Первый секретарь кировоградского горкома комсомола Коломиец бросил на стол бумагу, и та, кружась, заскользила в сторону собеседника. Тот старался вжаться в кресло, но оно было неглубоким и больше напоминало стул с подлокотниками, нежели окоп. Молодой человек был худощав, слегка взлохмачен как молодой воробышек, и фамилию носил соответствующую – Горобец.
«Ну, читай давай!» – Коломиец прислонился к краю стола, – шапку можешь опустить».
«Первому… ага… Коллектив колхоза «Путь Ленина»… вдохновлённый выступлениями агитбригады завода «Гидросила» и особенно пламенной речью инструктора горкома ЛКСМ города Кировограда товарища… пца… – голос инструктора неожиданно потух.
«Что? Какого ещё пца?!» – рявкнул Коломиец.
«Не пца – Горобца, это я поперхнулся немного», – Горобец старательно покашлял.
«Да? Ну, читай дальше, поглядим, сколько ещё раз поперхнёшься», – хмыкнул первый секретарь.
«…о массовом приобщении сельских жителей к джерелам мировой культуры просит горком комсомола выделить 350 билетов на спектакль Музично-драматичного театру имени Кропивницкого для молодых передовиков – победителей областного социалистического соревнования… а также обеспечить проезд от Зелёного Кута в Кировоград и обратно. С коммунистическим приветом, председатель колхоза Очеретный». Голос Горобца тускнел и тускнел, так, что фамилию председателя колхоза он практически прошелестел.
«Ну, и как это ты им умудрился такого наобещать?» – Коломиец недобро вздохнул.
Горобец молчал, пытаясь вспомнить детали вояжа недельной давности, который он совершил вместе с агитбригадой театра Кропивницкого…
***
Я уж и не припомню сейчас, в котором из райцентров произошла знаменательная встреча Горобца с Очеретным, но подготовка к ней и сама она как сейчас перед глазами.
Утром в наш автобус, отбывающий на очередное представление спектакля «Хоттабыч на заводе тракторных гидроагрегатов» подсел молодой человек. Мы уже знали, что в поездке нас будет сопровождать инструктор из горкома комсомола: то ли делиться опытом, то ли заимствовать наш. Савченко в ответ усилил бригаду дядей Жорой Семёновым, которому поручил следить, чтобы всё «прошло правильно». В целом, с нейтрализацией засланного казачка вполне мог справиться и Карлыч, но Савченко, глядя в его одинокий глаз, сказал: «Антон Карлыч, сам понимаешь, один глаз хорошо, а три – лучше!» Карлыч поправил повязку на глазу и согласно кивнул…
За рулем сидел Мыкола Неберикутя, который знал, что ехать нужно так, чтобы успеть за час до начала спектакля, и главное – «ривнише», поскольку не успевшие позавтракать должны были не просыпать ни крошки, а не опохмелившиеся не пролить ни капли. Дядя Жора торжественно достал из портфеля шесть стопок, сделанных из верхушек рогов то ли козла, то ли ещё какого архара, и раздал всем сидевшим на передних сиденьях, включая инструктора. Потом из того же портфеля последовала бутылка с коричневатого цвета напитком, который дядя Жора не менее торжественно разлил. Сам он не пил уже давно и рюмки не взял, но бутылка в его руках выглядела весомым аргументом сопричастности.
«Будем знакомы, – дядя Жора по очереди назвал сидящих в машине, и в конце добавил, – а за рулем наш асс – Мыкола».
«Горобец Анатолий, – отчество инструктор решил не называть, кивнул головой и спросил, – а что это?»
«О, это божественный нектар, именуемый в театральной среде «отжоровкой», – скороговоркой произнес Валера Колодяжный, – в широкие слои населения не попадает, поскольку приготовляется по секретному рецепту на кухне дяди Жоры в ограниченных количествах».
«Я на работе не пью», – проговорил Горобец чересчур поспешно, чтобы это было полной правдой.
