— Надь, ты куда опять зонтик сунула? — кричу я, роясь в багажнике, где чемоданы, детские надувные круги и пакеты с едой громоздятся, как разноцветные кирпичи в игре "Тетрис".
Солнце палит нещадно, пот стекает по вискам, а запах бензина с трассы уже въелся в ноздри.
— Юра, да вон же он, под твоей курткой! — Надя высовывается из машины, придерживая шляпу с широкими полями, которая ей, честно говоря, не идет, но она таскает её каждый отпуск, как талисман.
Голос у неё усталый, чуть раздраженный, но она старается держать себя в руках. Ради Костика, наверное. Сынок наш, восьмилетний вихрь, уже носится по заправке, размахивая игрушечным пистолетом, и орет что-то про пиратов.
— Анжел, подай мне водички, а? — оборачиваюсь я к заднему сиденью, где она сидит, красивая до одури, с этими своими длинными ногами, скрещенными так, будто позирует для обложки журнала.
Анжела лениво тянется к бутылке, бросает на меня взгляд — быстрый, острый, как лезвие, — и молча протягивает воду. Её губы чуть поджаты, но я знаю: внутри она кипит. Ей не нравится эта поездка, не нравится роль "подруги семьи", которую я ей навязал.
А мне… мне нравится смотреть, как она злится. Есть в этом что-то притягательное, как в грозе над морем.
— Юр, ты уверен, что это хорошая идея? — Надя садится рядом со мной на переднее сиденье, пока Костик наконец-то угомонился сзади, уткнувшись в планшет.
Она говорит тихо, почти шепотом, но я слышу в её голосе тревогу. Глаза у неё карие, глубокие, как колодцы, и в них плещется что-то… подозрение, что ли? Или усталость от жизни со мной.
— Всё нормально, Надь. Анжела же сама напросилась, сказала, что море сто лет не видела, — вру я, не моргнув глазом, и завожу мотор.
Машина дёргается, будто чувствует мою ложь, и мы трогаемся. В зеркале заднего вида мелькает лицо Анжелы — она смотрит в окно, подперев подбородок рукой, и её тёмные волосы струятся по плечам, как чернильные реки.
***
Поженились мы с Надей по любви, когда мне было двадцать пять, а ей двадцать три. Костик родился через год — незапланированный, но желанный. Надя тогда работала бухгалтером в небольшой фирме, а я крутился на стройке, пока не открыл своё дело — небольшой цех по ремонту машин. Денег хватало, жили дружно, хотя ссорились, конечно.
Она — педантичная, любит порядок во всём, от счетов до сложенных носков. Я — наоборот, хаос в голове и в жизни, вечный искатель приключений. Может, поэтому Анжела и появилась.
Анжела — мой секрет, моя слабость. Познакомились год назад, когда она привезла свою "Тойоту" на ремонт. Ей тридцать два, разведёнка, без детей, с острым языком и привычкой курить тонкие сигареты, выдыхая дым так, будто выпускает демонов из души.
Она не красавица в классическом смысле — нос с горбинкой, скулы резкие, — но в ней есть что-то магнетическое. С ней я чувствую себя живым, не закисшим в рутине мужем и отцом.
Надя об Анжеле знает только то, что я ей соврал: "подруга детства, одинокая, пожалел, позвал с нами". И вот мы едем — я, жена, сын и любовница. Как в дурацкой комедии, только смеха пока не слышно.
Дорога тянется бесконечно, асфальт плавится под колёсами, а в салоне тишина — густая, липкая, как жара за окном. Костик задремал, уронив планшет на колени. Надя листает журнал, но я вижу, как её пальцы нервно теребят страницы.
Анжела молчит, но её молчание громче крика. Я чувствую его кожей — она хочет что-то сказать, но ждёт момента. И этот момент приходит на следующем повороте.
— Юра, останови-ка, — вдруг говорит она, голос низкий, с хрипотцой. — Покурить надо.
— Ты же знаешь, я не люблю, когда курят при Костике, — Надя оборачивается, и в её тоне сквозит холод. Она смотрит на Анжелу так, будто та — незваный гость, испортивший ей праздник. А ведь так и есть.
— Да ладно, Надь, я выйду, — Анжела усмехается, и в этой усмешке — вызов.
Она открывает дверь, выскальзывает наружу, и я вижу, как её силуэт растворяется в дрожащем мареве над дорогой. Я выхожу следом, бормоча что-то про "размяться". Надя остаётся в машине, и я чувствую её взгляд в спину — тяжёлый, как камень.
