Она несется с утра пораньше, летит черной птицей по белому снегу вдоль рядов берез, в руках – четки. Перед собой их держит, перебирает на лету. Я просыпаюсь с чашечкой кофе, медленный взгляд в окно, а она мимо – чирк! Деловитая. Взлетит сейчас в храм по крутой деревянной лестнице и четки на апостольник накинет, на шею – как бусы. И закрутятся дела-распоряжения, заботы-переговоры...
Текст: Наталья Разувакина, фото: Александр Бурый
Ну, это пока служба не началась.
А летом как-то, помню, бредет в лучах закатного солнца, похудевшая после болезни, усталая. Подхватываю тяжелый мешок у нее из рук: «Матушка, что там?» Оказывается, одежду опять в храм пожертвовали, тащит сама перестирывать, «портки-то не будешь людям грязные передавать...»
А вот еще именины у нее были. Столы на улице, столько всего вкусного, и народу!.. Мы с мужем тоже поздравить пришли, «Многая лета» ей запели. А она подхватила – да как запляшет!..
«Обновится яко орля юность твоя» (Пс. 102:5).
Это ж сколько раз обновлялась юность твоя, мать Ефросинья?!
Ей – 85. Ее стараниями восстановлен маленький надвратный Никольский храм в Горицком Успенском монастыре Переславля-Залесского. Вот уже семь лет в обители, чьи купола видны едва ли не с любой точки города, идут службы. Хотя официально это – музей.
ТУМАННОЕ ПРОШЛОЕ
Горицкий монастырь был построен в XIV веке. Тогда все строения главной обители Переславля-Залесского были деревянными. В XVIII столетии монастырь отстроили в камне. Но под неумолимым воздействием времени он стал разрушаться задолго до советского периода. Екатерина Великая упразднила епархию, монастырь опустел, крытый сад – Гефсимания, – который должен был соединять два главных храма, так и остался на уровне фундамента… А ведь здесь творилась русская история, здесь и царь Иоанн Грозный бывал, и будущий император Петр жил довольно долго – как раз когда свою потешную флотилию строил: сначала в другом монастыре поселился, а потом перешел в Горицкий – с горы-то озеро виднее!
И вот уже более ста лет располагается в стенах древней обители историко-архитектурный и художественный музей-заповедник (изначально – просто краеведческий. – Прим. авт.). Безусловно, факту этому можно – в существующем историческом контексте – только радоваться: богатейшее культурное наследие города и окрестностей, которое могло просто исчезнуть при закрытии и разрушении храмов и усадеб, было в большой мере сохранено. Сюда приезжают туристы. Войдя на территорию – сразу поворачивают к билетной будочке, направо. И лишь некоторые крестятся, едва войдя в затейливые, работы неизвестного русского зодчего Проездные ворота с узорами да лошадками. И идут налево – в храм.
Если присмотреться, жизненный путь монахини Ефросиньи и судьба Успенского монастыря одинаково ярки и таинственны. Там и там – вполне кинематографичные сюжеты, там и там – отрезки времени, покрытые туманом.
Вот с тумана и начнем. Сохранилось предание, что великая княгиня Евдокия, жена Дмитрия Донского, именно в тумане, что внезапно поднялся с Плещеева озера, спаслась от татар. Евдокия приехала на моление в Успенский монастырь, а тут случилось нашествие на Переславль-Залесский жестокого хана Золотой Орды Тохтамыша. И вот спустилась великая княгиня с ребенком на руках в тумане к озеру, с горы спустилась – из монастыря, и вместе с другими горожанами отплыла на плоту подальше от берега. Была погоня – да бесполезно: туман. Впоследствии Евдокия жертвовала монастырю средства – в благодарность, а еще позже, овдовев, приняла постриг с именем Ефросинья.
Матушка Ефросинья, моя собеседница, такому совпадению не удивляется. Чудес в ее жизни было предостаточно, и рассказывает она о них легко. И о том, как уверовала во вполне уже зрелом возрасте – в 49 лет, признав в увиденной ею во время клинической смерти женщине Богородицу: «Так и сказала мне: а тебе туда рано! Себя исцелила – иди в монастырь и помогай другим!» И о том, как легко муж и дочь ее в монастырь отпустили – иди, мол, мама, молись о нас, худо нам… И бумаги нужные подписали – но это уже когда постриг принимала, в 2000-м. И как патриарх Алексий IIблагословил ее возить группы тяжелобольных паломников в Дивеево, и как на страховые сборы, остававшиеся после оплаты этих поездок паломниками, она восстановила свой первый храм. Именно там, в Дивееве, где пять лет числилась послушницей. «Большой храм Знаменский восстановила с нуля! Веришь ли – вплоть до жилья для монахов. Все на эти деньги сделала! А храм большой, но весь разрушен был, весь…».
