ОСТОРОЖНО: ЖЕСТЬ!
В девяносто первом году, когда в стране грянули такие неожиданные для обывателей перемены, Наташе было одиннадцать лет, и если честно, то абсолютно неинтересны для неё были события, о которых ежедневно вещали с экрана ненавистного телевизора, — да просто до лампочки девочке всё это оказалось. У неё и своих забот хватало! Учись на пятёрки, шурши по хозяйству, за Анькой присматривать успевай, да тут ещё и необходимость ходить на тренировки прибавилась, и почти никаких развлечений — о, такая жизнь и взрослого-то в депрессию вгонит!
А тут Наташа ещё и обнаружила в себе какую-то странную черту: стремление показать окружающим, что всё отлично, что она счастливей всех, что ничуть ей не тяжело живётся, и она ещё и не такое может. В итоге, все друзья её стали считать, что Наташа от всех наваленных на неё дел получает истинное удовольствие, что она незаменимая помощница, буквально опора матери, блестящая ученица и будущая чемпионка мира по тхэквон-до. Мало того — Наташа и сама стала так считать. Не понимала она только одного: почему же иногда из-за сущей ерунды, какого-нибудь пустяка, вроде оброненного на землю только что выстиранного полотенца либо некстати подвернувшейся ноги, заставившей споткнуться на ровном месте, накатывает такое уныние и злоба на весь мир? Почему в такие моменты хочется завизжать, затопать ногами, разораться так, чтоб все услышали, обозвать каждого из окружающих теми самыми словами из папиного лексикона, кого-нибудь толкнуть или ударить и бежать... бежать как можно дальше, не разбирая дороги. Естественно, ничего такого Наташа себе не позволяла, просто громко сопела от злости, поскорее устраняла последствия своей неосторожности и спешила скрыться от чужих глаз. Ещё ничего было, если мамы поблизости в такой момент не оказывалось, — та никогда не упускала случая с жалостливым вздохом и сочувственной полуулыбкой произнести что-то вроде:
— Наташка, какая ж ты неуклюжая...
От этих слов просто коробило, и едва ли ни пар валил из ушей, а успокоившись и взяв себя в руки, девочка вдруг признавала: однажды она не выдержит и пошлёт мать в такие дали, в какие её и отец никогда не посылал, и что тогда будет, одному богу известно.
Впрочем, несмотря на вспыльчивость, Наташа оказалась ещё и отходчивой, и сама поражалась, как же быстро забывает и перестаёт ощущать свой недавний гнев. Вот только что хотелось прибить одноклассника Лёшку за то, что он спёр её дневник и намалевал в нём каких-то каракулей, а через полчаса смотришь — и аж смешно: вот это рожи там накаляканы, художник, блин! И даже то, что учительница ругается (почему-то на обоих), не так уж страшно.
И, наверное, в этом всё и дело было, ибо иногда устав, по-настоящему, как взрослая перетрудившись, скажем, в огороде, Наташа порой сильно злилась на родителей за то, что ей приходится так жить. Особенно злило то, что друзья в этот момент гуляли и звали её с собой, но никто разумеется не отпустил. Однако уже на утро увидев, как хорошо, как чисто стало в огороде без сорняков, девочка радовалась, ощущая, что не так уж и устала, и даже с радостью поделает что-нибудь ещё. И, конечно, задание ей снова давали, и она трудилась, трудилась, трудилась... Училась. Тренировалась. Ни минуты не бывала ничем не занята и крайне редко могла побыть наедине с собой. Где уж тут о ситуации в стране размышлять?
Однако, ситуация в стране была такова, что коснулась всех и каждого, и не заметить её нашей героине тоже не удалось. То, что она запомнила в итоге о девяностых, оказалось похуже многого, произошедшего за её несчастное детство, как предыдущего, так и последующего.
***
В девяносто первом году было ещё ничего: накопленные до этого ресурсы кое-как продержали год, а вот к весне стало как-то странно... голодно, что ли. И хотя разносолами Наташу с самой бабушкиной смерти и так никто не баловал, тут стало что-то совсем плоховато.
Давно уж мама перестала ходить по субботам на рынок и покупать мясо. Да что там мясо: не слишком любимой Наташей речной рыбы и то не стало. Теперь в супе плавала какая-то почти голая косточка, да и суп варился абы из чего, даже картошки в нём почти не попадалось.
