Я стояла у стола, сжимая в руках пустую тарелку, и чувствовала, как внутри все холодеет. Хозяйка, Анна Петровна, с ее аккуратно уложенными седыми локонами и строгим взглядом, только что хлопнула ладонью по столешнице. Звук эхом разнесся по комнате, заставив всех замереть.
— Бесплатные угощения закончились, — заявила она, и голос ее был как нож, что режет масло: холодный, уверенный, без тени сомнения.
Гости — человек пятнадцать, не меньше — переглянулись. Кто-то кашлянул, кто-то неловко хмыкнул, но никто не посмел возразить. Я смотрела на нее, на эту женщину, которая всю жизнь строила свою маленькую империю из выпечки, сплетен и стальных принципов, и думала:
"Как же так, Анна Петровна? Ведь это твой дом, твои правила, но зачем же так резко?"
А начиналось все совсем иначе.
Час назад я переступила порог ее квартиры с улыбкой и бутылкой домашнего вина в руках. Меня позвала Катька, ее младшая дочь, моя подруга еще со школьных времен.
"Маме шестьдесят пять стукнуло, приходи, будет весело!" — щебетала она по телефону.
Я и пришла. Взяла вино, надела лучшее платье — то, темно-синее, с мелкими цветочками, что мама мне когда-то подарила, — и шагнула в этот вечер, полный надежд на уют и тепло.
Когда я вошла, запах пирогов ударил в нос — сладкий, сдобный, с ноткой корицы. Стол ломился от еды: тут тебе и румяные булочки, и мясной пирог с хрустящей корочкой, и пиалы с салатами, где зелень блестела, будто только с грядки.
Анна Петровна, в своем неизменном фартуке с вышитыми ромашками, суетилась у плиты, а гости уже гудели, как улей. Катька подскочила ко мне, обняла, сунула в руку бокал:
"Пей, расслабься, мама сегодня в ударе!"
И правда, сначала все шло как в старые добрые времена. Соседи, родственники, пара знакомых из ее бывшей работы на почте — все смеялись, чокались, хвалили хозяйку. Я сидела в углу, слушала, как тетя Валя, толстая и шумная, рассказывала про своего кота, который "опять порвал занавески", и украдкой тянулась за очередной булочкой.
Мне нравилось это ощущение — будто я снова дома, будто ничего не изменилось с тех пор, как мы с мамой сами пекли пироги по воскресеньям.
Но потом что-то пошло не так.
Сначала я заметила, как Анна Петровна нахмурилась, когда дядя Петя, ее зять, громко потребовал добавки. "Давай, Аннушка, не жмись!" — прогундосил он, и я увидела, как ее губы сжались в тонкую линию. Потом Катька, смеясь, потащила меня к столу: "Мам, налей нам еще компота, а то горло пересохло!" Анна Петровна молча плеснула нам по полстакана, но взгляд ее был тяжелый, как свинец.
И вот теперь — это. "Бесплатные угощения закончились".
Я стояла, чувствуя, как тарелка в руках становится все тяжелее, и смотрела на нее. На ее морщинистые руки, что всю жизнь месили тесто, на ее прямую спину, которая никогда не гнулась ни перед кем. Она обвела всех взглядом — не просто строгим, а каким-то… обвиняющим. Будто мы все здесь были ворами, что залезли в ее кладовку и выгребли последнее.
— Мам, ты чего? — Катька шагнула вперед, ее голос дрогнул. — Это же просто праздник, все свои…
— Свои? — Анна Петровна резко повернулась к дочери. Ее глаза сверкнули, как стекло под солнцем. — Свои, говоришь? А кто мне муку покупал? Кто полночи у плиты стоял? Вы все тут свои, пока жрете задарма, а как помочь — так никого нет!
Тишина повисла, густая, липкая. Я видела, как Катька покраснела, как дядя Петя заерзал на стуле, как тетя Валя поправила очки и уставилась в пол. И вдруг мне стало не по себе. Не от слов — от того, что я поняла: она права.
