Когда хочется почитать чего-то для души, окрашенного в тона светлой грусти, я беру сборник рассказов Василия Никифорова-Волгина.
Многим, кто знаком с его творчеством, произведения Волгина напоминают Ивана Шмелёва и его «Лето Господне». «Дни наливались, как яблоки. К Преображению Господню они были созревшими и как бы закруглёнными»(из рассказа «Яблоки»). Та же целительная атмосфера единения небесного и земного, напитывающая каждую клеточку человеческого существа. Но главное отличие, на мой взгляд, от шмелёвской прозы в том, что небесного (если можно так выразиться) у Волгина больше. На каждом предмете – малине, яблоке, морошке или голубике – лежит отпечаток дара Божьего, а не просто сладостный аромат вкуса.
При видимой параллели на основании общей темы - православие через призму восприятия ребёнка – есть ещё одна отличительная черта: ребёнок Шмелёва, как, наверное, ему и положено, в большей степени отмечает внешние атрибуты каждого праздника, улавливая за ними глубинный смысл и растворяясь в этом рождающемся потоке света, зачастую не анализируя и не выбирая. У Волгина другое: его мальчики и девочки разные: кто-то остро, сладостно переживает прикосновение к таинствам церкви (рассказ «Певчий»), кто-то, соединяясь с родной душой, просто принимает как бесспорный факт присутствие Бога даже там, где, кажется, его уже нет (рассказ «Свеча»); а кто-то и вовсе пытается без Бога прожить (рассказ «Сумерки»), потому что время такое. Однако авторский посыл везде предельно понятен: «Жить надо, как следовать быть…Любовь должна, как солнце, светить на землю, и каждый из человеков из всех сил должен стараться найти золотые ключи человеческого счастья»
Есть у Никифорова-Волгина и обычные, на первый взгляд, рассказы о детстве, об открытиях, которые совершает ребёнок в этом мире (рассказы «В школу», «Васька и Гришка», «Падающие звёзды»). И мальчишки как мальчишки: готовы к разным приключениям – например, по «окияну в Калифорнию на Аляску», считающие, что в жизни «надо быть горячим и быстрым», а «заместо арихметики» неплохо бы построить избушку в лесу.
И всё это окутано, словно сладкой дымкой от свежевыпеченного хлеба, теплом родительского дома: «В комнате у нас уютно. Мать топит большую русскую печь. Пламя так и полыхает, обдавая приятным теплом». Однако Волгин не рисует идиллическую картину крестьянского быта: есть и сироты, которые не помнят, каково это, быть среди близких; есть и родственники, что хуже зверей, есть и просто самодуры, считающие чужую жизнь разменной монетой. Но по удивительной, неподвластной человеческой логике воле Божьей сирота ощущает себя под великой защитой более, чем те, у кого есть крыша над головой; богатейший человек деревни-самодур завещает своё имущество своим жильцам, над которыми насмехался; а забитый жизнью мальчик Митрошка сочиняет такие сказания, от которых исходит удивительное ангельское сияние.
Нет, у Волгина отнюдь не всё благостно, есть произведения, которые повествуют о самой трагической странице русского православия – о годах гонений и жестоких репрессий (писатель и сам стал их жертвой). Однако это как с историей Христа – знаешь о трагедии, но, веруя в воскресение, чувствуешь в душе пробуждение света, как будто «сквозь великую грусть …таинственно светит некий тёплый …упованием бодрящий луч».
А разве само появление книг Василия Никифорова-Волгина после всех трагических событий 20 века не свидетельствует о возможности чуда?