— Мам, а почему ты борща не сваришь? — не раз спрашивала Наташа.
Мать отмахивалась, а однажды просто злобно бросила:
— Жри, чего дали! Борща она хочет... Не из чего варить, томатной пасты — и то нет!
К весне суп на столе стал появляться уже только один: зелёный, со щавелем, без морковки, только с парой картошек, и уже даже голых косточек в нём не было, а только луковая пережарка на подсолнечном масле да разболтанное яйцо. На второе неизменно ждали макароны — ракушки, которые Наташа возненавидела потом на всю жизнь, и тоже — без ничего, только на том же масле обжаренные. Иногда появлялся рис с тем же обжаренным луком, который раньше девочка не слишком жаловала, а теперь стала считать лакомством.
Ещё Наташа с мамой и Анькой, а после уже и одна почти каждый день ходила в приречные поля, где мама научила дочь собирать щавель. Наташа быстро постигла немудрёную науку, да и ничего сложного не было в том, что бы нарвать пакетик небольших кисленьких листочков. Это было даже интересно: девочка почему-то очень любила растения, даже просто так, за красоту, а не за то, что некоторые из них можно есть, хорошо их запоминала и никогда не путала одно с другим. И хотя от щавелевых щей и самого щавеля, который Наташа в больших количествах жевала в полях, уже появилась оскомина, зато каждый день у неё теперь был час одиночества и тишины, когда никто не орёт, не шпыняет и не поучает. И хотя в начале этого лета не давали житья комары и слепни, девочку они не пугали: пусть лучше они зудят и кусают, чем родители! От этих хоть веткой можно отмахнуться. Да и сочинить, что щавеля на привычном месте уже не нашлось, и пришлось идти далеко, тоже можно, а это даёт ещё полчаса свободы.
Как ни странно, кур, хотя мама не раз обещала, так никто и не порубил: горстка зерна на всех, а в остальном только трава — и пятеро прошлогодних квочек прекрасно себя чувствовали и даже неслись так, что яиц кое-как всем хватало. И было ещё молоко, вкусное, свежее коровье молоко, которое брали на дому у одной бабули, живущей почти рядом с Наташиной школой. За молоком Наташа тоже ходила сама, и это тоже сходило за прогулку.
С наступлением лета с питанием стало легче: появились зелень, редиска, ягоды, а позднее — огурцы, помидоры, кабачки и даже молодая мелкая картошка, которую надо не чистить, а скоблить. И хотя руки от такой чистки становятся неотмываемо грязными и шершавыми, зато отварные клубни с укропом и красным перцем — это просто пища богов, с такими никакого мяса не надо! И ещё была окрошка на домашнем хлебном квасе — о, да, вот это, как выразилась героиня мультфильма "Горшочек каши", вкуснота нечеловеческая. И готовить-то её почти и не надо, только порезать зелень, размять картофельной толкушкой варёные яйца, потереть на тёрке огурцы, залить это всё простоквашей с того же молока и квасом, чуть посолить — и готово! Папа, который раньше даже видеть и нюхать данное блюдо не желал, — не привык, потому что там, где он жил, не готовили такого, теперь ел его молча и почти с удовольствием.
В августе стало совсем хорошо: бабушка Тая каждую неделю присылала посылки, а там... там были фрукты, сладкие розовощёкие персики, огромные, по одной завёрнутые в бумагу груши и виноград, который Наташа считала самым вкусным из всего, что только может на свете.
Мама ворчала: "лучше б прислала то да это", выдавала фрукты понемногу: два персика, одна груша, небольшая гроздочка винограда. Выдавалось это обычно вечером, когда Наташу ненадолго отпускали гулять, и если уйти получалось без Аньки, девочка брала свой "паёк" с собой и угощала друзей.
Надька раз попробовала фрукты и скривилась: в винограде ей мешали косточки, груша показалась слишком сочной, вся обкапаешься соком и руки потом приходится мыть, а персики она вообще не поняла — кислые какие-то, и вообще, вот если б бананы и конфеты — вот это лакомство! Наташе даже обидно стало — ну и неженка же она избалованная! — но ровно до тех пор, пока Надя сама однажды не принесла несколько дорогих шоколадных конфет из какого-то набора и два банана на всех: мать у Нади работала в каком-то хорошем месте, неплохо зарабатывала, и могла такое себе позволить.