— Ты совсем с ума сошёл? — шипит Анжела, едва я подхожу. Она прикуривает сигарету, и дым вьётся вокруг неё, как призрачный змей. — Зачем ты меня сюда потащил? Я что, должна улыбаться твоей жене и притворяться святой?
— Анжел, не начинай, — я понижаю голос, оглядываюсь на машину. — Ты же сама согласилась. Хотела моря — вот тебе море.
— Я хотела моря с тобой, а не с твоей семьёй! — она выдыхает дым мне в лицо, и её глаза сверкают, как угли. — Это унизительно, Юра. Я не игрушка.
Я молчу. Что сказать? Она права, но признаться в этом — значит расписаться в собственной подлости. А я не готов. Пока не готов. Внутри всё кипит — смесь вины, злости и какого-то странного удовольствия от этой драмы. Как будто я режиссёр, а они все — актёры в моём фильме.
Когда мы доехали до моря, солнце уже садилось, заливая горизонт багровым огнём. Волны шумели, накатывая на берег, и запах соли смешивался с ароматом Анжелиных духов, пока она стояла рядом, глядя вдаль.
Надя возилась с Костиком, помогая ему строить замок из песка, и её смех — искренний, тёплый — резал мне сердце. Я смотрел на них и думал: что я натворил? Зачем мне это всё? Но ответа не было. Только ветер, солёный и резкий, бил в лицо, будто наказывая за мои грехи.
К ночи напряжение лопнуло, как перетянутая струна. Надя нашла в моём телефоне сообщение от Анжелы — старое, глупое, но достаточно красноречивое.
Она не кричала, не плакала. Просто посмотрела на меня так, будто я умер для неё прямо там, в тесной комнате пансионата с облупившейся краской на стенах.
— Юра, ты… ты просто ничтожество, — сказала она тихо, и её голос дрожал, как лист на ветру. — Забирай свою шлюху и вали отсюда. Костик останется со мной.
Анжела ушла сама — собрала сумку и исчезла в темноте, бросив мне на прощание: "Ты жалок".
А я остался один, глядя на пустой пляж, где волны смывали следы наших шагов. Надя с Костиком уехали утром, и я знал: назад пути нет. Море шумело, равнодушное и вечное, а я стоял, чувствуя, как рушится всё, что я строил годами.
И в этом шуме, в этом одиночестве, я вдруг понял: справедливость всё-таки есть. Она приходит тихо, но бьёт больно.
Я остался на берегу, глядя, как море пожирает последние лучи света. Волны накатывали, шипя, как змеи, и утаскивали песок из-под ног. Ветер трепал волосы, а в горле стоял ком — солёный, горький, как морская вода. Телефон в кармане молчал, и я знал: звонить Наде бесполезно. Она не простит. Да и как её винить? Я сам себя простить не мог.
Наутро пансионат опустел. Семьи с детьми, смеющиеся парочки, даже вечно орущие чайки — все куда-то делись, оставив меня одного в этой выцветшей комнате с продавленным матрасом и занавесками, которые пахли пылью и чужими жизнями.
Я сел на край кровати, сжимая в руках кружку с остывшим кофе. Пальцы дрожали — то ли от недосыпа, то ли от осознания, что я натворил. Перед глазами мелькали кадры: Надя, сгорбившаяся над чемоданом, её тихий голос, разрывающий тишину, и Костины глаза — большие, растерянные, когда он спросил: "Пап, а ты с нами не поедешь?"
Я встал, подошёл к окну. Море лежало передо мной — огромное, равнодушное, как зеркало, в котором отражалась вся моя никчёмность.
Где-то там, за горизонтом, Надя с Костиком ехали домой. Может, она уже звонит своей сестре Лене, чтобы поплакаться. А может, молчит, стиснув зубы, как всегда, когда ей больно. Она такая — сильная, даже когда внутри всё рушится.
А я? Я — трус, который думал, что можно жонглировать жизнями, как циркач шариками, и не уронить ни одного.
Днём я пошёл в бар у пляжа — маленький, обшарпанный, с пластиковыми стульями и стойкой, за которой стоял хозяин, лысый мужик с татуировкой акулы на предплечье.
Он молча налил мне пива, бросив взгляд — цепкий, будто рентген. Я выпил залпом, чувствуя, как холодная пена обжигает горло. В углу сидела пара стариков, они ели рыбу и тихо переговаривались, держась за руки.