Сколько раз я сама приходила сюда, ела, смеялась, а потом уходила, даже не спросив, нужна ли помощь? Сколько раз мы все принимали ее труд как должное?
— Анна Петровна, — начала я тихо, сама не зная, зачем лезу. — Мы же не со зла… Может, я вам завтра с уборкой помогу? Или муки привезу?
Она посмотрела на меня. Долго, будто взвешивала каждую мою морщинку, каждый шов на платье. И вдруг улыбнулась — не тепло, а как-то устало, с горечью.
— Ладно, Наташка, — сказала она, махнув рукой. — Садись, допивай свое вино. Только не думай, что я теперь всем по пирогу должна.
Гости зашумели, кто-то засмеялся, кто-то снова потянулся к столу. Катька обняла мать, шепнула ей что-то на ухо, и Анна Петровна смягчилась — чуть-чуть, но я заметила.
А я стояла, все еще сжимая тарелку, и думала: "Вот она, жизнь. Бери, пока дают, но не забывай отдавать".
И в тот момент я решила — завтра приду с мукой. И с цветами. Потому что такие, как Анна Петровна, держат мир на своих плечах. И плевать, что бесплатное закончилось, — я теперь знаю, как платить по счетам.
Гости снова загудели, словно ничего не случилось, но я чувствовала — что-то изменилось. Анна Петровна ушла на кухню, хлопнула дверцей шкафа, и оттуда донесся звон посуды — резкий, как ее слова.
Катька бросила на меня быстрый взгляд, мол, "ну ты даешь, Наташка", и побежала за матерью. А я осталась, уткнувшись в свои мысли, и вино в бокале казалось мне теперь кислым, как этот вечер.
За спиной дядя Петя громко хохотнул, хлопнув кого-то по плечу: "Да ладно вам, Аннушка всегда такая, привыкли уже!" Но я видела, как его пальцы нервно теребили край скатерти, как он то и дело косился на дверь кухни.
Он мог сколько угодно притворяться, что все в порядке, но я-то знала: этот здоровяк с красным лицом боялся ее, как мальчишка боится строгой учительницы. И, черт возьми, было от чего.
Я отставила бокал и встала. Ноги сами понесли меня к кухне — не знаю, зачем. Может, чтобы доказать себе, что я не просто гостья, которая жрет и уходит. Может, чтобы загладить ту тяжесть, что повисла у меня на сердце после ее слов. Дверь скрипнула, и я замерла на пороге. Анна Петровна стояла у раковины, скрестив руки на груди, а Катя рядом что-то быстро шептала, размахивая руками.
— …Мам, ну зачем ты так? Это же твой день, все для тебя старались! — голос Катьки дрожал, как струна, готовая лопнуть.
— Старались? — Анна Петровна фыркнула, и в этом звуке было столько усталости, что мне захотелось отвернуться. — Ты хоть раз спросила, хочу ли я этого всего? Шум, гам, тарелки пустые через час… Я всю жизнь для вас, а вы даже спасибо сказать забываете.
Катька замолчала, опустила голову. Ее длинные волосы, такие же темные, как у матери в молодости, упали на лицо, и я вдруг заметила, как она похожа на Анну Петровну — не внешне, а в этом упрямстве, в этой внутренней силе, что пробивалась даже сквозь обиду. Я кашлянула, чтобы обозначить себя, и обе обернулись.
— Ой, Наташ, ты чего тут? — Катька улыбнулась, но глаза ее были красные, будто она вот-вот расплачется.
— Да так… — я замялась, чувствуя себя лишней. — Анна Петровна, может, я посуду помою? Или… не знаю, чем помочь?
Она посмотрела на меня, и в этот раз в ее взгляде не было ни обвинения, ни горечи — только что-то мягкое, почти удивленное. Она молчала секунду, две, а потом махнула рукой, как будто отгоняла муху.
— Садись, Наташка. Чайник поставлю. Хватит с меня помощников на сегодня.
Я послушалась, села на шаткий табурет у окна. Катя бросила на меня благодарный взгляд и тоже присела рядом. Анна Петровна загремела чайником, достала из шкафа жестяную банку с печеньем — тем самым, что она всегда прятала "для своих".
