ОСТОРОЖНО: ЖЕСТЬ!
Впечатлительным, беременным, людям с легко возбудимой психикой лучше не читать! Прошу принять во внимание данное предупреждение и отнестись к нему серьёзно: я не шучу, истории в этой повести тяжелейшего, печальнейшего, подчас неприятнейшего содержания, при том основаны на реальных событиях, и мне как автору ни в коем случае не хотелось бы, чтобы у кого-то остался после них неприятный осадок.
В целом, работа написана для тех, кому такое близко, кто сам пережил в детстве издевательство и равнодушие старших, кто хочет о таком поговорить или даже поплакать, чтобы испытать облегчение. Так же это написано для тех, кто несправедлив к своим детям и мучает их своим поведением, — задумайтесь, люди, задумайтесь и одумайтесь. Всё можно исправить, пока мы живы, так постарайтесь исправить себя. Дети так устроены, что любят родителей, даже плохих, даже ОЧЕНЬ плохих, и им невыносимо больно видеть то, что происходит у них на глазах из-за вас. Только в ваших руках — помочь им. И да: никому и никогда ваши дети не будут нужны в этом мире так, как могут быть нужны вам. Прошу же: не превращайте свою возможную радость в горе на всю жизнь и горе в поколениях.
P.S. Данная глава не рекомендуется к прочтению так же и тем, кто испытывает особую любовь к животным и жалеет их.
Этот зимний день начинался так хорошо, был таким радостным, какими дни бывают только в детстве и только на Новогодние праздники, когда нет школьных занятий, и можно проснуться во сколько хочешь и заниматься весь день только тем, что нравится.
Для Наташи этот день должен был стать ещё лучше, чем для кого бы то ни было на свете, потому что во-первых, вчера папа пришёл пьяный с каких-то посиделок, пребывал в негодном для ругани и битья состоянии и предполагалось, что останется таким до вечера, а во-вторых, прямо сейчас она отправлялась в театр с одноклассниками и учительницей. Радости её не было предела, потому что несчастный, умирающий с перепою папа подозвал к себе и вручил довольно крупную купюру, и теперь в театре ей предстояло не только увидеть спектакль, но и поесть в буфете обожаемого мороженого!
Спектакли Наташа, наверное, любила, просто раньше никогда их не видела. Мама сказала, что это такой фильм, просто актёры в нём не на экране, а прямо на сцене, вживую перед зрителями, и что это интересно, и девочка предвкушала, попивая утренний чай с бутербродом и посматривая в экран недавно купленного нового, пусть чёрно-белого, но работающего телевизора. Там показывали мультик про заблудившуюся в болоте корову и волка, который, как ни странно, не съел её, а спас, проводив до родной деревни. И всё в этом мире было так же прекрасно, как это утро, как розовый рассвет, мазнувший своей кистью по верхушкам окаймлявших двор сосен и пёрышкам скачущих по ним сорок.
Наташа была уже взрослая, и до электрички ей предстояло идти одной. Идти тут было нечего: станция виднелась прямо из окна, поезда объявляли по громкой связи так отчётливо, что каждое слово было слышно не только во дворе, но и в доме, а по ночам станционные прожектора освещали двор как днём. Если бы Наташа знала, как это называется, то могла бы рассказать, что дом её находится практически в полосе отчуждения, — суетно, шумно, порой излишне освещено, но на электричку опоздать почти невозможно.
Мама в который раз инструктировала, что нужно делать, и Наташа уже злилась: да она сто раз ездила на электричке, в курсе про красный-жёлтый-зелёный, знает, что нельзя подлазить под поезд на запасном пути, а следует перейти дорогу по специальному мосту, давно усвоила, что нужно сначала купить в кассе билет, помнит, сколько он стоит и нет, деньги не потеряет. И да: от учительницы отходить она не собирается ни на шаг, — сейчас вот их построят парами, и она как возьмёт Надьку или Олю за руку так и не отпустит до самого театра или пока не разрешат. И конечно смотреть в городе и в транспорте она будет всё время на Валентину Владимировну и слушать, что она говорит.
