Тарелка выскользнула из рук и разлетелась вдребезги. Я так и осталась стоять столбом, вцепившись в кухонное полотенце. Даже не глянула на осколки. Какие к чёрту осколки, когда вот он, Витька, сидит себе, прихлёбывает чай из треснутой кружки, как ни в чём не бывало!
— Повтори-ка... — голос сел, как будто горло сдавило. — Что ты сейчас сказал?
Он поднял глаза — спокойные, чуть недоумевающие. Вот зараза! Я чуть в обморок не падаю, а он смотрит, как на дурочку.
— Наташ, ну ты чего разошлась? — он отхлебнул ещё чаю. — Просто сказал, что маме надо помочь долги закрыть. Делов-то.
Я рухнула на табуретку. Ноги не держали. Пятница... Господи, я-то думала — вечер, кино, может, вина немного. А тут такое.
— Делов-то?! — я не узнала свой голос. — Ты хоть понимаешь, что ляпнул? Миллион! Твоя мать назанимала миллион! Ты вообще в каком мире живёшь?! Откуда? На что? И почему я, чёрт возьми, узнаю об этом только сейчас?!
Витька плечом дёрнул — знаю я этот жест. Вечно так делает, когда темнит.
— Ну... брала потихоньку. То на зубы, то крышу починить, то ещё что... — он постучал ложкой по краю кружки. — Оно ж не сразу всё, оно... накопилось.
— И теперь она хочет, чтобы мы... то есть я... — от возмущения слова путались. — Ты в своём уме? У нас ипотека висит! Мы на вторую комнату копим! Какой, к лешему, миллион?!
Витька грохнул кружкой так, что чай выплеснулся. По скатерти расползлось бурое пятно. Он на меня уставился с таким видом, будто я ему по святому плюнула.
— А кто, если не мы, Наташ? Вот скажи мне — кто?
Я рот открыла и... закрыла. Ждала чего угодно — оправданий, извинений, ну хоть понимания какого-то! А тут — «кто, если не мы»... Как отрезал.
— Может, она сама? — у меня аж голос задрожал. — Или Петька твой? Почему мы-то? И какого... почему я от твоей матери узнаю, а не от тебя?!
Он вздохнул тяжко. Как будто я тупая, а он объяснять устал.
— Петька сам еле дышит с тремя спиногрызами. А мать... ну какая у неё работа в шестьдесят пять? Какие шансы? Наташка, ты пойми — это же мама. Мама моя!
Я на него смотрела и не узнавала. Этот тон... Никогда раньше так со мной не говорил. Как будто я враг народа, который родную мать на улицу выгоняет.
— Ты знал? — я даже шёпотом спросила, сил кричать не было. — Всё это время... знал про долги?
Помолчал, потом кивнул, глаза отвёл:
— Знал... Не всю сумму, конечно, но... знал.
Меня как кипятком обдало. В висках застучало. Встала, окно настежь — дышать нечем. На улице громыхнуло — гроза собиралась.
— И что ты предлагаешь? — спросила, не оборачиваясь, разглядывая тяжёлые тучи. — Все сбережения отдать? Ещё кредит на себя повесить?
— Ну, машину продадим, — деловито начал он, и тут я поняла — всё, уже решил всё, распланировал. — Потом твоя премия будет...
— Моя премия?! — я резко обернулась. — Ты уже и мои деньги посчитал?!
— А что такого-то? — он глазами захлопал. — Мы ж семья. У нас общий бюджет.
Я стояла и смотрела. Пять лет вместе прожили, а как будто чужой человек напротив сидит. С какими-то дикими, чужими понятиями, о которых я даже не догадывалась.
— Знаешь... — язык еле ворочался. — Мне надо подумать. Это... через край уже.
Он вдруг улыбнулся — легко так, как будто вопрос решён:
— Ну конечно, подумай. Только не тяни долго. Маме из банка звонят каждый день, достают.
Поднялся, чмокнул меня в макушку — как всегда, привычно. А меня передёрнуло. Как будто не муж прикоснулся, а кто-то посторонний.
Когда дверь за ним закрылась, я опустилась на корточки и стала собирать осколки. Руки тряслись, а в голове крутилось: «Он что, правда считает это нормальным? Правда?»
Вошь на гребешке
Три дня мы ходили по квартире, как чужие. Словами перебрасывались сквозь зубы — только самое необходимое. «Там ужин в холодильнике». «Я задержусь сегодня». «Стиралка сломалась, вызвала мастера». Будто кто-то невидимый натянул между нами струну, и стоит чуть громче слово сказать — лопнет, порежет обоих насмерть.
