эх,
разлука ты, разлука...
А сколько стерто подошв,
а сколько раз шел дождь,
а сколько скомкано снежков
и влеплено в тебя
великолепно,
и найдено на улице подков
(но это в детстве),
а сколько черных кошек
перебежало путь,
с последствиями и без последствий,
а сколько было пожато разных рук,
и мягкость их, и жесткость,
и пульсацию их жил
забыть моя ладонь не может!
Никто сказать не сможет,
что я не жил.
"Я жив"
Я жив,
и живы ужи.
Южный жук свою воспевает жужжжизнь.
Счастливы молча ежи.
Жизнь,
а ты?
Любишь меня,
страшишься расстаться
с этим цветом волос,
с этим тембром голоса,
с этим типом лица?
Или ты что нашла,
туда и вошла
особо злая,
злая особа,
триста пятьдесят раз в году
тиранящая меня,
угрожая:
- Вот возьму и уйду,
другого найду;
мало ли вас производят, рожая! -
Или ты вовсе не злая,
а просто не можешь на солнце
смотреть сквозь одни и те же глаза,
как крепостная за прялкой в два близоруких оконца.
Правда же,
однообразно
выходить только ночью во сне!
Кто же высидит в доме
во мне?
Поди удержись,
когда вокруг столько кроме -
ждут тебя, жизнь.
"Нет так нет"
Быть на свете не обязательно.
В сущности, смерть -
возвращение в то, чем я не был,
то есть ни во что:
ни в землю, ни в небо,
ни в травы, ни в грозы,
ни в березку,
ни в мебель из карельской бсрезы.
Уж это мне переселение душ!
Но я ж не страдал
не в пещерное время,
не в эру хождения римских монет,
что меня нет,
я ж не терзался!
Все на земле остается чин чином.
Нет так нет.
Беспокоиться нет ни малейшей причины.
"Богатейшая в мире"
Ты, вышедшая,
и ты, вошедшая.
Одна, как будущее,
одна, как прошедшее.
Ты, будничная,
с авоськой из булочной,
или держа с картошкой безмен, -
не смейтесь,
я не страдал от ваших измен,
не от них я глотал повторные
снотворные таблетки!
Я страдал от фальшивых зрачков,
превращавшихся в злые планетки,
в голубые и карие,
что лежат в магазинах очков.
Да, в глаза кабинетов учебных пособий.
в плексиглас и фаянс...
Но теперь эта боль улеглась.
В общем, случай особый.
Но смеяться не надо,
что есть у меня только несколько
подлинных взглядов
и богатейшая в мире коллекция
искусственных глаз.
"Давно не дитя"
С любовью не шутят.
А если...
шутят с любовью,
красуясь
пестрою юбкой в кресле?
Не шути,
ощути хоть чуть-чуть,
перед тем как усесться,
что пустячная шутка,
как ускоренная частица, пущенная в путь,
приблизясь к критической массе сердца,
разряжается в хохот, и в грохот, и и кризис,
и в гогочущий атомный ад!
Думай -
жизнь не так велика,
ее так легко разбомбить наобум.
Раз - и готово!
(Как и земной шар,
показавшийся таким неогромным
космонавту Титову.)
Это все такое непрочное и небольшое.
Не шути
ни с Землей, ни с душою.
К этим опасным кнопкам
нельзя прикасаться шутя.
Ни с места!
Не смейся!
Ты давно не дитя.
"Делать нечего"
Вчера пчела
прилетела к сосне у дачи,
потом к хвощу.
А у меня все неудачи:
я тащу
и крышу,
которую мучительно крашу,
паутинные снасти со стен,
ремонтирую
отопительную систему.
Я живу в борьбе с одуванчиком,
который сильнее меня и мотыги,
исписываю тетради,
издаю книги.
И все это ради великих праздничных свеч
цветущей сосны,
ради встреч
с вами, сны, грозы, молнии, лунный диск,
писк комаров, звон пчел, стук кузнечиков.
А без этого мне
в этом лучшем, как пишется, из миров
делать нечего.
"Будущему "я"
И зубохвостый ящер
мне родня,
и ежевика-ягода
того же поля ягода, что я.
Мы все из круга жизни,
друг друга эхо:
ягненок, ядрышко ореховое,
памирский як,
ягель и колос ячменя -
нас много,
мы все на "я".
И одинокий в небе ястреб,
он тоже кто-то для меня.
Лишь атомные ядра мне чужие,
они
не умирали и не жили.
Я сам себе не ясен.
Но я,
и язь,
и ясень -
мы чем-то братья,
есть дальняя, но связь.
И яблоня лепечет: "Я твоя", -
раскрыв ветвей объятья
и бывшему
и будущему "я".
"Чтобы яблоки были"
У меня нет денег,
и я не хочу их иметь,
не хочу просовывать руку в кассу,
откуда высунут бумажки и медь
на глоток кваса,
на кусок мяса, масла и хлеба,
на право смотреть в небо
еще один день.
Я бы предпочел
быть на службе у яблони,
ростом с камень,
получать с нее лепестками,
жужжанием свадебных пчел,
я бы почел за счастье
ее белизной освещаться
и рассказывать всем,
что на свадьбе меня не забыли.
А что касается яблок -
то я их
не ем,
я только люблю,
чтобы яблоки были.
"При всех"
И вы не смейтесь,
что я не Торквато Тассо
и не Джон Мильтон,
я исполнитель кувырканий и выкрутасов,
пока не прогнали метлой
с окурками и обертками.
Жил,
как бедный циркач,
всю жизнь качавшийся в попугайском кольце,
у меня был нарисован смех на плач
синими треугольниками на лице
и панталоны с оборками.
С рук - на ноги,
с ног - на руки,
а вокруг -
сколько помню себя -
заколдованный бархатный круг
горизонта,
ливень льют на меня,
аплодисменты и смех,
я без зонта,
продрогший и мокрый
при всех.
Чтобы не было совсем уже грустно, про любовь и море, но это из другой книжки:
Просто
Нет проще рева львов
и шелеста песка.
Ты просто та любовь,
которую искал.
Ты — просто та,
которую искал,
святая простота
прибоя волн у скал.
Ты просто так
пришла и подошла,
сама — как простота
земли, воды, тепла.
Пришла и подошла,
и на песке — следы
горячих львиных лап
с вкраплениями слюды.
Нет проще рева львов
и тишины у скал.
Ты просто та любовь,
которую искал.
Почти все стихи Семена Кирсанова можно петь, но все-таки песен было совсем не много. Мне от его стихов стало куда спокойнее - он был ровесником ХХ века, и если подумать, сколько он всего перевидел за свою жизнь, и каким стал в последние годы - перестаешь за себя волноваться.
