— Лер, ты опять с этими консервами? — я стою у кассы, перекладывая банки тушенки из корзины на ленту, а голос у меня дрожит, хоть и стараюсь держать себя в руках.
Лера, моя жена, стоит рядом, скрестив руки на груди. Ее тонкие губы сжаты в линию, а глаза — холодные, как февральский лед на нашем пруду. Она смотрит на меня, будто я ей что-то должен, хотя это я тут последние десять лет гну спину, чтобы у нас все было.
— Костя, не начинай, — отрезает она, поправляя выбившуюся прядь светлых волос за ухо. — Ты же знаешь, что я теперь за рулем не езжу. Чего ты вообще прицепился?
— Как это — не ездишь? — я резко оборачиваюсь, чуть не уронив банку с горошком. — А машина где? Наш "Логан", который я три года назад брал, где он, Лер?
Она отводит взгляд, будто вдруг заинтересовалась ценником на жвачке у кассы. Молчание тянется, как резиновый жгут, который вот-вот лопнет.
Кассирша, баба Зина, — седая, с лицом, будто вырезанным из корявого дерева, — косится на нас с любопытством, но молчит, только штрих-коды пикать продолжает.
— Переоформила я его, — наконец выдавливает Лера, и голос у нее такой, будто она мне одолжение делает. — На Максима. На брата моего. Чего тебе теперь-то?
Я застываю. Внутри все обрывается, как будто кто-то выдернул провод из розетки. Машина. Наша машина. Та самая, ради которой я брал смены на заводе, пока спина не ныла так, что спать не мог. Та самая, которую мы с Лерой вместе выбирали, спорили — серый или синий.
И вот она мне — "переоформила".
На Максима. На этого ее брата, который только и умеет, что пиво жрать да на диване валяться.
— Ты серьезно? — спрашиваю я, а голос уже хрипит, как старый магнитофон. — Ты без меня это сделала? Без единого слова?
— А что мне было делать? — Лера вскидывает голову, и в ее глазах мелькает что-то острое, как осколок стекла. — Ты же вечно недоволен! То денег мало, то я много трачу. Вот и решила — пусть у Максима будет. Ему нужнее.
— Нужнее? — я почти кричу, и баба Зина за кассой вздрагивает, роняя пачку сигарет. — Ему? Этому лентяю, который даже квартплату не платит?
— Не ори, — шипит Лера, оглядываясь по сторонам. — Люди смотрят.
А мне плевать. Пусть смотрят. Пусть знают, какая у меня жена расчетливая, как змея подколодная. Я стою, сжимаю кулаки, а в голове крутится: как? Как она могла? И главное — зачем?
***
Познакомились мы с Лерой пятнадцать лет назад, на свадьбе у общих знакомых. Она тогда была тоненькая, как тростинка, с длинной косой и смехом звонким, как колокольчик. Я — простой парень с завода, руки в мозолях, но с мечтой о семье, о детях, о доме с яблоней у крыльца.
Лера казалась мне той самой — нежной, хозяйственной. Мы поженились через год, и первые годы все было как в кино: она готовила борщ, я чинил розетки, вместе ездили на рыбалку.
Но потом что-то сломалось.
Не сразу, а постепенно, как ржавчина, что точит металл. Денег стало не хватать, я уставал, она злилась. Детей так и не получилось — врачи разводили руками, а Лера со временем начала винить меня. Мол, мужик ты или кто? А я молчал. Терпел. Думал — пройдет.
Максим, ее брат, всегда был как заноза. Лет на пять младше Леры, он с юности привык жить за чужой счет. Мать их умерла рано, отец спился, и Лера тянула его, как могла. А он и рад — то работу потеряет, то долг наберет.
Я сколько раз говорил: "Лер, хватит его тащить, пусть сам встает на ноги". Но она только отмахивалась: "Он же мой брат, Костя. Ты не поймешь".
А теперь вот машина. Наш "Логан". Последний гвоздь в крышку того, что я еще называл семьей.
— Баба Зина, пробивайте быстрее, — бросаю я, пытаясь взять себя в руки. — Надо домой идти, разбираться.