В автобусе повисла гнетущая тишина. Мы держали руки с рюмками-рожками направленными в сторону инструктора, в лицо же ему не смотрели, а на наших лицах он мог увидеть весь спектр оскорблённых в лучших ожиданиях чувств: от «ой, как неловко-то» до «обидел такого уважаемого человека». Горобец, паразит, оказался очень стойким товарищем, но продержался ровно две минуты, до того момента, пока Неберикутя не сбросил газ, и движок не заныл на низких оборотах на одной невыносимо печальной ноте.
«А… сколько… тут?» – Горобец ещё проговаривал свой вопрос, а Карлыч уже выдал на-гора оба ответа: «В настойке – сорок, а в рюмке – пятьдесят!»
«Вроде фронтовых?» – спросил инструктор, и все радостно закивали головами и потянулись чокаться…
…Во время выступления Горобец сидел в первом ряду вместе с колоритным председателем одного из колхозов Очеретным, стриженным под скобку седовласым с седыми же длинными усами малороссом. Мы отрабатывали свои номера, и с каждым выходом на сцену наблюдали всё более оживляющуюся беседу между председателем и инструктором. Они что-то горячо шептали друг другу, пожимали плечами, хмыкали, отчаянно жестикулировали. Изредка до нас долетали отрывочные восклицания: «Недобоевка…», «Отжоровка!», «Шо вы понимаете…», «Да это я вам говорю!»
По окончании спектакля спор переместился в служебные помещения клуба. К этому времени посланная Очеретным машина привезла целую четверть «недобоевки». И вот к тому моменту, когда она показала донышко, и относится знаменитая речь Горобца о культуре и о важности её проникновения во все слои общества. Вдохновлённый было Очеретный вдруг загрустил и с кислой улыбкой выдавил: «Дэ ж та культура, и дэ мы? Поки до города доидэшь, поки у кассы простоишь, уже и спаты пора… А молодь наша, вона ж так и тянется к театрам всяким, кажен день так ото ж и пытае у мене, колы ж до нас театр якись прийдэ? А я, шо я им скажу?» – и по щекам председателя сползли две тяжёлые выстраданные слезы. Мы загрустили вместе с Очеретным: перед глазами непроницаемой толпой так и встали сотни грустных парубков и дивчин, с укором смотревших в наши души...
«А для чего тогда существует горком комсомола? – неожиданно разорвал тишину Горобец, – При всех присутствующих … твёрдо… обещаю обеспечить вам… триста билетов на спектакль театра Кропивницкого!» Он оглядел агитбригаду и растопырил в нашу сторону пятерню: «Лучшего театра мира!»
Окружающие радостно закричали: «Браво! Ура!»
«Подгоним автобусы к сельсовету, а потом привезем обратно! – продолжал Горобец, с каждым словом возвышая голос, – Сколько вам надо? Триста билетов, пожалуй, маловато будет? Ха! Дадим пятьсот! Выделим… тридцать автобусов!» Тут инструктор горкома ненадолго задумался: «Так, тридцать – это сколько ж мест получается? Тысяча? Отлично, тогда – тысячу билетов!»
Все замерли, пытаясь представить себе всю эту массу бумаги, театральных кресел, автобусов…
К Горобцу подошел дядя Жора и что-то прошептал ему на ухо.
«Чта-а!? Кы-ык-кы-ык-какая жалость… Нет, бе-зо-бра-зи-е! В таком театре должно быть не меньше двух тысяч мест! – инструктор был подавлен всего пару секунд, – Я напишу, знаете ли, в Киев! Я, знаете ли, могу! На каком-то стадионе «Зирка» и то больше пяти тысяч мест, а тут… А тут?! Конфуз какой-то!» – и инструктор развел руками.
Блеск в глазах председателя колхоза попритух, но все ж таки триста билетов и десять автобусов оставляли простор для последующего оптимизма, и Очеретный, согласно кивая головой, важно подкрутил оба уса.
***
Вся хроника с билетами и автобусами мгновенно прокрутилась в голове Горобца. Он сидел, ни жив, ни мёртв, и боялся поднять глаза на Коломийца, но как за последнюю надежду уцепился за увиденную в письме неточность: «Товарищ Коломиец! Товарищ Коломиец, тут написано триста пятьдесят, а я говорил триста. Триста, товарищ Коломиец! Вот ей-богу», – но поняв, что применил весьма необычную для комсомольца клятву, опять сник.
