Для подростка переезд зачастую становится тяжёлым испытанием: новая школа, расставание с друзьями, изменение жизненного порядка. Но ему, можно сказать, повезло, ведь почти сразу на его пути встретилась Пенинсула. Необычная и не по годам смышлённая девушка прочно засела где-то в сердце. Но так ли безопасно подпускать к себе новых людей, когда ты только оправился после тяжёлой разлуки?
Читайте рассказ Дарьи Сомовой «Мне путь укажите…», наполненный разговорами о книгах и размышлениями о жизни.
1
В старших классах, в последний год своего обучения, я переехал с семьёй в другой город, сменил школу. Вырвали из моей жизни и поселили в чужую. Это был весьма напряжённый опыт, всё случилось в середине года. Самый обычный город, о котором никто никогда не вспоминает, пока по новостям не упоминают какое-то событие из жизни местных вроде потопов или оползней… Когда мы ехали по автостраде, я наблюдал за пейзажем, который не менялся часами. Лишь дождливое небо, затянутое тонкими прозрачными облаками, будто серой ватой, и чёрные острые электрические вышки, из земли торчащие, как копья.
Дорога, похожая на сон, уносила меня в новый мир, стирая моё прошлое. Бросил друзей, покинул родной дом, исчез из школы. Переезд — это такая странная вещь… Как будто ты заново рождаешься, примеряешь новую маску, обставляешь чуждую совсем комнату, дышишь неизвестным воздухом; меня никак не покидала мысль о том, что я занимаю чьё-то место и прошлый владелец такой жизни забыт.
Я совсем не понимал, что принесёт мне моё будущее, мой путь как будто бы менял направление от каждого порыва ветра. Эта двойственность жизни, её темп… пугали меня. Я не понимал, почему люди покидают своё место рождения, движутся вслепую и со связанными руками. Неужели можно покинуть место, где зародились свои тепло и любовь?
Сидя на заднем сидении в машине, я достал из рюкзака коричневый блокнот в кожаном переплёте, который я нашёл среди вещей своего деда, и он мне его подарил с улыбкой. Так и вырвал несколько исписанных листов, вложил мне в руку и сказал: «Даже к пути нужно прийти». Я записал эту фразу на форзац моего нового блокнота, ещё полностью не понимая всю глубину этого выражения, но зная интуитивно, что дедушка мудр.
2
У себя в голове я называл её красивым словом «пенинсула».
Новая школа оказалась самой обычной, с такими же подростками: всё так же болтали в коридорах, перебрасывались записками на уроках, списывали тесты у соседа. Учителя тоже не выбивались из общей картины: были добрые, были не очень, помоложе и совсем древние.
Я немного всё же адаптировался, но как таковых друзей не нажил. Часто читал на переменах, отвечал на уроках, задавал вопросы одноклассникам, если требовалось. Меня обычно воспринимали и привыкли моментально, как будто я всегда был частичкой коллектива.
Это был обычный четверг. В расписании математика, литература, русский, география, история и английский. Математика, первый урок, на котором меня, слава Богу, не спрашивают на правах новенького, свежего в знаниях программы. Я высиживаю его в полном напряжении, потому что технарь из меня никакой.
Время литературы, русского, однако выпадает целых два окна: учительница сломала ногу, вот уж поцелуй фортуны. Так бывает — случается у человека несчастье, а три дюжины глупых подростков остаются в выигрыше, довольствуются его отсутствием. Не знаю, насколько жизнь может быть справедливой, а я — гуманным, если радуюсь таким происшествиям.
А я… если честно, слова родителей «вливайся в коллектив» звучат как нечто сомнительное, и мне это всё не нужно. Не думаю, что смогу внести свою лепту в уже образовавшиеся компании. Я никогда не являлся частичкой в отлаженном механизме маленького общества — школьных коллективах или типа того. Все отлично справлялись, и свою помощь в виде присутствия я никому предложить не мог.