Витька делал вид, что всё нормально. Утром уходил на работу — как обычно, в начищенных туфлях, с уложенными волосами. Вечером возвращался, смотрел футбол, копался в своём ноутбуке. Только глаза выдавали — злые, загнанные. Иногда ловила на себе его взгляд — обвиняющий, недоумевающий. Типа как это так — жена против свекрови пошла?
А потом прорвало.
Сидели на кухне, ужинали. Я котлеты пожарила, пюре сделала — его любимое. Думала, может, оттает. Он поел, отодвинул тарелку и выдал:
— Наташ, ну сколько можно? Думала уже? Решила что-нибудь?
Вилка у меня так в руке и застыла.
— Решила, — сказала тихо. — Не буду я платить за твою мать.
Он даже не удивился. Кивнул, словно именно этого и ждал.
— Значит, жадничаешь, да? — спросил почти ласково.
— Чего?! — я даже вилку отложила, чтоб не воткнуть ему в руку. — Какая, к чёрту, жадность? Это принцип! Почему я должна отдавать свои деньги за чужие долги?
— Чужие? — он взвился, как ужаленный. — Это моя мать! Моя семья!
— А я? — я стукнула ладонью по столу, аж стаканы подпрыгнули. — Я кто? Я не семья?
— Ты жена, — отрезал он. — А это значит — ты должна помогать семье.
— Должна? — меня аж в жар бросило. — Никому я ничего не должна! Особенно твоей матери, которая за моей спиной название пошла!
Витька так зыркнул, что во мне что-то ёкнуло. Никогда он на меня так не смотрел.
— Не смей так о ней говорить.
А потом начался цирк с конями. Нет, серьёзно — самый настоящий цирк. В тот же вечер заявилась его мамаша. Я с работы вернулась — а она на кухне. Чай пьёт, с Витькой воркует. Увидела меня и как давай причитать. Сначала про здоровье — мол, давление, сердце, того и гляди преставится. Потом про соседку Зинку — слегла, бедная, и никому не нужна. Дети-то бросили. Потом, конечно, про деньги. Как она с пенсии еле-еле концы с концами сводит. Как в магазине на ценники смотреть боится. А Петенька, сыночек младшенький, сам в долгах — троих кормит, куда ему. А вот Витя... Витя-то всегда был надёжей и опорой. И жену себе выбрал такую... хозяйственную.
Смотрела на меня слезливо и так ручки-то дрожащие ко мне тянула. Мол, доченька, войди в положение.
Я встала и вышла. Просто взяла и вышла из кухни. Слышала, как она запричитала: «Ой, обиделась! Ну что ж такая гордая-то?» А Витька что-то буркнул в ответ.
Телефон разрывался от звонков. Её приятельницы одна за другой названивали. «Наташенька, ты же понимаешь... Галина Петровна женщина больная... А ведь она вас с Витей всегда поддерживала...» Тьфу! Прям хор какой-то организовали.
Не выдержала — пошла к юристу. Пожилой такой мужик, с залысинами, очки на кончике носа. Бумаги мои посмотрел, усмехнулся:
— И чего вы боитесь, милая? За долги свекрови вы не отвечаете. Это только её забота. Ну и мужа вашего, если он того желает. Да и то — он не обязан по закону. Моральные обязательства — это другой вопрос, не юридический.
Вернулась домой, а там Витька сидит мрачнее тучи. Бросил мне с порога:
— Ты куда пропала? Звоню, звоню — не берёшь.
— К юристу ходила.
Он так и замер с чашкой в руке:
— К какому ещё юристу?
— Обычному, — я куртку на вешалку пристроила. — Узнать, отвечаю ли я за долги твоей матери.
— И что узнала? — хмыкнул, но в глазах тревога.
— А то и узнала, что ни я, ни даже ты по закону не обязаны платить ни копейки.
Он чашку со стуком поставил:
— Закон, значит? Ты про закон вспомнила? А про совесть? Про человечность? Мать моя на улице окажется — тебе плевать?
— С чего вдруг на улице? — я даже опешила. — Квартира у неё приватизированная. По закону её никто не выгонит. Максимум — счета арестуют, пенсию частично снимать будут в счёт долга.
— Какая ты... — он осёкся, но я поняла, что хотел сказать.
— Какая? — подошла ближе. — Ну скажи, какая? Думаешь, я не вижу, что вы с ней за моей спиной творите? Думаешь, не понимаю, что она меня дойной коровой считает?
— Дура ты, — выплюнул он и отвернулся.