Васька тоже чаще отказывался от угощения, так, попробовал раз откусить от груши, а после уже съедал пару ягодок винограда и начинал рассказывать, что в деревне у бабушки ел и то, и это, и ещё есть будет, так что, ешьте фрукты, девчонки, ему-то зачем! Тем более, зимой его отец поедет к родственникам на север, возьмёт с собой его и брата, и оттуда они привезут много кедровых шишек с орешками. В итоге, так и произошло, и теми шишками Вася потом долго угощал не только своих подружек, но и весь класс.
А вот Оля от фруктов была просто в восторге, и даже ждала, когда подруга выйдет с угощением, и дальше, до самого сентября, пока продолжали приходить бабушкины посылки, девочки всегда ели Наташин "паёк" на двоих. И хотя мама дома каждый раз распекала дочь за расточительство, Наташа всё равно делилась с Олей, потому что видеть, как подруга радуется фруктам оказалось даже приятнее, чем есть их самой. И вообще, всё это были светлые и добрые моменты. И её первые настоящие друзья, глоток воздуха, те, кто заставлял усталую, угрюмую девочку Наташу улыбаться, ребята, с которыми, как оказалось в итоге, она проучилась в одном классе с первого по одиннадцатый. Сколько всего хорошего было связано с этими ребятами... Разве для таких людей может быть жалко каких-то, пусть даже самых вкусных фруктов?
***
Осень пришла внезапно, как это частенько и бывало в их регионе, да вот только в этом году не принесла она почти ничего. Заготовленных соленьев, варенья, маринадов и зимних салатов было мало — большинство овощей и ягод, выросших в огороде и саду было съедено сразу, заготавливать оказалось почти нечего. Даже грибов в лесу не было: с июля капли дождя не упало, откуда б они взялись? Капуста толком не завязала кочанов из-за той же засухи — так, стояли на убранном к зиме огороде какие-то невнятные свёртки на толстых почти деревянных стеблях, пустой борщ варить с них ещё получалось, а вот на зиму такие не годились. Морковка выросла с мизинец толщиной, картошка — с перепелиное яйцо, да и мало этого всего было, скоро закончилось и это...
Куры с наступлением холодов бросили нестись, но их снова никто не извёл, почему-то оставили в зиму немного увеличившееся за лето поголовье, только трёх молодых петушков зарубили и съели. Молоко ещё кое-как брали, хотя и не давала больше мама его пить без ограничения, особенно после того, как уронила и разбила одну полную банку. А вскоре и молока не стало: как объяснила Наташе хозяйка коровы баба Лена, корова пошла в передой. И снова начались макароны, макароны, макароны... Противные жёсткие, не желающие развариваться "ракушки" на подсолнечном масле, и не было даже лишней луковицы, чтобы обжарить и заправить их, и приходилось давиться ими вот такими либо же плавающими в пустом супе среди сиротливой картофельной соломки, жирных пятен того же масла, выжелченного несколькими мазками тёртой морковки и сушёной петрушки. Мясо стало далёким, полустёртым воспоминанием, несбыточной мечтой, а уж про сладкое, фрукты и тому подобное пришлось забыть совсем. Даже сахара не было, хотя вот это как раз Наташу не напрягало: зато из погреба постоянно приносилось варенье, откуда-то появился старый засахаренный мёд в трёхлитровой банке, и чай, пусть частенько травяной или вообще из смородиновых веточек, стало пить ещё вкуснее, чем раньше.
Очень плохо было так же и то, что поезд, незаменимый поезд, тот самый, на котором они ездили когда-то к бабушке Тае, тот, с которым бабушка всё лето передавала им посылки, отменили! Вот не стало его и всё. Да и кому было ездить теперь на нём? Родители говорили, что цены на билеты стали такими непомерными, что вряд ли хоть когда-нибудь ещё придётся побывать у бабушки или вообще увидеться. И так как о происходящем в мире Наташа, хоть и помимо своей воли, но слышала, то и понимала, что Украина, где живёт бабушка, теперь другая страна, и никто их, русских, там не ждёт. Бабушка по-прежнему писала им, да только вот теперь её письма Наташе никто не читал, и даже в руки их не давали.