Поэтому вместо того, чтобы сидеть в душном классе, где все болтали, сидели группками, я, лишний, выбрал пойти в школьный двор. Прихватив свои вещи, вышел из класса, стараясь выскользнуть, не привлекая внимания. Четыре лестничных пролёта, турникет — и вот уже ноябрьское промозглое утро встречает тишиной.
Мир хорош, когда молчит.
Клумбы с голыми розовыми кустами. Земля засушена, притоптана и в трещинах. Природа, всё органическое с приходом осени сжалось всем естеством, застыло, стараясь спрятать своё сокровище — жизнь.
Я сел на скамейку под высоким каштаном, который был наполовину в рыжих сухих листьях, наполовину гол, и, решив дать отдых мозгам, погрузился в чтение. В руках были «Танатонавты» Бернара Вербера.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я ощутил рядом собой тепло от постороннего человека. Кто-то плюхнулся рядом со мной на холодную скамейку.
Я вздрогнул, повернув голову.
Девушка. Я бы даже окрестил её девочкой, она была ниже меня на голову, вся такая маленькая. Наверняка младше меня года на три. У неё были тёмные распущенные волосы. На меня устремились светло-зелёные, красивой формы глаза такой прозрачности, будто их радужки были из тончайшего бутылочного стекла.
Она сидела ко мне вплотную и откровенно пялилась.
— Что читаешь? — она нарушила тишину первой, так как я оставался нем.
— Это Вербер, — я закрыл книгу и показал ей обложку. — Книга про людей, изучающих…
— Смерть, я знаю, — она мельком взглянула на обложку, и та её не заинтересовала. — Читала в пятом классе.
— В двенадцать лет? — я проронил скептический смешок, однако она выглядела слишком серьёзной, чтобы привирать.
— Да, — бросила она невозмутимо, копаясь в сумке. Ветер ворошил её волосы, оголяя тонкие и розовые от холода уши.
— «Танатонавты» на любителя, — сказал я осторожно.
— Ага. Поначалу не по себе, — хмыкнула она, завязывая непослушные волосы в хвост. — Помню, читала по ночам философскую книгу про смерть и считала себя такой взрослой и серьёзной…
Она поправила подол своей юбки. На безымянном пальце у неё было серебряное кольцо с бирюзовым камнем.
— Но действительно серьёзные и взрослые люди спят по ночам, — мягко усмехнулась она, потом последовала незначительная пауза, она молчала, разглядывая меня.
— Из какого ты класса? — спросил я. Мы всё так же сидели вплотную.
— Из твоего.
— Ты выглядишь младше… Извини, я ещё никого не знаю, не заметил.
— Да, я знаю… Мне часто дают меньший возраст — это всё генетика, — она улыбнулась и склонила голову набок, — мама говорит, позже состарюсь.
Я не мог шевельнуться, боялся нарушить ореол её существования, как будто вокруг неё была неощутимая дымка, и смотрел, смотрел на неё не отрываясь.
— Ты выбрал не лучшее место, чтобы убить время.
— Что? Почему?
— Мы напротив окна директора.
Так мы и оказались у неё дома.
Она сказала, что это недалеко, время у нас было — на тот момент полтора урока. Я почему-то согласился, хотя перспектива прогулять уроки меня не радовала. Но любые её действия казались верными… Меня пугало, как сильно она меня влечёт.
— …Также советую тебе «Бойцовский Клуб» Чака Паланика, — она стояла на коленках перед полностью заставленным книжным стеллажом, пытаясь выискать необходимое на нижней полке, — но это похлеще Вербера. Так же своеобразно, но намного динамичней, как по мне. Не так жидко.
Она посадила меня к себе на кровать (за неимением другого места: её стул был завален одеждой) и сама складывала стопку книг рядом, попивая кофе, который мы сделали вместе на кухне. Я оглядывался по сторонам, стараясь подметить какие-то мелочи, которые могли бы мне помочь судить о ней как о человеке.