Наконец-то Наташу выпустили из дома, и она обнаружила, что на улице ещё прекраснее, чем казалось: чистый морозный воздух, восходящее солнышко, пушистый, только этой ночью выпавший снег, по которому хоть и нелегко, но очень весело идти на электричку! Главное, не упасть, а то новое клетчатое пальтишко, которое ей слегка велико, но в целом симпатичное, и варежки с узором "олени" будут все в снегу.
Наташа благополучно добралась до станции, купила в кассе билет — один детский, до Воронежа и обратно, спрятала его в варежку и нашла глазами своих одноклассников.
Ребята почти все уже собрались на перроне: Наташа увидела их как только вышла с билетом из здания маленького вокзальчика. Её тоже увидели, она помахала рукой своим лучшим подружкам — Наде и Оле, и поскорее направилась к ним. Надька как всегда кинулась её обнимать, что немного смущало и удивляло (чего обниматься-то? Они же только на днях, перед Новым годом в школе виделись!), но в целом было приятно (Надька такая искренняя, так радуется ей всегда!). Оля лишь сдержанно улыбнулась и сказала "привет".
А вообще, подружек Наташа очень любила. Это были её первые настоящие подруги, не те, которых навязала мама, потому что это дети её знакомых, не те, которые ближе всех живут, а те две самые близкие по духу, которых Наташа сама выбрала из восьми девочек в своём классе и с которыми ей оказалось интересней всего. Каждый день после занятий они ходили домой по одной дороге, разговаривали обо всём на свете и не могли наговориться.
Забегая чуть вперёд, могу сказать читателю, что дружба эта, зародившаяся в первом классе, сохранилась навсегда. И хотя после окончания школы, из которой за все десять лет так никто из них в другую и не перевёлся, общаться девушки, а после и женщины, стали нечасто, рады друг другу были с тех пор всегда и пережили бок о бок много хорошего и интересного, — того, что и делает людей настоящими друзьями, близкими людьми.
Так вот, в тот день, вернее, тем январским утром Наташа, Надя и Оля, поприветствовав друг друга, как всегда отошли чуть в сторонку от одноклассников и разговорились. Разговор шёл, конечно, о предстоящем спектакле и о том, кто как встретил Новый год. Надя рассказала, как ездила с мамой в гости к родственникам, Оля — что встречала дома с семьёй, а потом старшая сестра взяла её с собой гулять, и домой они обе пришли только в четыре часа утра.
Наташа про себя немного позавидовала: счастливые, они, девчонки! Надька одна у матери, и никакого папы у них нет — мать выгнала за "замечательное" поведение, и теперь живут они спокойно вдвоём и делают, что хотят. А у Оли очень дружная семья, брат и сестра намного старше её, хорошо помогают родителям, и девочке не приходится по дому ничего делать, только знай учись да в музыкальную школу ходи. Ей же, Наташе, пришлось тридцать первого декабря проснуться вместе с родителями и скорее приниматься за генеральную уборку. Нет, не так: за ненавистную генеральную уборку. И она бы сделала всё как надо, всё бы успела, да мама весь день только и твердила, как она устала, как ей неохота убирать и готовить, норовила то присесть, то прилечь, а после и вовсе ушла в магазин, оставив Наташу в домашних заботах, к которым с этого момента прибавился ещё и присмотр за годовалой Анькой. Ждать маму Наташа потом замучилась: уже даже стемнело, а её всё не было. Вернулась мама ближе к восьми вечера, хоть и с продуктами, зато навеселе: оказалось, она заходила к себе на работу, где Новый год уже начали отмечать, и где конечно коллеги пригласили за стол. В итоге, уборку пришлось заканчивать кое-как и практически готовить вместо мамы. Оливье нарубить, картошки сварить и помять, а так же в погреб за соленьями сходить — это она могла, это же любой дурак может, а вот курица у неё немного пригорела, за что мама орала как резаная. Девочка стояла и хлопала глазами: за что? Она же так старалась!