— Ничего там хорошего, голодно, как и у нас, — сердито бросала мать и убирала письмо в сервант под замок. Наташа и не полезла бы, не стала бы искать возможности прочитать, раз не разрешили, да и верила матери на слово. А что хорошего может быть? У них плохо, разве там может быть хорошо?
В школьной столовой перестали кормить — даже голого чая больше не давали. Интернат расформировали, и из пятерых, учившихся в Наташином классе сирот и полусирот осталась только Нинка, которую забрала к себе тётка. Куда подевались остальные, этого Наташа так и не узнала и не видела их больше никогда. Только о Димке, маленьком жалком Димке, ещё раз довелось услышать уже в седьмом классе: мальчик сгорел в доме из-за недосмотра гулящей мамаши. С остальными же могло случиться что угодно.
Школьную форму не то, что бы отменили, а стали смотреть на неё как-то... сквозь пальцы, что ли, и вот это Наташу как раз порадовало: в штанах ходить было куда удобнее, чем в платье. Да и вообще, разрастающаяся в стране анархия отчего-то очень бодрила и радовала Наташу: отменили это, отменили то, не надо вступать в пионеры, например — ещё не хватало гладить каждый день дурацкий галстук, как будто и так мало дел. По телевизору стали показывать такое, чего раньше и представить было нельзя: фильмы — в основном боевики, мексиканские сериалы, РЕКЛАМУ!!! Кому теперь нужны были мультики про зайчиков и белочек? В воскресенье как по часам шли "Чип и Дейл"! Даже новости смотреть стало интересно. А главное, съездов КПСС больше не стало, и теперь почти всегда, включая телевизор, можно было ждать какого-нибудь увлекательного или занятного зрелища. И чего бы не радоваться: она взрослела, и новая информация была для неё иногда важнее хлеба. А что там говорят про каких-то бандитов и тому подобное... да слухи, наверное, враньё! Она никогда ничего подобного не видела, а значит, скорее всего, это ложь.
Но всё дело было в том, что и хлеба тоже хотелось, очень хотелось... Наташе постоянно хотелось есть, и все её мечты сводились к тому, как однажды она накроет огромный стол, и будет там столько еды, что и двадцать человек не сумеют всё это съесть. А пока на недолгом досуге читала и перечитывала любимый раздел огромной книги "Домоводство", тот, в котором написано о кулинарии, где куча всяких рецептов, где даже написано, как делать сыр и колбасу. Вот вырастет она и... приготовит всё это! И съест. Даже делиться ни с кем не будет... Нет, с друзьями всё же поделится. А Аньке ничего не даст, Анька противная: ей еду самую лучшую дают, а она ещё и плюётся, и не ест.
***
Зима не была в тот год лютой или какой-нибудь приметной — нет, хотя, пожалуй, снега выпало немало. Есть по-прежнему было почти нечего, перебивались тем, что удавалось достать. Мать хотела зарубить петуха, да не вышло — он сам сдох, и ещё долго валялся у сарая на морозе, пока его не утащил здоровенный и злой ничейный куцый кот, от которого Мурка каждый год приносила новых котят. В итоге, мясо опять на столе не появилось.
После Нового года расхворалась Анька: начала страшно безостановочно кашлять, и жалко было её до слёз. Наташа даже молча, про себя молилась богу и просила, чтоб это лучше она кашляла, а сестрёнка была здорова. Так даже лучше было бы: в школу ходить не пришлось бы и на тренировки тоже, и папа бы не смог не поверить, что она болеет и не обещал, как он обычно делает, вздёрнуть за симуляцию. Она бы хоть дома побыла, телевизор хоть посмотрела, почитала бы всласть с утра до вечера. И посуду бы мыть не пришлось, и ведро выносить... Мечта! А Анька бы не исхудала так, мать бы не ревела от приступов её кашля, и все куриные яйца шли бы ей как больной, только она бы не плевалась как сестра. Только вот, к несчастью, болеть не получалось: даже сопли ни разу не потекли у крепкой Наташи, даже не кашлянула она за зиму ни разу, хотя регулярно приходила с горки мокрая насквозь. А Анька проболела до самого двадцать третьего февраля, и выздоровела-то только благодаря уколам, которые три раза в день колола ей мамина знакомая тётя Лида, старшая медсестра из поликлиники.