В её комнате было очень светло и просторно; свет, льющийся сквозь занавески, казался холодно-белым, как будто ангел заглянул к ней в комнату. При этом повсюду валялись какие-то листочки, исписанные мелким почерком с двух сторон, одежда лежала горой и в кресле, и на стуле. Стол был заставлен несколькими кружками, как и у меня в комнате, их всегда лень относить. И книги… книги, везде они были, куда бы ни падал мой взгляд. Они поглощали её жизнь, выходя за рамки книжного стеллажа. Весь этот бардак был как будто бы искренним и честным, отчего мне становилось тепло, пока сидел здесь, в её комнате. Мама часто попрекала меня за такое, и я усмехнулся, отметив, как мы похожи с моей новой знакомой в неидеальности.
— У тебя много растений, — сказал я, глядя на подоконник.
— Ну да, — она проследила за моим взглядом. — В прошлом году я всё лето ни с кем не общалась и глушила в себе одиночество, посвятив всё своё время и мысли технологии бонсай, фикусам и монстерам.
Она молча оглянулась и прищурилась. Стоя на корточках, она разглядывала бордовую книгу у себя в руках, всем свои видом давая понять, что я могу говорить, она слушает.
— Почему ты вдруг столкнулась с одиночеством? Мы же сейчас легко общаемся… Ты кажешься экстравертом.
— Ну, это долго рассказывать, если честно. Просто другое общение не даст мне столько, сколько я пойму, будучи одной.
Она встала и начала массировать колени.
— Когда-то, когда я была ещё совсем слабой духовно, я цеплялась за людей, как будто они были единственным моим спасением. Спасением от мыслей, наверное, от разговора с собой, когда начинаешь понимать что-то. Но понимание и пугает. Я позволяла себе не задумываться ни о чём, оставаться на плаву, не ныряя в тяжёлые думы. Просто веселилась. Но это не выход, это от проблем бегство.
Она легла на кровать на живот, согнула ноги в коленях и начала болтать ими взад-вперёд, отпивая свой кофе.
— Счастье от безумья, горе от ума? — спросил я, глядя на неё так близко.
— Именно. Нельзя не думать в жизни. Иначе растеряешь честь и холодный разум.
Она опустила взгляд, задумавшись, касаясь губ кончиками пальцев. Я сидел, глядя в полупустую кружку.
— Однако мир состоит из крайностей. Я впала в болезненное одиночество… Когда придумываешь себе комплексы, страхи и проблемы от скуки, — она села, обхватив свои колени, глядя перед собой, голос был так тих и спокоен.
— Вроде ментальной тюрьмы… — слова давались мне с трудом, я хотел было взглянуть на неё, но боялся повстречать глубину её глаз. Я отвернулся и сфокусировался на кирпичном сером доме в окне. — Когда собственные мысли доводят до безумия. В окружающем мире всё в норме, но твои мысли множат хаос и разруху. Так и сходят с ума.
— Типа такого, но я не могла иначе… Выбрать пустую жизнь с подростковыми гулянками и слухами? Я искала друзей раньше среди ровесников, пыталась им понравиться, но это бессмысленно. Мой круг должен быть замкнут и приносить в мою жизнь только весомое. Мне мало той жизни, которая у меня была раньше… Понимаешь?
И я понимал.
В тот день мы всё-таки опоздали на половину урока географии, за это учитель пригрозил объяснительными. Однако он выглядел весьма добрым, был чуть сгорбившимся, и школьники говорили о нём только хорошее. Глядя на его густые седые усы и морщины-лучики вокруг глаз, какие бывают у часто улыбающихся людей, я понимал, что эти угрозы лишь для порядка.
— Пенинсула — это полуостров, — с хитрой улыбкой продолжил он урок, как будто думал, что мы процеловались с ней добрых полтора часа вместо занятий.