Баба Зина кивает, но в ее глазах — сочувствие пополам с любопытством. Она тут всех знает, каждую сплетню собирает, как в копилку. Лет ей под семьдесят, но слух острый, как у кошки.
— Ох, Костя, — говорит она тихо, пока Лера отворачивается к полкам. — Ты держись там. Жены, они такие… Бывает, и не поймешь, что у них на уме.
Я только хмыкаю. Держись, говорит. А как держаться, когда внутри все кипит? Хочется взять эту банку тушенки и швырнуть в стену, чтобы хоть что-то почувствовать, кроме этой глухой, ноющей боли.
Дома нас ждет Сергей Викторович, сосед сверху. Он мужик обстоятельный, бывший военный, лет шестьдесят ему, но спина прямая, как штык. Мы с ним иногда в шахматы играем, и он вечно мне твердит: "Костя, ты добрый, а доброту люди топчут". Вот и сейчас он, наверное, у окна стоит, курит свою "Беломорину" и смотрит, как мы из магазина плетемся.
— Лера, объясни нормально, — говорю я уже дома, швыряя пакет с продуктами на стол. Кухня маленькая, пахнет вчерашним супом, а за окном — мартовская слякоть, серая, как моя жизнь. — Зачем ты это сделала? Чтобы меня добить?
Она садится на табурет, скрещивает ноги. На ней старый халат, но выглядит она все еще красиво — скулы острые, глаза большие. Только теперь я вижу в них не тепло, а холод.
— Костя, я устала, — говорит она, и голос у нее ровный, как будто репетировала. — Устала от твоих упреков, от твоей вечной нищеты. Машина — это мой шанс хоть что-то для семьи сохранить. Максим ее продаст, деньги мне даст. А тебе… Тебе и так нормально живется.
— Нормально? — я почти задыхаюсь от злости. — Ты мне всю жизнь испоганила, а теперь еще и машину забрала! Какая ты, Лера, оказывается…
— А ты думал, я кто? — она вскидывается, и глаза ее вспыхивают. — Думал, я буду молчать и терпеть? Ты мужик или тряпка? Я за брата своего решила, потому что он мне родной, а ты… Ты мне чужой стал!
Слова ее — как пощечина.
Чужой. После всего, что я для нее сделал. Я стою, смотрю на нее, а в голове — пустота. Только сердце колотится, как молот по наковальне.
Тут в дверь стучат. Сергей Викторович заходит, в руках — шахматная доска.
— Ну что, Костя, сыграем? — говорит он, но взгляд его цепкий, сразу на Леру падает. — Или у вас тут война?
— Война, Сергей Викторович, — отвечаю я, а сам сажусь за стол, чтобы хоть чем-то занять руки. — Лера машину на брата переписала. Без меня.
Он присвистывает, ставит доску на стол. Лера фыркает и уходит в комнату, хлопнув дверью. А Сергей Викторович смотрит на меня долго, будто прикидывает что-то.
— Слушай, Костя, — говорит он наконец, расставляя фигуры. — Жена твоя — она как генерал на поле боя. Все просчитала. Но знаешь что? Ты пешку потерял, а партия еще не сыграна.
Я молчу. Смотрю на доску, а вижу — нашу жизнь. И понимаю: он прав. Лера меня переиграла. Но сдаваться я не буду.
Проходит неделя.
Я узнаю, что Максим машину уже продал. Деньги Лера спрятала — не говорит, где. А я… Я начинаю думать. Не о мести — нет, это не мое. О том, как жить дальше.
Сергей Викторович зовет меня к себе, учит стоять за себя. Баба Зина в магазине шепчет: "Костя, ты мужик хороший, найдешь свое". И я верю. Потому что даже в этой грязи, в этой боли, я вижу свет. Маленький, слабый, но он есть. И я к нему пойду. А Лера… Пусть живет со своими расчетами. Только без меня.
Я сижу на кухне, смотрю в мутное окно — за стеклом мартовский ветер гоняет по двору обрывки пакетов, а в голове крутится одно: как жить дальше?
Лера последние дни молчит, ходит по квартире, как тень, только изредка бросает на меня колючие взгляды. Словно проверяет — сломаюсь я или нет. А я не ломаюсь. Пока. Но внутри все равно буря — то ли от злости, то ли от обиды, а может, от того, что я сам себя дураком чувствую.
