Надя так любила своего отца, так любила, что порой слов не хватало, и от любви дыхание в груди спирало. Высоченный, красивы-ы-ы-ы-й… Такая славянская внешность: ясные глаза, соколиные брови, прямой нос. Русые кудри волной и мягкая борода. Ему бы шелом на голову, кольчужку на тело, да плащ шелковый на могутны плечи. Ему бы палицу дубовую, меч-кладенец в руку, да доброго коня. Ему бы, Надькиному папе Феде, не на завод, а на заставу – ворога выглядывать, соловья разбойника одолевать, да всяких Змеев-Горынычей побеждать и за хвосты их, как пучок редиски увязывать, да на потеху народу в стольный град Новгород привозить.
Папа умел заразительно смеяться, откидывая красивую свою голову, во весь рот, громогласно, сверкая крупными белыми зубами – сразу видно – мужик смеется, а не какой-нибудь, прости господи, хи-хи-хи, прикрыв ротик ладошкой.
Такому молодцу и жену бы под стать: Василису прекрасную с лебединой поступью, Елену премудрую с лукавым взглядом светлых очей или Марью-Моревну с косой толщиной с хороший пеньковый канат. Нет. Женой папы была Надина мама. А Надина мама совсем не похожа ни на Василису, ни на Елену, и уж тем более, на Марью-Моревну. Надину маму звали Раей. Да. Рычащее, короткое, как взмах топора имя.
И вся она, тощая, тщедушная, душная, тусклая, как снулая рыба, вовсе не походила на сказочных царевен из русских сказок. Она походила на типичных тетенек из «масс». Тех самых «масс», что с утра шли на работу, а вечером шли с работы. По выходным толпились на чадных коммунальных кухнях и варили что-то на чадящих примусах. Эти тетеньки что-то на себя надевали, серое и бесформенное, и дети их были одеты в серое и бесформенное, и их мужья были серыми и бесформенными. И проживали они свою серую жизнь, и никогда не выказывали неудовольствия, и даже не стремились как-то изменить ее к лучшему.
Им все было нор-маль-но. Нормальная комната, нормальная городская баня по субботам, нормальный ряд стульчаков в туалете, нормальный трехстворчатый шкаф на полкомнаты, разделявший «детскую» от гостиной. Нормальная работа. Нормальная еда. Генеральная уборка по выходным. Нормальная жизнь, чего еще-то?
В воскресенье Рая варила суп. Обычный суп из костей, макарон и картошки. Всегда один и тот же. Мерзкий, мутный, склизкий, несоленый, не острый, никакой. Каждый день она разогревала кастрюлю и шлепала в железную миску месиво, заправляла сметаной и ела. Домашние, Надя и папа Нади есть ЭТО уже не могли. Научились перекусывать в столовке. В столовке им казалось вкуснее.
Надин папа не устраивал скандалов.
- Коммуналка, что ты хочешь, Надюша. Все вокруг вертятся… Мама стесняется, да и готовить не умеет. С нас не убудет, потерпим. Вот переедем в отдельную квартиру – заживем.
Переехали. Вместе с Надей и папой переехали мама, уродский трехстворчатый шкаф, и эта десятилитровая кастрюля. И снова мама варила в ней свой суп! С тупым постоянством. Каждую неделю. Круглый год. Всю свою жизнь. Даже тогда, когда Надя, на уроке домоводства впервые сварила огненный борщ, и потом повторила блюдо дома, а вскоре научилась кулинарным премудростям и взяла бразды хозяйки в свои руки, мама все равно варила отвратительную бурду под названием «суп вермишелевый» в отвратительной десятилитровой кастрюле, грела бурду на плите и ела со сметаной, шумно прихлебывая, уставившись при этом в никуда.
Ее никто не трогал. Она жила в своей параллели. Вставала в шесть утра. Пила спитой чай. Одевалась и шла на работу. Возвращалась с работы в шестом часу, раздевалась и шла на кухню есть суп. Вечером просила Надю показать дневник и удостоверялась, сделала ли Надя уроки. Надя показывала дневник, тетради, говорила, что уроки сделаны. Мать удовлетворенно кивала и застывала перед новеньким телевизором. В девять снимала халат, топала в уборную, а потом ложилась спать. Вот это жизнь!
Отец, работавший посменно, если не отсутствовал дома, то практически не разговаривал с женой. Читал газеты. Книги. Играл с дочкой в шахматы. Спорил о чем-нибудь с ней на кухне за свежезаваренным чаем (Надя великолепно его заваривала), в общем, был веселым и живым. Мать же – мумия просто. Они часто звали маму посидеть за компанию. Та отказывалась, ссылаясь на усталость.
- Мам, чай с печеньем будешь?
- Не. Устала.
- Рая, Надька блинов гору напекла. Бушь?
- Не. Устала.
- Мам, а у нас сегодня торт! Пойдем?
- Не. Устала.
***
- Почему она такая, папка? – спрашивала Надя у отца.
- Какая?
- Никакая.
Отец гремел ложечкой в чашке.
- Ее когда-то очень сильно напугали, Надя. И вот такая петрушка получилась. Не надо о маме так, просто относись к ней с уважением, лады?
Надя сто раз спрашивала, чем так напугали маму, кто напугал, когда: до Надиного рождения или позже… Папа отнекивался, но обещал, что обязательно расскажет, когда Надя встанет взрослее.
В общем, история покрытая мраком.