Я бы подумал о нас так же. Но слово, им произнесённое, закрепилось в моём сознании цепким якорем. Пенинсула… Красиво, звучно, изящно… Я никогда не слышал его раньше, и мой мозг как будто вопил: «Вот она, разгадка всей жизни!»
Пенинсула.
Я познакомился сегодня с Пенинсулой.
Отныне в голове я зову её Пенинсулой, игнорируя её настоящее имя. Как будто данное ей с рождения имя — это для всеобщего пользования, а Пенинсула — это моё отношение к ней, особая связь.
Как будто для них она одна, а для меня — другая.
3
Это обычный четверг. 6 февраля.
Я её не видел. Она не появлялась в школе, трубку не брала, сама не давала никакой наводки. Если так прикинуть... через пару дней будет месяц. Не хочется говорить, что мне без неё пусто или я скучаю; только вот периодически ловлю себя на мысли, к которой приводила она меня. Пенинсула раскладывала свой характер на составляющие: на себя прошлую, которая была слабой и несовершенной, и на себя новую, которой так хотела стать: умной, сильной, лучше себя прошлой — во всём совершенной.
Она замечала какие-то мельчайшие детали в обыденности, поведение людей раскладывала на причины и следствие… В её лексиконе часто встречалась фраза «не знаю, как объяснить», но затем она точно выкладывала свои мысли, подробно описывала ощущения и рисовала перед моими глазами громадные картины.
Сейчас… я не знал, что с ней происходит. Бывало, мы общались с ней без перебоев, сутками, неделями напролёт. В такие моменты обычно кажется, что общение и память о человеке перманентны. Но, как и сейчас, наступал период затишья, как будто мы на разных концах континента, а связь оборвана.
После встречи с ней мне как будто открылись новые пласты всего существенного…
Как будто до неё я был неприкаян, напичкан пустяками.
Как будто до неё вся моя жизнь была тренировкой.
— Жаловаться на неприятную вещь — это удваивать зло; смеяться над ней — это уничтожать её, — она тараторила, будто боялась утерять мысль. — Только так можно вести борьбу с миром — только с осознанием внутренней силы можно воплотить её во внешнюю…
Это обычный четверг. 6 февраля.
Математика первым уроком бодрит чреватостью плохой оценки. Литература, русский — реабилитация после полученного стресса, ты отдыхаешь. География — осознание, что на втором-третьем уроке можно было бы повторить параграф. Английский, история — сон о героических романтичных битвах при Екатерине III. И дальше только дом. День плёлся медленнее галапагосской тяжеловесной черепахи.
Это обычный четверг.
День напрягает своей монотонностью. День полон пустоты. Настолько увлекательно, что меня клонит в сон.
Ноги болят после школьной обуви. Руки чешутся. До прихода родителей нужно ещё пропылесосить весь дом. Рутина давит.
А она решает позвонить мне. Это необычный четверг.
— Я верила в дружбу. Да уж… Нежный возраст. Это была первая и главная ошибка. Показать слабость, позволить проехаться гусеницами танка по своему мягкому сердцу и расплакаться. Подобная искренность разжигает интерес. Ну, точнее, у нормальных людей это вызывает сострадание, но дети бывают жестоки. Это ещё не те люди, которые знают о душевной боли и смерти ребенка где-то внутри тебя.
— Почему тебя не было в школе? — спросил я, не переставая чесать за правым ухом.
Я сидел на полу, прислонившись к кровати с телефоном в руке. Передо мной стояло зеркало, и я глядел на себя, на то, как слушаю её. Новый монолог, его тоже стоит запомнить, хотя каждый раз мой мозг переставал работать, когда её поток мыслей врывался в меня. В трубке слышалось, как течёт вода из-под крана. Звонит из душа, может, из кухни…
На руках кожа красная, сухая и расчёсанная.