...От бабушки пришла наконец посылка: забитый гвоздями деревянный ящик, сверху зашитый в старый половик. Когда открыли, Наташа обмерла: в ящике оказались обёрнутые газетой стеклянные банки с домашней тушёнкой, абрикосовым вареньем и томатным соком и ещё что-то. Как, на чём это доехало до них, да ещё и целым, Наташа не представляла и не задумывалась тогда, но уже пять минут спустя пила томатный сок и впервые за долгое время по-настоящему наслаждалась. А потом была вкусная, вкуснее чем конфеты, вяленая хурма и чай с абрикосовым вареньем. И, наверное, только благодаря той посылке, они все тогда и продержались до хотя бы относительно лучших времён.
А потом, уже почти весной папа нашёл новую работу: на старой совсем перестали платить и задолжали зарплату уже чуть ли ни за год. И не то что бы эта работа такая уж классная оказалась — всего лишь охрана, но хоть какая-никакая в доме еда появилась, хотя бы рис вместо макарон. Но самым замечательным в этой работе оказалось другое: она была суточная! То есть, папа уходил рано утром и возвращался только на следующее утро, и в доме наступала тишина.
Мама обычно усаживалась у телевизора на весь день или хотя бы на вечер, ничего не делала и делать не заставляла, да и вообще не обращала внимания на детей. В такие дни, случалось, Наташа не ходила в школу, не мыла посуду, а просто весь день валялась с книжкой, млея от предвкушения того, как она сегодня спокойно заснёт, без папашиного ора. Присматривать в полглаза за мелкой было не тяжело, и это не считалось, тем более, мелкая росла и совсем уж глупых глупостей больше не творила, — знала по крайней мере, что нож со стола хватать нельзя, а если на плите что-то варится, то подходить к ней не надо. Пожалуй, думалось Наташе, вот так жить было бы совсем неплохо. Ну да, есть по-прежнему хочется постоянно, но хотя бы никто не зудит: папы нет, а мать без него совсем другая. С ней почти можно разговаривать как с нормальным человеком, а уж если начнутся задания, то можно их и не выполнять — ничего она без отца Наташе не сделает за отказ, да и сама, если уж совсем честно, делать ничего не хочет и не стремится. Только надо успеть пораньше встать и до прихода папы немного прибраться, чтоб уж под ногами не валялось, а потом можно и лучше сделать: он не узнает, всё равно после суток будет спать весь день. А уж тренировок-то насколько меньше стало! Отца то нет, то он уставший, и они из-за этого в спортзал неделями не ходят!
А потом и совсем повезло: однажды, вернувшись со смены, папа вдруг сообщил, что уезжает в командировку... на неделю! Наташа долго не хотела верить ушам, а уж когда поверила, то чуть от радости не запрыгала. Неделя! НЕДЕЛЯ без папы! Да это же рай, не иначе!
— Дольку лимона съешь, — кисло бросил папа, и Наташа заозиралась: лимон где-то есть? В чай же можно положить, зачем давиться... Однако, до неё быстро дошло: какой-то подвох тут есть. Или это шутка, что ли?
Но папа пояснил:
— Лицо слишком счастливое.
Наташа поспешила исчезнуть с родительских очей, но сердце радостно пело! Неделя! Неделя! Неделя без папы! Господи, спасибо тебе!
Расслабившись в предвкушении, Наташа потеряла бдительность, несколько раз надерзив матери, и отхватила пару лещей. Однако, на это на всё она не обращала внимания, — подумаешь, впервые, что ли? "Неделя без папы!" — безостановочно звучало в голове, и буквально хотелось танцевать и послать нафиг всё надоевшее! Неделя! Поскорее бы!
В дорогу папа повелел собрать еды, а уезжал уже завтра, после того, как вернётся с работы. Мама, чего не случалось давненько, принесла домой две сумки с продуктами. Там и картошка была, и морковка, и лук, и консервы какие-то, мука, крупы, сахар... И — среди прочего! — чахлая синеватая курица, ощипанная, но прямо с головой. Такие продавались в магазинах иногда в голодные времена.