И вот мы втроем оказались в этой маленькой кухне, где пахло газом, корицей и чем-то неуловимо родным. Гости за стеной гудели, но здесь было тихо — только шипение чайника да стук ложки о чашку.
— Знаешь, Наташ, — вдруг сказала Анна Петровна, не глядя на меня, — я ведь не злая. Просто… надоело. Всю жизнь — пироги, борщи, "спасибо, Аннушка", а потом пустота. Муж ушел, дети выросли, а я все пеку, будто это кого-то держит рядом.
Я замерла, не зная, что сказать. Катька шмыгнула носом, протянула руку и сжала ладонь матери. А я… я вдруг вспомнила свою маму. Как она тоже стояла у плиты, как улыбалась мне, когда я, маленькая, таскала кусочки теста, и как потом, после ее смерти, я поняла, что не сказала ей главного.
И вот теперь передо мной сидела Анна Петровна — живая, настоящая, со своими пирогами и своей болью, — и я поняла, что не хочу повторить ту же ошибку.
— Анна Петровна, — голос мой дрогнул, но я продолжила, — вы не одна. Мы с вами. И я завтра приду, честно. С мукой, с цветами, с чем скажете. И спасибо вам… за все.
Она подняла глаза, и в них мелькнуло что-то теплое, как огонек в окне зимней ночью. Чайник засвистел, Катька вскочила его снимать, а Анна Петровна вдруг улыбнулась — не устало, а по-настоящему.
— Ладно, Наташка, — сказала она. — Приходи. Только цветы неси желтые, я другие не люблю.
И я кивнула, чувствуя, как внутри разливается тепло. За стеной гудели гости, вечер шел своим чередом, но здесь, на этой кухне, мы пили чай, ели печенье и молчали — так, как молчат люди, которые наконец-то друг друга услышали. А я знала: завтра я приду. И не с пустыми руками.
Чайник остывал на столе, и я уже допивала вторую чашку, когда в дверь позвонили. Звонок был резкий, настойчивый, будто кто-то не просто пришел, а вломился в наш маленький мирок. Анна Петровна нахмурилась, Катька вскинула голову, а я почувствовала, как внутри снова екнуло — будто предчувствие, холодное и липкое, пробежало по спине.
— Кого там еще несет? — буркнула Анна Петровна, поднимаясь с табурета. Ее движения были резкими, но я заметила, как она поправила фартук, будто готовясь к бою. Катька бросила на меня взгляд, полный тревоги, и шепнула: "Только не это…"
Дверь распахнулась, и в прихожую ввалились двое. Я их не сразу узнала — свет из коридора бил в глаза, и лица тонули в тенях. Но голос… этот голос я бы узнала где угодно. Хриплый, с надрывом, пропитанный сигаретами и дешевым коньяком.
Ленка, старшая дочь Анны Петровны, которую я не видела лет десять. А рядом с ней — какой-то мужик, высокий, с сутулой спиной и мятой курткой, от которого за версту несло перегаром.
— Ну здравствуй, маманя! — Ленка шагнула вперед, и свет упал на ее лицо. Оно было худое, осунувшееся, с глубокими морщинами, которых раньше не было.
Когда-то она была красавицей — длинные волосы, яркие глаза, улыбка, от которой у всех дух захватывало. Теперь от той Ленки остались только тени: волосы спутаны, под глазами синяки, а губы кривятся в усмешке. — Что, не ждала?
Анна Петровна замерла. Я видела, как ее пальцы сжались в кулаки, как она выпрямилась, будто стальной стержень внутри нее натянулся до предела. Гости в комнате притихли, кто-то даже выключил музыку, и тишина стала такой густой, что я слышала, как капает кран за спиной.
— Ты что тут забыла? — голос Анны Петровны был ледяным, каждый слог — как удар. — И этого… — она кивнула на мужика, — с собой притащила? В мой дом?
Ленка хмыкнула, качнулась, явно не совсем трезвая, и ткнула пальцем в сторону матери.