Их пальцы — морщинистые, узловатые — сплелись так естественно, будто за полвека срослись. Я смотрел на них и думал: вот оно, настоящее. То, что я профукал.
— Ещё налить? — хозяин кивнул на пустой стакан.
— Давай, — буркнул я, и голос мой прозвучал хрипло, как у старого пса.
Он налил, а потом вдруг сказал, ни с того ни с сего:
— Баба бросила, что ли?
Я замер, сжимая стакан. Откуда он знает? Или это у меня на лбу написано — "предатель, подлец, идиот"?
— Что-то вроде, — выдавил я, не глядя на него.
— Бывает, — он пожал плечами и ушёл вытирать стойку, оставив меня с пивом и мыслями, которые крутились в голове, как осы в банке.
К вечеру я решился позвонить Анжеле. Не знаю, зачем. Может, из отчаяния, а может, из привычки цепляться за что-то, когда всё рушится. Она ответила после третьего гудка, и её голос был холодным, как лёд в стакане виски.
— Чего тебе, Юра?
— Анжел, послушай… — начал я, но она перебила:
— Нет, это ты послушай. Я не запасной вариант. Не подстилка, которую ты таскаешь за собой, пока жена не видит. Ты выбрал свою семью? Отлично. Живи с этим. А я ухожу. Совсем.
— Да подожди ты! — крикнул я, но в трубке уже пищали короткие гудки. Она бросила телефон, а я стоял посреди комнаты, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Анжела всегда была резкой, как нож, но в этот раз её слова резали глубже обычного. Потому что правдой.
Ночью я долго не мог уснуть. Лежал, глядя в потолок, где тени от уличного фонаря рисовали узоры — кривые, как моя жизнь.
Вспоминал, как Надя впервые улыбнулась мне — робко, уголками губ, на каком-то дурацком корпоративе. Как Костик родился — красный, сморщенный, но для меня самый красивый на свете. Как Анжела смеялась, когда я пролил кофе на её платье в тот первый день в мастерской.
Всё это было моим, а теперь — пустота. Я разрушил семью, потерял любовницу, и остался… с чем? С самим собой, которого ненавижу.
На рассвете я собрал вещи. Чемодан хлопал крышкой, как раненая птица, а я пихал в него шмотки, не глядя. Море за окном шумело, но уже не манило — оно будто смеялось надо мной, над моими иллюзиями.
Я сел в машину, завёл мотор и поехал домой. Не к Наде — туда мне ходу нет, — а в свою старую холостяцкую квартиру, где пыль на полках и пустой холодильник ждали меня, как старые друзья.
Прошла неделя.
Я звонил Наде каждый день, но она не брала трубку. Один раз ответил Костик — голос звонкий, радостный, пока не понял, что это я.
— Пап, а мама говорит, ты нас бросил, — сказал он тихо, и я услышал, как Надя что-то шепчет ему на фоне. Потом связь оборвалась.
Я сидел в темноте, сжимая телефон, и слёзы текли по щекам — горячие, стыдные. Впервые за годы я плакал, как пацан. Потому что понял: это конец. Не просто ссора, не просто кризис. Я потерял их навсегда. И Анжелу тоже. Остался один, как выброшенный на берег корабль — ржавый, никому не нужный.
Но в этой боли было что-то ещё. Очищение, что ли? Я начал думать о том, как жить дальше. Может, позвонить матери, которую сто лет не видел? Или съездить к Костику, когда Надя немного остынет? Я не знаю.
Знаю только, что должен измениться. Не ради них — ради себя. Чтобы однажды, глядя в зеркало, не плюнуть в собственное отражение.
Море далеко, а я здесь. И жизнь, как волна, всё ещё бьёт меня по лицу. Но я дышу. Пока дышу.
Прошёл месяц.
Осень прокралась в город незаметно — листья пожелтели, ветер стал резче, а небо затянуло серой пеленой, будто кто-то накрыл его старым одеялом. Я всё ещё жил в своей холостяцкой берлоге, где запах табака и одиночества пропитал стены. Но что-то во мне шевелилось — слабое, неуверенное, как первый росток после долгой зимы.
Однажды утром я решился. Встал, побрился — впервые за недели, — глядя, как щетина падает в раковину, будто кусочки прошлого. Натянул чистую рубашку, ту, что Надя когда-то выгладила и повесила в шкаф с таким видом, будто это её личная победа над моим беспорядком.
Взял ключи и поехал. Не к ней — к её сестре Лене. Лена всегда была нашей семейной миротворицей, с её тёплыми руками и привычкой печь пироги, от которых пахло домом. Если кто и поможет мне хоть немного приблизиться к Костику, то только она.