Но это было всё ещё ничего, главный удар нанёс папа, весьма оригинально наградив дочь за старания. Он, как ни странно, не стал никого бить, орать, скандалить, — он даже за недоделанную уборку и горелую курицу не ругался и был даже почти не пьяный. Папа просто отправил Наташу спать в девять вечера, вместе маленькой с Анькой. А она так ждала Нового года, так хотела надеть новое платье, выпить лимонада из настоящего хрустального фужера под бой курантов, посмотреть новогодние передачи по телевизору!
На отчаянный вопль: "Как же так, папа? Я же уже взрослая!" — папа ответил:
— Какая ты взрослая? Ты дитё! — На это слово, которое Наташу сильно оскорбляло, о чём родитель прекрасно знал, был сделан отчётливый упор. — Дитё ночью должно спать, — с издевательской улыбкой добавил он.
Наташа долго давилась в кровати слезами, но никто её так и не помиловал. И хотя на следующий день к ним приехали гости, и было много вкусного, в том числе и торт, от несправедливости продолжало коробить до сих пор. Естественно, девчонкам она соврала, что гости приезжали к ним встречать Новый год и уехали только через два дня (ах, как хорошо, как весело отметили!), и поспешила сменить тему. Она уже поняла на тот момент, что в семье у неё всё плохо и не так, как должно быть, и старалась изо всех сил, чтоб никто этого не узнал, иначе ей будет стыдно. А обида за испорченный Новый год вообще была какой-то другой, новой, недетской, преисполненной гнева. Она словно точно знала, что рано или поздно отплатит родителям за него, не только отцу, но и матери, но от невозможности сделать это прямо сейчас было пока слишком больно, — происшедшее даже не желало укладываться в голове! И зачем только вспомнили про этот Новый год, она ведь только сумела заставить себя не думать о нём!
Однако то, что произошло в следующие несколько минут, мигом вымело те, обещающие остаться на всю жизнь воспоминания, и Наташа впервые узнала, как в момент, когда невесело, когда что-то гложет и несмотря ни на что, не отпускает, становится вдруг ещё хуже.
Итак, пока девчонки разговаривали чуть в стороне от всех, при этом держа в поле зрения своих одноклассников, учительницу и двух мамочек, тоже ехавших с ними в театр для усиления контроля за неугомонными детьми, по громкой связи вокзала вдруг объявили:
— По третьему пути второй платформы проходит грузовой, будьте осторожны! — и повторили ещё раз, как это принято на железной дороге.
Учительница и две мамы быстро собрали детей в кучу, велели построиться парами и никуда не уходить, и по возможности отгородили детей собой от опасного третьего пути. Выросшие рядом со станцией, дети с пелёнок знали правила поведения на железной дороге, неоднократно их повторяли на уроках, и никто сейчас даже не пытался спорить, убегать или не слушаться старших. Хорошо было так же то, что единственный в классе оболтус, второгодник Лёха, расхолаживающий весь класс, в театр со всеми не поехал и ажиотажа сейчас не вносил. В итоге, тяжёлый товарный поезд, подняв в воздух облако свежего пушистого снега, быстро пронёсся мимо, и ничего особенного тут не могло произойти, — ну, а что такого-то, "товарняки" ходят постоянно, было бы чего бояться! От небольшого снежного вихря всем стало только веселее — зарумянились щёчки, заиграли улыбки, послышался смех: ах, как хорошо, как чудесно зимой! Даже взрослые заулыбались, глядя на детей, поражаясь, как же им мало нужно для счастья! Вон отряхивают с себя снежинки и смеются, меряются, кого больше замело!
Наташа радовалась вместе со всеми и даже больше: на её меховой шапке вырос целый сугроб, ни у кого такого не было, как вдруг...
— Валентина Владимировна, а что это такое? — вдруг спросил маленький, похожий на девочку Дима, мальчик, который хоть и не нравился Наташе из-за того, что был всё время грязный и неопрятный, но всё равно она защищала его от других мальчишек, чтоб не мучили, за то, что мал ростом и за то, что очкарик.