«Ах, триста? Ну конечно, это же совсем другое дело! Триста билетов решают всё! Я так понимаю, что горком комсомола должен их оплатить? Или только один инструктор берет на свой кошт всю эту развлекаловку?» – в голосе Коломийца звучала такая стальная ирония, что инструктор, всего лишь минуту назад мечтавший оказаться в коконе, понял, что ему бы не помог и рыцарский шлем, и он обреченно покивал головой.
«Что?! Сам оплатишь?... А?... Пол-года будешь лапу сосать?... Да?... А чего ж не целый?... Что ж ты не тысячу билетов пообещал?»
В кресле послышался лёгкий едва различимый шелест.
«Что?! Не слышу!»
«Там столько мест в театре нет… нет столько мест… я узнавал…»
«Ах, узнавал! А автобусы где брать собирался? Или угонять?»
Горобец не знал, что ему делать: то ли падать в обморок, то ли начинать плакать, то ли попробовать ударить себя в грудь и, виноватясь и каясь, повести разговор, куда выведет…
В дверь постучали, и вошла секретарша: «Телефонограмма из Киева».
Коломиец взял протянутый лист, вчитался, хмыкнул и с изумлением посмотрел на понурого Горобца, который уже как раз выбрал между обмороком и ударом в грудь второе, и даже приподнял над подлокотником правую руку, пальцы которой сложились в подобие кулака.
«Жив твой…, – Коломиец кашлянул, отбрасывая опасное слово, и протянул телефонограмму Горобцу, но лист никак не хотел задерживаться у того в скрюченных пальцах, и секретарь горкома, тьфукнув, стал читать сам.
«Так, преамбулу опущу… Вот… В связи с отмечаемыми в 1980 году 140-летием со дня рождения и 70-летием со дня смерти великого украинского драматурга Марка Лукича Кропивницкого предлагаем до конца года провести культурные мероприятия, посвященные этим датам и направленные на широкое ознакомление сельских тружеников Кировоградской области с творчеством их земляка. План мероприятий и смету расходов просим предоставить до 30 октября, – Коломиец секунду помолчал и добавил: – Расходы по республиканскому бюджету пойдут…»
Он посмотрел на Горобца.
Воробышка в кресле уже не было: перед секретарём, гордо расправив плечи, приподняв подбородок и многозначительно глядя в пространство, сидел сокол. Нет – орёл! Весь облик его изменился так стремительно, что сравниться с ним могло бы превращение Золушки в принцессу, или гадкого утёнка в лебедя!
Коломиец с изумлением отметил эту метаморфозу и недоверчиво спросил: «Так… ты, что… товарищ Горобец… К-хм… Вы что, в курсе были?»
Горобец повёл плечами, словно расправил крылья, и, плавно поднимая ладонь на уровень своего лица, произнёс: «Не совсем, конечно, ну, так… в общем-то… ходили некоторые слухи… А я, знаете ли, могу…»
***
И вот в один из последних ноябрьских дней, за час до начала спектакля, к театру подъехали десять автобусов с молодыми передовиками сельского хозяйства. Из дверей стали выходить красочно одетые люди: мужики, как один, в шароварах, папахах, вышитых рубашках, поверх которых были небрежно наброшены кожушки; женщины в синих юбках, в красных и малиновых кофтах, с венками на головах, и тоже – в кожушках. На мужчинах скрипели чёрные сапоги, на дамах взвизгивали красные сапожки. Надо сказать, большинству приехавших молодых передовиков было хорошо за пятьдесят, но кто ж его знает, где в колхозе «Путь Ленина» заканчивалась молодость! Румяные лица, горящие глаза, нетвёрдые замедленные движения – всё говорило о том, что люди приехали с большого праздника за широким его продолжением.
«Пожалуй, останемся, братец, ибо чует моё сердце, будет весело!» – сказал Карлыч, ещё минуту назад уговаривавший меня составить ему компанию в кино, а лучше напроситься в гости к дяде Жоре, якобы для обсуждения результатов совместной поездки.