— А что, нельзя? Твой праздник, а я — не дочь, что ли? Или только Катька у тебя теперь в любимчиках?
Катя вскочила, стул за ней с грохотом упал.
— Лен, прекрати! Ты хоть понимаешь, где ты? Это мамин день, а ты… ты опять!
— Опять? — Ленка резко повернулась к сестре, и в ее глазах вспыхнула злоба. — А ты, святая, да? Всю жизнь под мамкиной юбкой, а я — что, сама по себе? Думаешь, легко мне было?
Мужик рядом с ней кашлянул, шагнул вперед и протянул руку — грязную, с обломанными ногтями.
— Здрасте, Анна Петровна. Я Серега, Ленкин… ну, друг. Мы тут мимо шли, решили зайти. Поздравить, так сказать.
— Поздравить? — Анна Петровна даже не посмотрела на его руку, ее взгляд был прикован к дочери. — Ты десять лет носа не казала, а теперь явилась — пьяная, с каким-то бродягой, и думаешь, я тебе пироги на подносе вынесу?
Я сидела, вцепившись в край стола, и чувствовала, как воздух в кухне становится тяжелым, как перед грозой. Гости начали выглядывать из комнаты — тетя Валя с круглыми от любопытства глазами, дядя Петя с бокалом в руке, застывший, как статуя.
А я… я вдруг поняла, что не могу просто сидеть. Это было слишком — слишком больно, слишком близко к тому, что я сама когда-то пережила с мамой, когда мы кричали друг на друга перед тем, как потерять навсегда.
— Анна Петровна, — я встала, голос дрожал, но я заставила себя говорить, — может, пусть зайдут? Хоть чаю выпьют… Не на пороге же.
Она посмотрела на меня так, будто я предала ее. Но потом что-то в ее лице дрогнуло — не смягчилось, а просто устало опустилось, как занавес после долгого спектакля.
— Заходите, — бросила она, отворачиваясь. — Только ноги вытрите. И если хоть одна тарелка разобьется — выгоню.
Ленка ухмыльнулась, толкнула Серегу в бок и шагнула внутрь. Он за ней, шаркая ботинками, оставляя грязные следы на чистом полу. Катька сжала губы, но промолчала, только бросила на меня взгляд — то ли благодарный, то ли обвиняющий. А я стояла и думала: "Что я наделала? Зачем я это сказала?"
Но отступать было поздно. Ленка плюхнулась на диван в комнате, Серега рядом, и гости загудели пуще прежнего — кто с любопытством, кто с осуждением.
Анна Петровна ушла на кухню, хлопнула дверью, и я услышала, как там что-то упало — то ли чашка, то ли ее терпение. А я смотрела на Ленку, на ее кривую ухмылку, на этого Серегу, который уже тянулся к остаткам пирога, и понимала: это не просто гости. Это буря, которая сейчас разнесет все, что мы пытались сохранить. И я, дура, сама ее впустила.
Я стояла посреди комнаты, чувствуя, как взгляды гостей жгут мне спину, а шум в голове заглушает их шепот. Ленка развалилась на диване, закинув ногу на ногу, и лениво жевала кусок пирога, который Серега ей сунул.
Тот уже налил себе компота из графина, не спрашивая, и чавкал так громко, что у меня зубы сводило. Катька металась между кухней и комнатой, пытаясь то ли утихомирить сестру, то ли уговорить мать выйти, но Анна Петровна не показывалась. Только звон посуды из-за двери — резкий, злой — говорил, что она там, жива и кипит.
— Ну что, маманя, спряталась? — Ленка хмыкнула, откинув голову назад. Ее голос резал воздух, как ржавый нож. — Все такая же гордая, да? А я вот пришла, и что ты сделаешь? Выгонишь? Давай, попробуй!
Я видела, как дядя Петя сжал кулак, как тетя Валя зашептала что-то соседке, прикрыв рот ладонью. Гости уже не скрывали любопытства — это был не просто скандал, а целый театр, и они заняли первые ряды.