— Жизнь — это жестокая, быстрая игра, и, если у тебя нет масти, ты просто пропадёшь, — голос её был жесток и краток, словно опущенная гильотина. — Каждую секунду что-то иголками впивается в твою кожу: требования, обязательства, мнения. Что-то заставляет современного человека вечно крутиться, как белка в колесе.
— Почему тебя не было в школе?
Я слышу, как течёт вода на том конце трубки, и думаю, что стоит поменять воду в аквариуме, пока у золотой рыбки не появилась гниль в жабрах.
— Ведь раньше я была тенью… Во мне совсем не было моральных сил, я инфантильной какой-то выросла, неправильной… — её голос стих под конец предложения. Плеск воды звучал, как её прозрачная печаль.
«Жаберная гниль» возникает вследствие заражения рыб грибками. Среда развития грибка — запущенная грязная вода, отсутствие фильтрации и карантина. Застой приводит к смерти.
В раковине стоят грязные тарелки и кружки после завтрака большой горой.
— Если средняя школа — это зачатие личности, то у меня было мертворождение. Сейчас я воскресла, понимаешь? Ко мне пришло ощущение внутренней силы… Я люблю сейчас всё в себе, — слова Пенинсулы пылали одухотворённостью. — И я сберегу себя навсегда. Морально.
— Почему тебя не было в школе уже месяц? — меня никак не покидал этот вопрос, и я уже в голове своей зафиксировал: я скучал.
— У меня стригущий лишай, — говорит она с интонацией сквозящей незначительности, а у меня сжимается сердце. – Мне приходится пить противоаллергические препараты, они блокируют рецепторы, отвечающие за возникновение аллергии. Но из-за этого я такая сонная круглые сутки… С ног валюсь. И почти весь день ничего не делаю, сижу, мысли в голове кручу. Сейчас как раз самое время, — послышалось, как она проглотила что-то, видимо, таблетку. — Я буквально сейчас губ не чувствую и языком еле шевелю, так ощущения притупляются.
— Как ты себя чувствуешь? Это так серьезно, как звучит? — спросил я, а мой зуд не проходил. В какой-то момент я глянул на свои расчёсанные руки и постепенно догадался, что со мной произошло.
— Я почитала… Стригущий лишай – это грибковое заболевание, и я думаю, может, это от того черного кота? Ну, у него было что-то такое, знаешь… — она снова не отвечает на мой вопрос, и я лишь хмыкаю.
Я, конечно, понимал, о чём она. После школы мы часто заходили в соседний двор, где жил чёрный линяющий молодой кот. Он был особый: любил понежиться, но только в руках Пенинсулы, мне он не позволял приближаться — всё шипел. Но даже когда его гладил она, чёрт, бывало, остервенело кусал и её тоже. Однако Пенинсула обожала ходить в этот тихий дворик, в полдень здесь никого не бывало, только она, кот и я.
Она помолчала, слушая, как я гремлю посудой.
— У меня расслаиваются ногти… Как слоёный пирог. Это заразно, знаешь ли… и больных помещают на домашний карантин. Больничный называется. Минимизация физического взаимодействия с социумом. Поэтому я и не в школе. Для твоей конкретно безопасности.
— В этом случае мне плевать на такую безопасность, — крикнул я в трубку, ощущая, как чешется между лопаток.
— Это пока что, — мгновенно и словно не думая проронила Пенинсула.
Её совсем не смутил мой грубый тон, голос после лекарства стал отсутствующим и аморфным, как будто она параллельно делала ещё десять дел и говорила как бы между прочим.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, знаешь… — она растягивает гласные, а вода плещется, как водопад. — Всё циклично. Сейчас тебе хочется меня слушать. Сейчас мне хочется, чтобы ты меня слушал. Потом… обоюдное отторжение. Поэтому советую… на людей не планировать. Стабильная нестабильность.
После этих её слов у меня на душе зияла пустота. Как только я смирился с мыслью, что скучал по ней, она уже привыкла жить без меня.
Редактор Катерина Гребенщикова, корректор Дарья Ягрова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru