Каждый ученый временами задумывается о том, а чем он вообще занимается. Предположим, перед нами историк, точнее историк философии, а если совсем точно – плотиновед. Чем же занимается «плотиновед»? Прямой ответ такой: плотиновед – это исследователь философии Плотина. Но что такое философия Плотина в научном представлении? Это то, что было, условно говоря, непосредственно в голове у Плотина, т.е. это его мысль определенного содержания, или же философия Плотина – это то, что заключено в его сочинениях? Мы, конечно, можем притворяться, что занимаемся изучением дум Плотина, но на самом деле мы исследуем текст, в котором предположительно записано то, что думал Плотин на древнегреческом языке. Точнее, там записано не то, что он думал, а то, что захотел рассказать и при этом захотел рассказать в конкретный момент своей жизни, когда Плотину было около пятидесяти лет. А еще точнее – в трактатах Плотина зафиксировано то, что он смог рассказать, ведь часто мысль не может быть выражена словами, т.е. посредством языка (вспомним знаменитое выражение, которым пользуется Плотин: «кто видел, знает, о чем я говорю»). Более того, записано все это в редакции Порфирия, ученика Плотина, издавшего после смерти своего учителя его сочинения в виде небезызвестных «Эннеад». Получается, плотиновед точно не занимается исследованием мысли Плотина напрямую. Он занимается, образом образа образа мысли Плотина в лучшем случае. Плотиновед занят изучением того, что Плотин захотел и был способен поведать, решив это записать в определенный момент времени. Более того, возникший в итоге текст обременен серьезными правками другого человека – Порфирия – и превращен им в «Эннеады».
Выходит, плотиновед занимается «Эннеадами»? Предположим, «Эннеадами». Однако «Эннеадами» не Плотина или Порфирия, а изданием «Эннеад» Поля Анри и Ганса-Рудольфа Швицера, появившемся во второй половине XX века. Этот текст даже визуально не похож на тот, что появился где-то в третьем веке н.э., а содержательно эти «Эннеады» являются средним арифметическим, рассчитанным Анри и Швицером, дошедших до нас рукописей, которые, в свою очередь, являются переписыванием переписывания. А сколько вариантов рукописей утеряны без следа? То есть плотиновед занимается средним вариантом тех рукописей, которым повезло, которым сопутствовала удача, а значит – случай.
Итак, как же нам добраться до самого Плотина, как прикоснуться именно к его философии? Какое исследовательское право мы имеем говорить о том, что на мысль Плотина повлиял военных поход императора Гордиана, предположительные контакты с тем или иным мыслителем, повлияло его время (так называемый «Кризис третьего века н.э.») или же какое-то сочинение, возможно в том или ином виде попавшее в поле его зрения? Мы не можем понять соседа и даже самих себя, не говоря уже о некоем греке (?) из Египта (?), переехавшем в Рим почти две тысячи лет назад и решившем под конец жизни оставить после себя не особо большое количество весьма сложного для понимания древнегреческого текста, который случайно дошел до нас, передаваясь через тысячи и тысячи рук. Все это лишь образы образов, толкования толкований.
Тем не менее, у нас есть некоторые инструменты поиска истины. Первое, что может нам помочь, касается самого исследователя: он должен быть честным с самим собой, опытным, начитанным, знать язык, иметь вкус и т.п. Второе относится уже к исследованию. Ему следует быть непротиворечивым, части его должны закономерно вытекать друг из друга, а его выводы должно принять (хотя бы к сведению) научное сообщество.
Однако даже всего этого все равно недостаточно для настоящего исследования. Самое главное – красота исследования в широком смысле. Вот главный критерий истины. Если исследование заставляет обратить внимание на само себя и на то, чему оно посвящено, запоминается в мелочах, увлекает и вдохновляет к творению собственных прекрасных вещей, то оно и истинно. Такое исследование доставляет эстетическое удовольствие, как, говорят, бывает у математиков, оценивающих с точки зрения красоты свои доказательства. По этой же причине нельзя забывать и исследования прошлого, работы XIX и XVIII веков, а также труды античных и средневековых комментаторов. Они не только отражают уникальный взгляд своей эпохи (что само по себе может стать темой научного исследования), не только могут содержать ценные ходы мысли, но, что важнее, они – тоже красивы, а значит, в своем роде истинны (повторим: «кто видел, знает, о чем я говорю»).
Таким образом, мы занимаемся не исследованием античности или мысли Плотина, но мы заняты, в самом деле, искусством. Мы – скульпторы этой мысли. И чем красивее у нас получается – тем лучше. У нас есть некий образ образа, некое указание на то, какой, быть может, эта мысль должна была быть, но никогда она не дана нам напрямую. У нашей скульптуры не лицо Плотина, не лицо человека, не лицо конкретной личности. У нас нет доступа к Плотину. Он умер и умер давно. Но мы ищем некий идеал, некую идею философии Плотина в платоновском смысле, а, следовательно, нечто божественное, ведь только божественное может быть идеальным. Каждый античный мыслитель, философии которого повезло обрести достойное научное исследование, имеет лицо бога, а не человека, как и каждая античная скульптура.
Андрей Нечаев (а.н.)