Я будто со стороны на нас смотрела. Вот стоим два чужих человека. Один другому «дура» говорит, потому что отказалась деньги на ветер выбрасывать.
— Вить, — сказала вдруг очень спокойно, — а ты сам-то отдавать собираешься? Или только меня нагружаешь?
Он промолчал, плечами пожал. И тут меня осенило.
— У тебя денег нет, да? Свои уже спустил? На что? — я задохнулась, когда поняла. — Ты ей уже давал, да? Сколько?
— Какая разница, — буркнул он.
— Большая! — меня уже трясло. — Ты общие деньги ей сливал, а мне даже не сказал?
Он резко поднялся, навис надо мной. Глаза бешеные.
— Хватит. Мать есть мать. Точка. Если не хочешь помогать — твоё дело. Но попрекать меня не смей.
Ушёл, хлопнув дверью. А я осталась стоять посреди кухни. Одна. Как вошь на гребешке. Ни туда, ни сюда.
Чемодан, вокзал, свобода
Не помню, кто сказал, что беда не приходит одна. Точнее, наоборот — человек редко гибнет от одного удара. Нужно, чтоб навалилось всё сразу.
Так и вышло. Звонок от начальницы с утра пораньше: «Наташа, проект накрылся. Заказчик соскочил. Премии не будет». Потом сломалась машина — прямо посреди перекрёстка заглохла, еле до обочины дотянула. В довершение ко всему позвонила свекровь. Говорила сладко, с причмокиваниями: мол, Витенька сказал, ты подумать хотела, так вот, детка, думать-то уже некогда, завтра срок платежа...
Я её на полуслове оборвала. Просто нажала «отбой». И поняла — всё. Финиш. Больше не могу.
Домой приплелась за полночь. Села в кухне, смотрела в тёмное окно. Думала.
Вспомнила, как мы с матерью в девяностые жили. Когда отец ушёл, она одна тянула нас с сестрой. Два рта, мизерная зарплата. Но не занимала, не просила. Гордая была. Говорила: «Натка, запомни — долги делают человека рабом. Лучше кашу без масла есть, чем шеей под чужое ярмо лезть».
И вот сейчас — я, с хорошей работой, с мужем, которого любила больше жизни. И свекровь, которая, похоже, на мне крест поставила: и долги, мол, отдаст, и вообще — покладистая, безотказная.
Витька вернулся, когда я уже спать легла. Но не спалось. Слышала, как он на кухне гремит, чай пьёт. Потом в душ пошёл. Долго плескался. Знаю эту привычку — когда нервничает, под душем остыть пытается.
Потом пришёл в спальню. Лёг рядом, но не прикасался. А потом вдруг говорит в темноту:
— На мне из-за тебя все собаки кружат. Мать звонила, плакала. Сказала — ты ей нахамила.
Я даже не удивилась. Ещё бы — я ж трубку бросила, когда она меня упрашивала. В её мире это — страшное оскорбление.
— Я не хамила, — ответила тихо. — Просто не хочу больше это обсуждать.
— Обсуждать? — он резко сел на кровати. — Обсуждают погоду, Наташа! А тут человек на улице остаётся!
— Хватит врать! — я тоже подскочила. — Никто на улице не остаётся! Квартира у неё своя! Да ей пенсию урежут, только и всего!
— Только и всего? — он схватил меня за плечи. — Представь, как она жить будет? На что? На хлеб и воду?
— А меня ты спросил, Вить? Как я жить буду, когда узнала, что муж за моей спиной с матерью сговорился? Что мои деньги без спросу тратил? Что мне даже голоса не дал в этом вопросе? Ты не подумал?
Он отпустил меня. Сидел, тяжело дыша.
— Я думал, ты поймёшь.
— Что пойму? Что я пустое место? Что моё мнение никому не интересно? Что меня используют?
— Никто тебя не использует! — рявкнул он. — Это семья, чёрт побери! Семья! Ты часть этой семьи, и должна...
Это слово — «должна» — как последняя капля упало. Переполнило чашу.
— Я никому ничего не должна, — сказала очень спокойно. Даже самой странно стало, откуда такое спокойствие. — Я не подписывалась спасать твою мать от её безалаберности. И тебя тоже не подписывалась спасать. Хочешь помогать — помогай. Твоё дело. Но мои деньги не тронь.
Он смотрел ошарашенно.
— Ты так со мной говоришь? Серьёзно? После пяти лет брака?
— А ты как со мной разговариваешь? — я встала, включила свет. Он поморщился, прикрыл глаза рукой. — Как с банкоматом. Или с бесплатным приложением к своей семейке.
— Да что ты несёшь?! — взорвался он. — Я тебя всегда...
— Нет, — перебила. — Ты меня никогда. Никогда не спрашивал, что я думаю. Что я хочу. Всё решал сам. Типа — я мужик, я голова. А сейчас вообще — решил за меня, что я в ответе за твою мать! Что я должна отдать деньги, которые мы на нашу квартиру копили!
— Да ты просто зажралась! — он вскочил с кровати. — Тебе хорошо живётся, вот ты нос и воротишь! А мы с матерью — мы всю жизнь тянулись! Всю жизнь в нужде! Тебе не понять...
— Мне — не понять? — я даже рассмеялась. — Ты хоть раз спрашивал, как я росла? Как мать одна нас с сестрой тянула? Как мы в девяностые с голоду дохли? Не спрашивал! Тебе неинтересно было! Ты в упор не видел никого, кроме себя и своей мамочки!
Он что-то ещё кричал. Что-то про совесть, про долг, про то, что я его предала. А я смотрела на него — высокого, красивого мужика, которого когда-то полюбила до бабочек в животе. И понимала — всё. Кранты. Нет больше ни любви, ни уважения. А без этого — зачем?
— Знаешь, — сказала, когда он выдохся, — я не буду платить. И если для тебя это принципиальный вопрос — решай сам.
— Что решать? — он растерянно смотрел на меня.
— С кем ты, — я пожала плечами. — Я ухожу.
Он замер. Моргал. Не верил.
— Куда это ты собралась?
— Не знаю пока. К Ленке, наверное. К сестре. Неважно. Главное — отсюда.
— Из-за денег? — он побледнел. — Ты из-за денег готова всё разрушить?
— Не из-за денег, — я открыла шкаф, достала чемодан. — Из-за тебя. Из-за того, что ты меня обманывал, использовал, ни во что не ставил. Из-за того, что выбрал мать, а не жену.
— Бред! — он схватил меня за руку. — Ты придумываешь! Я тебя люблю!
— Любишь? — я высвободилась. — Докажи. Скажи, что не будешь требовать моих денег. Что ты сам разберёшься с долгами матери.
Он открыл рот. Закрыл. И промолчал.
— Так я и думала, — вздохнула.
Стала вещи собирать. Самое необходимое — бельё, джинсы, пару футболок. Косметичку. Документы. Он стоял у двери, смотрел исподлобья.
— Наташа, ты с ума сошла.
— Нет, — я закрыла чемодан, выпрямилась. — Наоборот. В себя пришла. Долго же до меня доходило.
Он вдруг дёрнулся, преградил мне дорогу.
— Я не пущу! Хватит истерить! Никуда ты не пойдёшь!
— Пусти, — я смотрела ему прямо в глаза. — А то соседей перебужу. Скандал устрою. Полицию вызову.
Он отступил. Растерянный, злой. Потом вдруг усмехнулся:
— Ну и катись. Всё равно вернёшься. Куда ты без меня?
— Увидим, — я прошла мимо, чувствуя себя невероятно лёгкой. Будто груз с плеч сбросила — многотонный, многолетний. — Телефон не отключаю. Если надумаешь извиниться... Хотя вряд ли.
Хлопнула дверью. Стояла на лестничной клетке, слушала тишину. Думала — выскочит, схватит, не отпустит. Но никто не выскочил.
Я спустилась по лестнице. Вышла во двор, глубоко вдохнула. Ночь. Звёзды. Тишина. Свобода.
Блудный муж
Ленка встретила меня с распростёртыми объятиями и бутылкой красного. Сестра — она и есть сестра. Выслушала, покачала головой, выругалась так забористо, что я даже восхитилась.
— И давно у свекрови твоей эти долги? — спросила, подливая вина.
— Понятия не имею, — я уткнулась носом в бокал. — Витька, похоже, давно знал. А от меня скрывал.
— Правильно боялся, — хмыкнула Ленка. — Ты ж у нас гордая. Как мать.
Звонки от Витьки я сбрасывала. Не хотела говорить. Что толку? Опять начнёт давить, обвинять. Он и эсэмэски строчил — сначала злые: «Ну и где ты? Как тебе не стыдно!» Потом обеспокоенные: «Наташ, ну перезвони хотя бы. Я волнуюсь».
Я не отвечала. Заблокировала его номер. Взяла отпуск на работе. Сидела у Ленки, помогала с её мелкими. Думала.