А я… я вдруг почувствовала, что задыхаюсь. От этого запаха перегара, от Ленкиной злобы, от того, как все, что было теплым и родным, рушилось прямо у меня на глазах.
— Лен, хватит, — сказала я, шагнув к ней. Голос мой был тихий, но внутри все дрожало. — Ты же не за этим пришла. Скажи, чего хочешь, и давай без криков.
Она повернула голову, посмотрела на меня — сначала удивленно, потом с насмешкой.
— О, Наташка, защитница выискалась! Чего хочу? А ничего я не хочу! Просто посмотреть, как вы тут все лебезите перед ней, будто она святая. А я — что, не человек? Десять лет вкалывала, по общагам моталась, с этим вот, — она ткнула локтем в Серегу, — пока вы тут пироги жрали!
Серега хмыкнул, пожал плечами, будто ему все равно, и потянулся за еще одним куском. И тут дверь кухни распахнулась. Анна Петровна вышла — медленно, с подносом в руках, на котором дымились чашки с чаем. Лицо ее было каменным, но я заметила, как дрожат ее пальцы, как тонкая жилка на виске бьется, выдавая бурю внутри.
— На, пей, — она поставила поднос прямо перед Ленкой, так резко, что чай плеснул на скатерть. — Пей и вали. С ним вместе. Не порть мне вечер.
Ленка замерла, глядя на мать. А потом вдруг рассмеялась — громко, надрывно, так, что у меня мурашки по коже побежали.
— Вали, говоришь? А я вот не уйду. Это мой дом тоже, забыла? Ты меня родила, так терпи теперь!
И тут что-то щелкнуло. Анна Петровна шагнула вперед, схватила Ленку за руку и рванула ее с дивана. Та вскрикнула, Серега вскочил, опрокинув стул, а я бросилась между ними, не думая, что делаю.
— Стойте! — крикнула я, растопырив руки, как дура какая-то. — Анна Петровна, Лена, хватит! Вы же мать и дочь, черт возьми, остановитесь!
Они замерли. Ленка выдернула руку, тяжело дыша, Анна Петровна отступила, но глаза ее горели — не злобой, а чем-то глубже, больнее. Катька подбежала, схватила сестру за плечи, зашептала что-то, а я стояла и смотрела на них. На эту семью, которую я знала всю жизнь, и которая сейчас разваливалась, как старый дом под ветром.
— Уходи, Лена, — тихо сказала Анна Петровна, и в голосе ее не было уже ни силы, ни гнева — только усталость. — Уходи, пока я не сказала того, что потом не прощу себе.
Ленка открыла рот, но ничего не сказала. Посмотрела на мать, на Катю, на меня — и вдруг сгорбилась, будто из нее вынули стержень. Серега кашлянул, подхватил ее под локоть, и они пошли к двери — молча, шаркая, оставляя за собой запах беды. Дверь хлопнула, и наступила тишина.
Гости начали расходиться — тихо, без обычных прощаний. Анна Петровна села на диван, закрыла лицо руками, и я услышала, как она всхлипнула — один раз, коротко, но этого хватило, чтобы у меня горло сжалось. Катька опустилась рядом, обняла ее, а я… я подошла, села с другой стороны и взяла ее руку.
— Она вернется, — сказала я, сама не зная, правда это или нет. — Не сегодня, но вернется.
Анна Петровна подняла голову, посмотрела на меня. Слез не было, только морщины стали глубже, а в глазах — что-то новое, хрупкое, но живое.
— Желтые цветы, Наташка, — сказала она тихо. — Не забудь.
— Не забуду, — кивнула я, чувствуя, как тепло возвращается, медленно, но верно.
Вечер закончился. Угощения остыли, гости разошлись, но мы сидели втроем — я, Катя, Анна Петровна — и молчали. И в этом молчании было все: боль, надежда, любовь, которую не сломать никаким скандалам.
А я знала: завтра я приду. С мукой, с цветами, с чем угодно. Потому что семья — это не только пироги. Это то, что остается, когда бесплатное заканчивается.