Тем временем из автобусов вынесли несколько знамён, два транспаранта, пока ещё свёрнутых, и два десятка накрытых рушниками корзин.
«Ой, пойдем-ка побыстрее внутрь, а то потом будет поздно», – Карлыч почти бегом рванул к служебному входу, а я поторопился за ним.
В фойе гостей встречали Савченко – главный режиссёр, и сам товарищ Горобец. Директор театра что-то почуял и с вечера прошлого дня сказался больным.
От весёлой разноцветной толпы, волной захлестнувшей театр, отделился председатель колхоза и, обратился к Савченко и стоявшим рядом служащим театра с пространной, но весьма горячей речью о культуре, о смычке города и села, и о неизбежности дружбы между такими великими коллективами!
«А ото ж подарунки вид наших селян!» – объявил председатель, и шесть гарных хлопцев поставили перед режиссером три корзины. «Це – горилка, – сказал председатель громким шепотом, показал на огромную бутыль, наполовину прикрытую рушником, и гордо добавил – Недобоевская!» Горобец посмотрел на Савченко и многозначительно дёрнул бровями. Очеретный ткнул пальцем в две другие корзины: «Тут хлиб да сало, яблуки мочены, ковбаса, огирки, помидоры, да ще шось таке ж добре!»
Подарки отнесли в приёмную директора, а гости стали потихоньку втягиваться в зал, где над задними рядами тут же были развёрнуты прапора и два транспоранта.
«СIЛЬСЬКА МОЛОДЬ ЗАГИНЕ БЕЗ КУЛЬТУРИ!» было начертано на первом, и, судя по ветхости и блеклости фона и букв, транспаранту было лет пятьдесят.
Второй представлял недавнее, и, надо сказать, весьма талантливое творчество неизвестного поэта. «ВІДОМО НАВІТЬ КОРОВІ І БИКУ, ЩО НЕ МОЖНА БЕЗ ТЕАТРУ В НАШОМУ ВІКУ!» – белые с золотой тенью буквы ярко горели на кумаче.
***
В похищении самогонки были задействованы лучшие из лучших. Весь путь бутыли от приёмной директора до грим-уборных был разбит на этапы. Вообще у меня сложилось впечатление, что это была давным-давно отработанная схема. Людмила незаметно отодвинула корзину с бутылью поближе к двери. Проходивший мимо Сашко Ярошенко вынул бутыль, перенес на три шага по коридору и спрятал её в углу за мусорной корзиной. Оттуда её перетащил к лестнице невесть откуда возникший бухгалтер Клепиковский. Далее по ступеням бутыль стаскивал не занятый в спектакле Рябовол, и так далее, и так далее, пока ёмкость не оказалась возле ног пожарника, дежурившего у правой кулисы. Должность пожарника была занята неизвестно кем, а его роль, как для порядку, так и для возможных комиссий, в этот вечер исполнял Костя Стеценко, стажёр из Киева. Костя яростно топорщил широкие наклеенные усы, каждую минуту поправлял медный шлем и яростно пучил глаза.
Дождавшись удобного момента, он перенес бутыль к заднику, где дежурил я. Мой этап был достаточно простым: пройти с самогонкой до середины задника и передать её Ондрийке, рабочему сцены. Андрюха Исаенко в театр прибился из бурсы. Он оказался одним из немногих бурсаков, кто намертво прикипел к театральному братству, да так, что бросил училище и устроился в театр рабочим. Парнем он был крепким, высокорослым, но вот почему-то наладились все его звать на южно-русский уменьшительно-ласкательным Ондрийко, как малыша какого. Но ему самому, впрочем, это даже нравилось. Родители же Андрея были просто счастливы, что их отъявленный двоечник, кое-как осиливший восьмилетку, трудится на ниве искусства.