Итак, вопрос, заданный тоненьким голоском, прозвучал, повис в воздухе, а взгляды, семнадцать детских и три взрослых, устремились туда, куда указал грязный пальчик ребёнка... Наташа, разумеется, посмотрела туда же, куда посмотрели все, и навсегда, на всю оставшуюся жизнь запомнила увиденное...
Там, на третьем пути второй платформы, там, где только что пронёсся поезд, там, на серых рельсах, на заметённых шпалах, на белом свежем снегу, там... там... там, куда не надо было смотреть... Там лежал разрезанный надвое свежий труп белой с рыжим собачки, видимый на белом снегу чётко, ясно, во всех деталях... А всё вокруг в радиусе на добрых полтора метра заливала кровь.
Эту собачку, маленькую, гладкошерстную, ласковую, Наташа много раз встречала возле магазина, где работала мама, и даже угощала её свежим, только что купленным хлебушком или кусочком ром-бабы, которую ела сама. Эта собачка была чья-то, домашняя, ухоженная, но ей позволяли гулять, где хочется, и потому частенько по пятам за ней ходил чёрный лохматый кобель. Наташа в целом не очень любила собак: к маленьким и спокойным была довольно равнодушна, больших и злых опасалась и обходила стороной, особенно наслушавшись маминых рассказов о том, как бродячие собаки кого-то погрызли. Но эту она видела много раз, живую, виляющую хвостиком, встающую на задние лапки, высовывающую язык и словно улыбающуюся: "Смотрите как я могу! Угостите вкусняшкой!"
— Валентина Владимировна, а что это такое? — повторил кто-то Димин вопрос.
Пауза. Равнодушная тишина. Поиск слов, понятных детскому мышлению.
— Это была собака, а осталось... то, что осталось.
Ничего не произошло больше, никто не пожалел о произошедшем, не возмутился неосторожности машиниста. Никто и ничего не сделал, не велел детям не смотреть и вообще не сказал больше ни слова на тему. Слава Богу, что через минуту объявили электричку, а ещё через три она пришла... Однако до самого отправления Наташа всё смотрела и смотрела ТУДА, смотрела, и никак не могла отвести взгляд, смотрела и недоумевала, как? Как? КАК??? Почему?
Почему произошедшего как будто никто не замечает? Почему девчонки всё так же болтают о бумажных куклах, а не потеряли дар речи как Наташа? Почему одна из мам спокойно рассказывает сыну, противному плаксивому Вовке, что произошло и почему так бывает, ещё и жестикулирует, указывая в сторону красного на белом? Почему Валентина Владимировна говорит что-то совершенно не связанное с гибелью собачки, что-то такое, что и в голову-то не может сейчас прийти? Почему станционный рабочий, дядька в оранжевой жилетке, очищая лопатой перрон от снега, не торопится убрать поскорее с глаз то, чего не полагается видеть третьеклассникам, разве это не его прямая обязанность?
Наташа смотрела. Смотрела. Смотрела... Не могла отвести взгляд. В горле встал ком, напала какая-то слабость, — вот так же она себя чувствовала, когда вечером начинался папин ор, но так же, как и тогда, взяла себя в руки и никому не показала, как ей плохо.
— Наташа! Ты чего стоишь? Электричка пришла, пошли! — даже не сердито, а как-то зло, раздражённо окликнула учительница, и Наташа вдруг увидела, какая же она старая, некрасивая, злая... равнодушная. До этого ей казалось, что Валентина Владимировна хорошо к ней относится и сама относилась к ней хорошо, но тут поняла: это плохая женщина, она ни к кому не относится хорошо, это просто работа у неё такая — присматривать за детьми и учить их, а так не за что её любить или уважать. Поскорее бы закончить третий класс и перейти в старшую школу и навсегда с ней попрощаться!
Поездка была не в радость. Наташа не запомнила ни спектакля, ни того, что ещё рассказывали девчонки. Она не стала есть мороженое в буфете театра и вообще решила вернуть деньги папе или отдать маме...
Она думала только об одном: когда они приедут обратно, на станцию... хоть бы пересилить себя и не посмотреть туда, где лежит собачка!.. Или пусть там всё уберут! Или пусть уже настанет ночь, — пожалуйста! Невыносимо увидеть такое ещё раз!..