После первого храма был второй, третий… Со счету можно сбиться. Хотя паломников целыми автобусами матушка уже давно не возит, но и сегодня восстанавливает монастырь все с той же энергией – ищет архитекторов и архивариусов, реставраторов всех мастей, потому как уверена: в обители должны идти службы. Ищет спонсоров под реставрационные работы, да и московское свое жилье сдает тоже в пользу храмового обустройства. А о передаче всех монастырских построек Церкви говорит как о свершившемся факте, хотя, как выяснилось, на сей момент музей приобрел для себя дополнительные площади – территорию старого завода здесь же, в Переславле-Залесском, но о перемещении фондов в ближайшее время речи не ведется: дело это небыстрое и очень затратное. Но Ефросинья верит – все получится. Она святителя Спиридона Тримифунтского о помощи просила – тогда, семь лет назад, когда перевели ее в Переславль из Толгского монастыря, «и такие начались искушения!..». Попала она на Корфу и двое суток в слезах на коленях перед мощами святителя простояла, и достался ей башмачок его – чудом… Привезла.
«У нас тут восемьдесят процентов икон – чудотворные. Приезжают люди отовсюду и сильную помощь получают!.. А людей жалею, да. Несчастные ведь. Сытые, всё имеют – а несчастные…». Люди приезжают молиться – и делятся с матушкой Ефросиньей своими бедами, очередь к ней между службами такая, что впору автомат электронный ставить, как в банке, а она ясным взглядом каждого осеняет – и кивает следующему: «Погоди, солнышко!..» Все-то у нее – солнышки.
О монашеском своем пути она рассказывает вдохновенно и до странности откровенно, а вот о том, что было до – не хочет. «Ну, напиши, что спортсменка я. Что мастер спорта по спортивной гимнастике и по парашютному спорту. А что? Чистая правда! Сорок четыре прыжка у меня…».
Оно, конечно, так, но ведь звание заслуженного изобретателя СССР получила, и карьеру какую сделала интересную после окончания авиационного института. Но уговорить на подробности не удается – матушка поджимает губы: незачем это, лишнее. Что ж – снова туман…
КНУТ ДА ПРЯНИК, РЕМЕНЬ ДА МАНДАРИН
«Ты понимаешь, я ведь одной ногой уже там. – И взгляд к небу. – Мне уже главное б успеть, сколько Господь позволит…». И рассказывать монахиня предпочитает о главном. О детстве, например. Ведь именно там главное-то и получила – заряд счастья.
«Я про Бога не знала и только этим оголена была, а жили-то как хорошо, по-Божьи жили!» – вспоминает монахиня. Отец краснодеревщиком был, мать обувь шила на фабрике, сапоги военные. Комнатка в бараке у Павелецкого вокзала – 9 метров. Полуподвал. Окошко – маленькое над землей, и не закрывалось – так и сигали. Воровать нечего, все хозяйство в трех сундуках: один для учебников, второй для еды и посуды да в третьем одежда, ну и замок на каждом.
Отец на войну ушел, мать осталась с семью детьми. Она, Галинка, самая младшая была. Шесть старших братьев, пятеро из которых были неродными: «У них родители погибли, это друзья старшего брата моего, и потом еще друзья их друзей, тоже без родителей остались – ну, мама всех усыновила, мне были все – братья!»
«В садик не ходила – всегда ж братья дома, а я – единственная женщина, мама на работе. Я ими командовала, чтоб все послушания выполнялись. Если кто что к приходу мамы не успеет – вместе дружно помогали! А уж если ремень отцовский в ход идет – так всем сразу... И раз, и два, и три. Правда, я-то набалованная была. Братья жалели, мою попу от ремня тот, что ближе стоял, ладонью прикрывал».
Ремень отца висел на стене и олицетворял и мужское начало, и порядок. А самого отца уж и не было в живых… «Я помню, как он нес меня на руках вдоль серого дома, и шли солдаты, много солдат, и вот он передал меня маме на руки – и с этими солдатами ушел… Как же я ревела тогда, весь день успокоиться не могла! Вот тогда и стала взрослой. Сразу, в один день. Хоть и баловали меня, жалели…».
«Набалованная» Галочка в 4 года терла металлической щеткой светлые некрашеные полы в барачном коридоре, а братья воду горячую подносили. «Набалованная» не смогла соврать маме, призналась за день до Нового года, что мандарин съела – тот, что на елке висит: там теперь, в бумажке-то блестящей, вата... Мать сообразила, что вата во всех мандаринах, не только в дочкином. И как же благодарили потом изумленные ребятишки Деда Мороза, когда в новогоднюю ночь развернули бумажки – каждый свою – а там мандарины! «Это все мама. Как она нас любила, как воспитала...».
Кнут и пряник. Ремень да мандарин. Матушка уверена, что столь простая и ясная – в любви и наказании – ее детская жизнь и была прообразом монастыря. «Мама у нас настоящая игуменья была!» Да и про задания, что мать ребятам давала, уходя до вечера, Ефросинья говорит в монастырской терминологии: «послушания».
Удивилась бы, наверное, она, Надежда Георгиевна, узнав о себе, что – «игуменья». Она другим званием гордилась: почетный донор. Регулярно на станцию переливания крови ездила. «Она людей любила очень и жалела; вот как услышит, что несчастье какое приключилось, кровь нужна, так и стрелой – на станцию, кровь сдавать…».
Мама, кстати, сама сиротой осталась в 3 года и росла в приюте при монастыре. Случайно ли?
ЗЕРНЫШКО К ЗЕРНЫШКУ
…Семь лет назад здесь были голые стены. Где-то побелка отвалилась, где-то выглядывает бледная роспись. Пол в жутких пятнах, холод… В алтарном помещении, говорят, стояли чучела животных.
А сейчас здесь идут службы, хоть маленький – да храм. Лики святых со стен смотрят. Священник выходит к верующим с Чашей (литургии здесь по субботам и воскресеньям да в дни православных праздников). А молитва идет практически постоянно: вон их сколько, имен в толстых тетрадках, и каждое нужно произнести. Помолиться о каждом – сытом, да несчастном…
Меня, кстати, матушка чуть на кухню не поставила. Банки трехлитровые промой, мол, да с крупами разберись – может, жучок завелся… Ага, думаю, три мешка крупы перебери да вырасти два куста роз. Еле увернулась, иначе не читать бы вам этих строк. Хватка у нее – при ангельском-то взоре – та еще. Тоже от мамы? И деньги считать умеет, каждую копеечку – все в храм.
…Тогда, в 1382-м, войско хана Тохтамыша разорило Переславль полностью, все деревянные строения Горицкого Успенского монастыря были разрушены. Но уже через десять лет обитель стояла как новенькая. Впрочем, почему «как»? Ефросинья (тогда еще великая княгиня Евдокия) в благодарность за свое чудесное спасение восстановила обитель полностью. На собственные средства.
ТРИДЦАТЬ СТУПЕНЕК К ЮНОСТИ
Мать Ефросинья фотографироваться во весь рост слегка стесняется – обувь далека от элегантности, ног-то, говорит, не чую, только в валенках и возможно… Но как же она этими-то ногами преодолевает ступени крутейшей лестницы, что в храм ведет? Да не один раз за день… Взлетает – не чуя ног!
Я решила недавно ступени эти посчитать. Почему-то заранее знала – их тридцать. Как глав-ступенек в «Лествице» святого Иоанна, где каждая глава – ступень-поучение – предполагается к освоению лишь после уверенного шага на предыдущую. И ведь так и оказалось – тридцать! Может быть, именно в возрасте мудрости и просветления они и даются-то легко?
Но ведь там еще приступочка есть маленькая, на высокой площадке. Вроде не полноценная ступень, а так – дощечка. Может, в ней-то все и дело?
«Я, солнышко, сплю по три часа в сутки. Я ведь молиться люблю…» – улыбается монахиня.
Возраст и Ефросинья – понятия не очень сопрягающиеся. «Псалтирь в святоотеческом изъяснении» толкует слово «юность» как «вечная жизнь», в которой нет старости, получившие ее всегда остаются юными. А сравнение ее с орлом объясняет царственным величием этой птицы, воспаряющей высоко к небесам.
«Обновится яко орля юность твоя...».