В таком виде птица была отвратительна: Наташа уже видела не раз битые тушки кур и даже щипала их, но те в общипанном виде были красивые, жёлтые от подкожного жирка, скорее аппетитные, с перспективой на вкусняшку, чем неприятные. Эту представлять с зажаристой корочкой совсем не хотелось. Но когда по кухне поплыл аромат запекающейся в духовке курицы, у Наташи всё равно потекли слюнки. И хотя мама всегда была так себе кулинаром, когда курица оказалась на столе, Наташа поспешила уйти и не травить себе душу. Так бы она и сожрала эту курицу, в одиночку, как мечтала, и без разницы, что та изначально была синяя...
А папа приехал с работы и вдруг сообщил, что никуда не едет, вернее, уедет, но не сегодня, а послезавтра. А курица... пусть пока полежит в холодильнике.
На следующий день, когда Наташа пришла из школы, дома никого не было. Мама вместе с Анькой уехала к дедушке — он лежал в больнице, куда подевался папа, Наташа не знала, но до вечера вернуться вроде не должен был.
Девочка поела пустого борща, вымыла посуду, оставленную для неё заботливой мамой, и уселась за уроки. Есть хотелось опять, и всё сильнее и сильнее. А совсем худо стало, когда просто так, ради экскурсии заглянула она в холодильник и увидела там... курицу!!! Остывшую, но такую привлекательную курицу.
Ситуация: голодный ребёнок и жареная курица в одном помещении. И никого, никого, кто смог бы предотвратить беду...
Наташа честно держалась, стараясь не думать об увиденном, но и дураку понятно было, что не выдержит, ибо этот инстинкт обуздать мало кому под силу, тем более, в таком возрасте, когда несмотря на все приобретённые знания, вдруг появляется безумная надежда: родители простят, да и чего тут такого-то?.. Она же не убьёт никого — просто поест. Она же маленькая и голодная, в конце концов!
Встала, открыла ящик стола, достала ножик, вынула блюдо с курицей из холодильника, поставила на стол, — она вообще только посмотрит!.. Курица лежала на блюде, зажаристая, золотистая, аппетитная! Если вот тут, сбоку отрезать кусочек, то никто и не заметит... И ещё кусочек!.. И ещё, ещё, ещё...
...Мама пришла раньше папы намного и сразу, практически с порога открыла дверцу холодильника. У неё всегда было чутьё на подобные вещи: с порога она понимала, куда нужно смотреть и где искать то, с чем случилась беда. Жаль, её сверхспособность не распространялась на тухлятину в холодильнике или на здоровье детей: этих двух вещей мама обычно до последнего в упор не замечала. Сейчас же она охнула и задала свой коронный вопрос:
— Кто курицу обстругал?
Наташа и так уже поняла свой проступок: голод отступил впервые за долгие месяцы, и размер бедствия вдруг показался в разы больше полученного удовольствия. Но от коробящего её вопроса девочка вспыхнула: да кто же ещё мог ОБСТРУГАТЬ, мамочка, разве тут ещё кто-нибудь есть? Давай уже, начинай орать, только не надо такие глупости спрашивать!
Да... на мать Наташа тогда и сама орала, дерзко, зло, с ненавистью, — о да, было, за что ненавидеть её, и наконец-то это прорвалось наружу! Всё она ей высказала, от и до, без утайки, всё, что думала о ней. Она уже не просила маму развестись с папой — она напрямую заявила, что хочет, чтоб он сдох! И это было смело. Но глупо, потому что пришедшему вскоре папе возмущённая мать выложила всё прямо с порога, и про курицу, и про то, какие слова услышала от дочери.
До папы словно не сразу дошло, и он полез в холодильник удостовериться. Странно это было, потому что папа обычно сначала бил, потом разбирался, странно и страшно, нетипично... Курица на самом деле не так уж и пострадала: Наташа только немного зажаристой корочки с боков срезала, больше не посмела и достаточно вовремя опомнилась. Хорошему отцу, собирающемуся в командировку, такое даже не повредило бы: ну отрезала немного дочка, ничего страшного, да и есть это ему одному, не отравится, не умрёт... А скорее всего, до хорошего отца дошло бы, насколько голоден его ребёнок, и он вообще оставил бы курицу семье, а сам поел бы абы чего по дороге. Да нет, хороший отец не допустил бы таких времён в своей семье, будь это хоть трижды девяностые...