На её счастье, случился четвёртый вариант: пока они были в городе, небо нахмурилось, снова пошёл снег, и за минуты засыпал, заровнял, выбелил место происшествия, и всё стало так чисто и красиво, словно и не произошло здесь страшное всего несколько часов назад. Природа как будто знала всё и хотела помочь маленькой девочке: засыпала жуть и поскорее бросилась в глаза ближним лесом с косматыми заснеженными соснами, изящными берёзками, с украшенными серебряным инеем тонкими веточками, белым ровным лугом возле дома, замёрзшим болотом с приглашающим к себе расчищенным ледяным катком, огромными сугробами, в которых даже захотелось искупаться...
Наташа нереально медленно шла домой, а воспоминания, как горькая желчь, всё равно рвались и рвались наружу. Природа, как будто некое лекарство, мягко помогала сдержать этот порыв: успокаивала взор, наполняла лёгкие чистым, целебным воздухом, гладила снежинками, румянила морозом бледные от пережитого щёки.
И всё равно воспоминания рвались, никак не хотели уходить и растворяться, ничего не помогало!
Слегка продышавшись от них, словно от тошноты, Наташа открыла калитку. Сейчас она зайдёт в дом и начнёт рассказывать, да не про то, что набатом стучит в голове, — про спектакль! Расскажет то, о чём болтали по дороге ребята и девчонки, ведь только по этим разговорам она и помнит, что показывали: сказку про Али-бабу и сорок разбойников. А так как сказку она знает наизусть, то и пересказать её сможет без труда. Про мороженое можно сказать, что оно в буфете закончилось, деньги отдать папе и скорее сменить тему, отвести её от этой поездки, а то ещё не выдержит, разговорится... Придётся, правда, поесть: мама сейчас точно заставит её обедать, и главное тогда — съесть всё, что дадут и не выдать это обратно. А потом надо срочно взять те открытки с комнатными цветами, те, что лежат на книжной полке среди книг, хорошенько рассмотреть картинки и прочитать на обороте весь текст: она давно заметила, что мысли о цветах хорошо отвлекают от грустного и неприятного. Открыток много, целых тридцать, цветы на них очень красивые, должно помочь... Должно помочь. Иначе она с ума сойдёт.
И даже не жаль было Наташе, что никому она не сможет рассказать, что она видела и описать, насколько глубоко её это ранило, ведь начни она рассказывать — и сделает то, что запретила себе: разревётся. Разревётся и будет реветь сутки напролёт, потому что с тех пор, как она запретила себе слёзы, их скопилось много. Но ничего этого не будет, и не увидит папа её слёз, и не побьёт за это. А самое главное, не случится того, что ещё страшнее папиных побоев: мама не начнёт причитать, выспрашивать детали, додумывать недостающее, живописать о том, что доводилось видеть ей самой, пересказывать биографию погибшей собачки и кричать на каждом углу, что её дочь видела "на путях". Ведь когда мама так делает, а делает она так всегда, при любом удобном случае, очень часто, Наташе хочется либо провалиться прямо сквозь пол, либо завизжать и убежать от неё как можно дальше. Так что скорее, берём себя в руки, а потом рассказ, обед и открытки с цветами. Она рассмотрит их как следует и всё забудет.
Она живёт в полосе отчуждения, и ни при чём здесь то, что от дома до станции подать рукой, — просто в этом мире ей чужие все. Все люди. И никому, никогда, ни за что она не сможет рассказать ни того, что с сегодняшнего дня навсегда поселилось в памяти, ни того плохого и страшного, что ещё предстоит увидеть, узнать и почувствовать. С этих пор и навсегда об её истинных, самых тяжких бедах будут знать только цветы, только деревья, лес, поля и река, ну, ещё небо. И это всё потому что они никогда не осудят за слабохарактерность, не начнут поучать, как надо было, никому не перескажут, а только пожалеют, молча, без слов, но по-настоящему.
_________________________________________________________________________________
Начало
_________________________________________________________________________________
Буду признательна за неравнодушие, лайк и подписку!