А через две недели он пришёл. Прямо к Ленке домой. Стоял у подъезда, как побитая собака. Я с балкона его увидела — сердце ёкнуло. Похудел, осунулся. Щетина. Мятая рубашка.
Спустилась вниз. Он ждал, переминаясь с ноги на ногу. Увидел меня — дёрнулся навстречу, но остановился.
— Привет, — сказал хрипло.
— Привет, — я скрестила руки на груди. — Зачем пришёл?
— Поговорить. Можно?
Мы пошли в сквер напротив дома. Сели на лавочку — подальше друг от друга. Молчали. Потом он вдруг сказал:
— Я кредит взял. На себя. Закрыл все мамины долги.
Я даже рот приоткрыла от неожиданности.
— Правда?
— Ага, — он невесело усмехнулся. — Буду теперь три года выплачивать.
— И как... твоя мама?
— Обиделась, — он пожал плечами. — Сказала, что никогда не думала, что невестка настроит сына против родной матери.
— Я не настраивала! — возмутилась я.
— Знаю, — он посмотрел мне в глаза. — Теперь знаю. Ты была права.
Эти три слова... «Ты была права». Никогда от него их не слышала. Аж в жар бросило.
— В чём права? — спросила тихо.
— Во всём, — он провёл рукой по лицу. — Мама... Она и правда думала, что ты должна платить. Когда я сказал, что беру кредит на себя, она возмутилась — почему не привлекаю тебя.
Он помолчал, потом добавил:
— Я подумал: «А что, если бы Наташкина мать пришла с такими требованиями? Стал бы я выкладывать свои деньги?» И понял — нет. Два дня как в тумане ходил. Всё вспоминал, что ты говорила. Про то, что тебя не спрашивали. Что за спиной всё решили.
— И что теперь? — спросила, чувствуя, как сердце колотится.
— Не знаю, — он развёл руками. — Ты уйдёшь от меня?
— А ты хочешь, чтобы я вернулась?
— Больше всего на свете, — он посмотрел прямо, без хитрости. — Я три года буду в кредитной кабале. Зарплата наполовину урезана...
— Да плевать на это, — я сглотнула комок в горле. — Я не за деньги замуж выходила.
— А за чем? — спросил тихо-тихо.
— За тобой, дурак, — я вдруг расплакалась. — За человеком, которого любила. Которому верила.
Он придвинулся ближе, обнял меня:
— Прости. Я дурак. Я правда думал, что так надо. Что жена должна... помогать.
— Должна, — я отстранилась, заглянула ему в глаза. — Если её просят. Если с ней советуются. Если её уважают, а не используют втихаря.
— Ты вернёшься? — спросил еле слышно. — Я всё исправлю, обещаю.
— Вернусь. Но при одном условии.
— Каком?
— Никогда больше не смей решать за меня. Ни-ко-гда. Я тебе жена, а не собственность.
— Обещаю, — он поцеловал мои пальцы. — И маму... я поставлю на место.
— Да ей-то можно, — усмехнулась. — Это ж твоя мать. Родная мать! — передразнила его. — Только я не обязана потакать её капризам.
— Не обязана, — согласился он. — Ты вообще мне ничего не должна.
Я рассмеялась — нервно, с облегчением:
— Надо же! Запомнил!
...Мы вернулись домой на следующий день. Начали заново. Непросто было, конечно. Раны так быстро не заживают. Но день за днём — налаживалось.
А через полгода я случайно встретила свекровь в магазине. Она делала вид, что не замечает меня. Я сама подошла.
— Здравствуйте, Галина Петровна.
Она поджала губы:
— Здравствуй, Наташа.
— Как поживаете?
— А что тебе за дело? — фыркнула она. — Ты ж от меня отказалась. От матери мужа.
— Нет, — сказала спокойно. — Я отказалась платить по вашим долгам. Это разные вещи.
Она примолкла, потом вдруг сказала:
— Витя теперь сам платит. Каждый месяц.
— Знаю, — кивнула. — Молодец.
— Ты хоть помогаешь ему? — в голосе её была тревога.
— Конечно. Он мой муж. Мы семья. Мы всё делим пополам. Просто... по обоюдному согласию, Галина Петровна. По своей воле, а не по принуждению.
Она смотрела на меня долгим взглядом. Потом кивнула:
— Что ж... Может, ты и права.
— Права, — подтвердила я и пошла к кассе.
И только на улице, когда осталась одна, победно улыбнулась. Эта фраза — «ты права» — как выигрыш в лотерею. Особенно когда произносят её те, кто никогда не признавал твоей правоты.