Однако Наташин папа был совсем не из категории хороших отцов: он сам хотел жрать, и не только жрать, но и красиво жить. Он же и так добытчик, ему приходится работать, пожрать в доме есть, так пусть не требуют большего эти бабы! До одной дошло, вколотим и второй!
В итоге, били Наташу как никогда — она только с пола подниматься успевала, как получала новый удар. И злилась, сжимала кулаки, исподлобья поглядывала на отца. Ему она не посмела сказать, как ненавидит его, но он прекрасно всё прочёл по её лицу и даже так и спросил:
— Что, ненавидишь меня, мечтаешь вырасти и убить? Прежде Я убью тебя, тварь!
Мама уже как обычно поменяла на переправе коня, и охала за папиной спиной, причитая:
— Серёжа, не надо... не надо! — и от этих слов Наташе самой хотелось кинуться на мать, и... искусать и исцарапать, наверное. Лучше бы молчала, всё из-за неё! Нет, правильно она рассказала про обструганную курицу, тут обижаться не на что: Наташа действительно без спросу взяла то, что предназначалось не ей, но всё остальное... это как? Разве должен быть маленький человек голоден, видеть еду и не хотеть её, разве за такое положено бить? Да и вообще, это как: отцу курицу, остальным шиш? Нормально это всё? И вообще, когда рассказывала ему, ты что, не знала, что будет? Молчи уж теперь, мамочка, молчи, как я молчу, терпи и знай: тебя я не убью, если таки мне дадут вырасти. Тебя я просто брошу, уйду и позабуду к тебе дорогу.
Маме за слабые попытки заступничество прилетело тоже, впрочем, прилетело бы в любом случае: распалившийся папа всегда находил, до чего докопаться. Наташу били долго, сильно, и синяков у неё потом где только не было, — даже в школе пришлось врать, что это на тренировке получила: контактный же вид спорта. А потом... потом папа н куда не уехал. Вернее, уехал, всего на день, даже без ночёвки и курицу. хоть и обструганную, забрал всё же с собой, а вернулся сильно навеселе, даже не скрывая, что прекрасно провёл время.
Позже он уезжал, и не раз в свои командировки, но никогда, никогда Наташа больше не радовалась этому, тем более, заранее. Теперь она стала ждать подвоха с отъездом и неожиданного папиного возвращения. Взять что-нибудь в холодильнике без спросу в родительском доме она себе больше так ни разу и не позволила.
А через много лет поняла: какие у папы могли быть командировки, ну какие? Кто стрёмного охранника куда-то пошлёт, кому он нужен-то? Нет, папочка уезжал тогда к какой-нибудь из очередных баб, а мать... не то, что бы верила, но закрывала глаза: в конце концов, только польза выходит из того, чтоб от него немного отдохнуть
Зачем вот только было помогать ему собираться, да ещё и отрывать от детей кусок и кормить его, Наташа так и не поняла, потому что это был какой-то совершенно особый, непередаваемый вид мазохизма.
Немного понимать мать она стала позже, когда сама стала матерью и осознала ответственность за ребёнка. И хотя, больших радостей, связанных с матерью, в жизни Наташи таки и не случилось, всё же кое за что следовало её поблагодарить: за те макароны, жёсткие "ракушки" на подсолнечном масле, те самые, благодаря которым они все не умерли с голоду в самый голодный год. Откуда и как мать достала их целый мешок, так никто никогда и не узнал.
А ещё... ещё молодцом оказалась бабушка Тая, как ни ворчала в её сторону мать: если б не она, Наташа и Аня знали бы о грушах, персиках и винограде только по картинкам, да и посылочка с тушёнкой, которая в реальности, разумеется, была не одна, действительно спасла однажды жизнь им всем. И как же надо было постараться пожилой, хотя и весьма сильной и целеустремлённой женщине, чтобы доставить это всё в целости и сохранности в такую даль! Бабушка вообще оказалась совсем не такой, как показалась Наташе в начале, но о ней... уже в следующей главе.
Дорогие читатели, простите автора за вот так частично выложенную главу! Проклятая моя загородная жизнь с периодическим отсутствием интернета, — я даже не видела, как так получилось, почему глава улетела в эфир без моего разрешения. Впрочем... получилось как получилось. Всё исправила, интересного всем прочтения!
_________________________________________________________________________________
Начало
_________________________________________________________________________________
Буду признательна за неравнодушие, лайк и подписку!