Дверь открыла сама Лена — невысокая, круглолицая, с седыми прядями в волосах, которые она не красила, потому что "жизнь и так красивая". Увидев меня, она нахмурилась, но не захлопнула дверь, а это уже был шанс.
— Юра, ты чего? — спросила она, скрестив руки на груди. В её голосе не было злости, только усталость и лёгкое любопытство.
— Лен, дай мне поговорить с Костиком. Хоть пять минут. Я не прошу прощения, не прошу назад… Просто сын. Он же мой сын, — слова вылетали рваными кусками, как обрывки бумаги на ветру.
Она долго смотрела на меня, прищурив глаза, будто сканировала душу. Потом вздохнула — тяжело, по-матерински — и сказала:
— Ладно. Он во дворе играет. Но если Надя узнает, мне конец. И тебе тоже.
Я кивнул, чувствуя, как сердце стучит где-то в горле. Вышел во двор, где Костик гонял мяч с соседскими пацанами. Увидел меня — замер, мяч покатился в траву. Его лицо — такое родное, с Надиной улыбкой и моими упрямыми бровями — дрогнуло.
— Пап? — голос тонкий, неуверенный.
— Привет, чемпион, — я присел на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне. — Как дела?
Он пожал плечами, ковыряя носком кроссовки землю.
— Нормально. А ты где был?
— Далеко, — соврал я, потому что правда была слишком тяжёлой. — Скучал по тебе.
— А мама говорит, ты нас не любишь, — он поднял глаза, и в них была такая смесь надежды и боли, что я чуть не задохнулся.
— Люблю, Костик. Вас с мамой — больше всего на свете. Просто… папа дурак. Сильно накосячил.
Он кивнул, будто понял, хотя вряд ли. Потом вдруг подбежал и обнял меня — крепко, как вцепился в спасательный круг. Я обнял его в ответ, чувствуя, как его тёплое дыхание греет мне шею.
Запах детского шампуня, травы и чего-то неуловимо родного ударил в голову, и я понял: ради этого стоит жить.
Надя узнала, конечно. Лена не выдержала, проболталась. Вечером мне пришло сообщение — короткое, как выстрел:
"Не смей больше подходить к нему без моего разрешения. Я сама решу, когда ты его увидишь".
Я прочитал и улыбнулся. Не потому, что она простила — до этого далеко, — а потому, что она вообще ответила. Это был мостик, тонкий, шаткий, но всё же мостик.
Анжелу я больше не видел. Слышал от знакомых, что она уехала — то ли в другой город, то ли вообще за границу. Её "Тойота" стояла у мастерской ещё пару недель, пока кто-то не забрал. Я смотрел на пустое место, где она парковалась, и думал: может, оно и к лучшему. Она была моим пожаром — ярким, горячим, но разрушающим. А я устал гореть.
Прошёл ещё месяц.
Я начал вставать по утрам с какой-то целью. Записался в спортзал — не для вида, а чтобы выгнать из тела эту тоску. Стал звонить матери, которая сначала ругала меня, как мальчишку, а потом прислала посылку с вареньем и носками, связанными её руками. Работа в цеху пошла лучше — я вцепился в неё, как в спасательный трос, и даже начал подумывать расширить дело.
А потом, в один из серых ноябрьских дней, позвонила Надя. Голос усталый, но спокойный.
— Юра, Костик спрашивает про тебя. Хочет на Новый год подарок от папы. Я разрешаю тебе приехать. Но только на час. И никаких фокусов.
— Спасибо, Надь, — выдохнул я, чувствуя, как внутри что-то оттаивает. — Я не подведу.
Она молчала секунду, а потом сказала:
— Посмотрим.
И положила трубку.
Я стоял у окна, глядя, как дождь стучит по стеклу, оставляя длинные мокрые дорожки. В руках — телефон, ещё тёплый от разговора. Море осталось где-то там, в прошлом, с его солёным ветром и горькими уроками.
А здесь, в этой маленькой квартире, начиналось что-то новое. Не сразу, не легко, но начиналось. Я улыбнулся — впервые за месяцы искренне, до морщинок у глаз. И пошёл искать в шкафу коробку с ёлочными игрушками. Для Костика. Для Нади. Для себя.
Жизнь, как волна, била меня снова и снова. Но я научился держаться на плаву. И, может быть, однажды доплыву до берега — того, где меня ждут.