Прошёл я отмеренный мне этап и передал бутыль Ондрийке. Он спокойно добрался почти до конца задника, где его ждал улыбающийся Карлыч. Вдруг Исаенко остановился и непонятно зачем стал задирать кверху одну ногу. Пока я сообразил, что на сцене идёт смена декораций, и вокруг ноги Исаенко обмотался трос, бывший бурсак плавно взмыл вверх! Рванувшийся к нему Карлыч опоздал на пару секунд и не успел выхватить бутыль из рук Ондрийки. Так и застыл мой одноглазый друг на несколько секунд с воздетыми к небесам руками…
***
На сцене же шёл очередной акт «Цыганки Азы». Зрители внимали происходящему, рукоплескали, смеялись и плакали. По рядам переходили стаканы со знаменитой Недобоевской самогонкой, ломти паляницы, покрытые салом и кольцами лука. Волны ароматов достигали сцены, перекатывались через рампу, щекотали ноздри актёров, которые, зная о происходящей за кулисами операции, мысленно бросали в зал: «Ничего, ничего – будет и на нашей улице праздник!»
В какой-то момент суфлёр провёл рукой по горлу, показывая, что запахи его уже достали, и виновато сполз в темноту будки. И пока главный герой пьесы Василь разрывался между дивной селянкой Галиной и цыганкой Азой, скрытый под его личиной будущий народный артист Украины Анатолий Литвинец с не меньшей энергией боролся с желанием спуститься в зал или рвануть за кулисы, где, как ему казалось, уже идёт делёж знаменитой «недобоевки»!
***
А в это самое время отделённый от них декорациями на высоте четырёх метров висел вверх ногами молодой человек шестнадцати лет от роду, сжимающий в руках огромную бутыль с самогоном.
«Стремянку! Ванька, стремянку!» – услышал я громкий шепот Карлыча и выскочил к кулисе. «Стремянку!» – прошипел я пожарнику, но Костя почему-то не стал передавать по обратной эстафете такое важное послание, а подошел ко мне и посмотрел в пространство сначала на одиноко горящий в сумраке глаз Карлыча, а потом, проследив его кивок, вверх на Андрейку. Через секунду Стеценко уже сшиб меня на пол, убежал в подсобные помещения, и из коридора донёсся многократно повторённый шепот: «Стремянку-емянку-мянку-мянкуууу!»
Скоро всё закулисье знало о случившемся.
Стремянка не находилась.
Карлыч стоял под Ондрейкой и убеждал его потерпеть еще немного: либо десять минут, пока сменят декорации, либо совсем чуток, пока принесут стремянку. Тот только сопел в ответ.
«Стремянка на крыше! Нашли! Несут!» – донеслись до нас радостные шепотки. Но тут из-под небес раздался стон, а следом – ещё более громкий усталый голос, заставивший людей в зрительном зале вздрогнуть и завертеть головами, а артистов на сцене ненадолго замереть: «О-о-ох! Простите мене, дядько, я бильш не можу!!!» – и Ондрийко разжал руки...
Звона разбитого стекла почему-то не было.
Глухой удар прокатился по сцене и вылетел в зал, заставив зрителей замереть в недоумении. Другое дело актёры: они, как ни в чем не бывало, продолжали действо. Цыганка Аза, подобрав подолы юбок, решительно вступила в самогонную лужу и со злостью притопнула каблучками, взметнув веер брызг.
Запах на сцене сравнялся с запахом в зале…
***
Если ты, дорогой читатель, думаешь, что вся разлитая «недобоевка» ушла в никуда, то ошибёшься. Суфлёр и двое рабочих сцены, сообразив, что это за благословенная влага сочится сквозь сцену, развернули брезент, и в подставленное корыто налилось по разным оценкам от двух до трёх литров самогона. Но мы узнали об этом только через день.
Андрей Исаенко уволился из театра и стал работать в филармонии: тоже культурное учреждение, но всё-таки более спокойное. Горобец в январе следующего года ушёл на повышение в Киев, и ходили слухи, что двадцать первый век он встретил в далёкой Канаде. Через два года умер дядя Жора Семёнов, и «отжоровка» осталась только в легендах театра и в светлых воспоминаниях тех, кто её хотя бы раз пробовал. Впрочем, и сравнивать её было бы уже не с чем: Очеретный через год ушёл на пенсию, контроль за качеством «недобоевки» упал, и она превратилась в мутную жидкость с диким запахом: её не то что пить, но и смотреть на неё было страшно.