Ладно. Бог с ней, с мамой и ее испугом, повлиявшим на характер. Но почему Финист-ясный сокол отец вообще выбрал в спутницы жизни такую женщину? Мало по белу свету бродит красавиц? Рая была похожа на старую сушеную воблу. Безликая, мутноглазая, с вечно приоткрытым ртом и длинными паучьими руками. Выпуклости на теле Раи практически отсутствовали: грудь впалая, сутулые острые плечи, ноги-палки, «украшенные» вальгусным отклонением первых пальцев, косточками по-простому. Короче – «обнять и плакать».
И самое обидное – Надька-то, Надька, вылитая Рая. Ну все черточки подобрала. И хоть бы капельку – от внешности отца… Она ненавидела зеркала. В четырнадцать лет, когда подростки и так-то не блещут красотой из-за не в меру разошедшегося пубертата, Надя выглядела просто уродцем каким-то. Она в отчаянии занавесила все зеркала в квартире (а их и было-то всего два, в прихожей и ванной) полотенцем, чтобы не мучиться. Рая равнодушно сняла их. Надя повесила опять. Рая снова сняла. Нет бы, успокоить свою девочку, придумать что-нибудь, попробовать вывести прыщи и сменить прическу, в общем, по-женски, мягко подсуетиться – нет! Она механически сдергивала тряпки и ничего не говорила, будто понятия не имела, что с ребенком происходит.
То же самое произошло, когда Надя стала девушкой. Хорошо – одноклассницы и телевидение с бесконечной рекламой помогли. Мама же, истукан истуканом, ни о чем не догадывалась. Жила в своей параллели и ела каждый день свой параллельный нормальной, живой, человеческой реальности суп. Надя не удивилась бы, думая о том, когда она закончит школу и какой-нибудь институт, станет взрослой тетей – мама так и будет просматривать ее дневник. Просто так. Без комментариев. Потому что, Надя училась хорошо, на четверки. Всегда. И даже, когда подростковый организм, перестраиваясь на девичий лад, начал бунтовать и сбоить, оценки в дневнике не изменились. Иногда девочке хотелось принести целую кучу двоек и колов. Посмотреть, будут ли в настроении матери хоть какие-то перемены. Не стала. Жалко было трепетную и нервную «классуху», любившую Надю, не известно, почему.
Папа же, в отличие от Раи, сразу заметил: с дочерью что-то не то, хоть и не видел, манипуляций с зеркалами. Вечером за чаем он просто спросил:
- Прекрати дергаться из-за ерунды! Ты очень красивая! Уж я это понимаю!
Надя усмехнулась.
- Не, папуль, вкуса у тебя, (только ты не обижайся) ноль!
Федор улыбнулся.
- Минимум косметики и максимум хорошего настроения. Улыбайся, Надюшка. Все остальное можно исправить.
- Как, - криво улыбнулась Надя.
- Вот, смотри, ты улыбнулась, и стала красотулей! Зубы у тебя распрекрасные! А остальное… Я не очень кумекаю в моде…
- Я – кумекаю, - снова улыбнулась Надя, - где бы еще все это достать…
Мама в это время была в комнате. Смотрела телевизор. Шла тридцатая серия «Богатых», которые «плачут».
В общем, для Нади отец был всем. Подружкой, подушкой, мамой и бабушкой одновременно. Ко всему прочему – советчиком, защитником и каменной стеной.
В девяносто третьем Федора сократили с завода. А мать не сократили. Мать как ходила на работу, так и продолжала ходить. Ну а кто ее уволит, работницу жилищной конторы? И копейки ее со скрипом, но платили. А еще Рая подвизалась мыть подъезды, и вдобавок взяла пару дополнительных участков на полторы ставки. А еще она ходила в лес, где ломала березовые сучья, вязала веники и продавала их около бани. Осенью продавала ягоды и грибы. Была занята по шею и домой приходила очень поздно. Никакая от усталости. Но румянец рдел на ее щеках, как у молодой. Парадокс – в проклятое время она воспряла, ожила, воскресла и помолодела. У нее была важная цель – выучить дочь в институте. И она упорно шла к этой цели, как упрямый ослик идет за морковкой, забыв, какой тяжкий груз он тащит. И еще – Рая прекратила готовить. Совсем. Вермишелевый суп канул в небытие.
Отец домовничал. Приходил в себя. Выжав из сердца незаслуженные обиды и уязвленную гордость, устроился ночным грузчиком на вокзал. Таскал тяжести, иногда – непомерные. Не жаловался. Пересчитывал деньги, возвращался домой, отсыпался пару часов, готовил нехитрый обед для жены (жареная картошка с солеными огурцами и кисель из брикета) и снова уходил.
А Надя стала наконец взрослой девицей. В институте, помимо знаний по программе факультета, она с преогромным удовольствием хватала «знания по жизни». В итоге, наивная упрямица (есть в кого) решила, что изучила этот мир не хуже остальных. Во времена Надькиной пышно расцветшей юности было модно, ультрамодно, смотреть на бытие с легким цинизмом. А иногда, и совсем не легким. Она училась в большом городе, кое-как перебиваясь и ни на что не жалуясь. Мама и папа помогали: присылали копейку. Надя была им обоим благодарна за это.
Новое время, новые люди, новые понятия: кто не работает, тот ест. Кто больше хапнет, тот и человек. Все люди – лохи, а я королева. И прочие прелести «очаровательных» девяностых. С плаката в дом величиной щурился ковбой Мальборо и предлагал закурить. Распутин уверял, что водку нужно пить ту, где он «один раз вверху, другой – внизу». В кинофильмах актеры вытворяли все, что хотели. Могли убить. А могли и полюбить. В разных позах. Можно было все. За это иногда постреливали на улицах средь бела дня. Но Наде было не страшно. Она, как и все юные, считала себя бессмертной.
Автор: Анна Лебедева