Сколько лет я ей верил? Сколько раз прощал?
— Костя, ты долго еще молчать будешь? — Лера появляется в дверях, голос у нее резкий, как нож по стеклу. В руках — телефон, она листает что-то, даже не глядя на меня толком.
— А что говорить? — я пожимаю плечами, стараюсь держать тон ровным, хотя хочется заорать. — Ты все решила. Машина у Максима, деньги где-то у тебя. Мне что, спасибо сказать?
Она хмыкает, садится напротив. На столе между нами — пустая сахарница, треснувшая еще прошлым летом, когда я случайно ее задел локтем. Тогда Лера неделю мне выговаривала, а я молчал, как всегда. Теперь эта трещина кажется мне символом — мелочь, а все развалила.
— Ты вечно жертву из себя строишь, — говорит она, наконец отрывая взгляд от экрана. — Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Будто я тебя предала. А я просто жить хочу, Костя! Жить, а не выживать!
— Жить? — я усмехаюсь, и в горле першит от горечи. — А я что делал? Работал, как проклятый, чтобы у нас крыша над головой была. А ты… Ты меня за дурака держала.
Лера резко встает, стул скрипит по линолеуму. Она наклоняется ко мне, и я вижу, как дрожат ее пальцы, сжимающие телефон.
— Докажи, что не дурак, — шипит она. — Хватит ныть! Я сделала, что сделала. И знаешь что? Мне не жаль. Ни капли.
Она уходит, а я сижу, смотрю на эту сахарницу и думаю: может, она права? Может, я и правда слишком долго терпел?
На следующий день я иду к Сергею Викторовичу. Он встречает меня у порога, в старом свитере с протертыми локтями, но глаза у него живые, цепкие. В комнате пахнет табаком и кофе, на столе — шахматы, как всегда готовы к бою.
— Ну что, солдат, сдаешься? — спрашивает он, кивая на доску. — Или будем контратаку готовить?
— Не знаю, — честно говорю я, опускаясь на стул. — Сил нет, Сергей Викторович. Будто она меня выпотрошила и выкинула.
Он садится напротив, закуривает свою "Беломорину". Дым вьется вверх, как тонкая змея, а я слежу за ним, будто это поможет мне найти ответ.
— Костя, — говорит он, выпуская дым через ноздри, — ты мужик или нет? Она тебя обставила, да. Но жизнь — это не одна партия. Ты сейчас пешку потерял, а короля еще держишь. Думай, как ходить дальше.
— А как? — я смотрю на него, и голос мой звучит жалко, хоть и не хочу этого. — Она все забрала. Машину, деньги, даже гордость мою.
Сергей Викторович качает головой, стряхивает пепел в жестяную банку.
— Гордость твоя при тебе, — говорит он тихо, но твердо. — Ее никто не заберет, пока ты сам не отдашь. А деньги… Деньги — дело наживное. Ты же не ради них жил с ней, верно?
Я молчу. Он прав, черт возьми. Я жил ради нее. Ради нас. А теперь что?
— Ладно, — наконец выдавливаю я. — Давай сыграем. Может, хоть в шахматах выиграю.
Он улыбается — криво, но тепло. И мы начинаем. Каждый ход — как удар по прошлому. Каждый сбитый ферзь — как маленький шаг вперед. И я понимаю: я еще жив. И сдаваться не собираюсь.
Через пару дней я встречаю бабу Зину в магазине. Она стоит у прилавка, перебирает пакеты с крупой, а увидев меня, расплывается в улыбке — морщины на ее лице собираются в добродушные складки.
— Костя, сынок, ты как? — спрашивает она, и в голосе ее — неподдельная тревога. — Слыхала я, Лерка твоя совсем с ума сошла. Машину брату отдала, да?
— Отдала, — киваю я, а сам чувствую, как щеки горят. Стыдно, что весь поселок уже в курсе. — И не просто отдала, а продала. Деньги себе забрала.
Баба Зина цокает языком, качает головой. Ее пальцы, узловатые от артрита, сжимают пакет с гречкой.
— Ох, Костя, — говорит она, понижая голос. — Ты не переживай. Бог шельму метит. Лерка твоя хитрая, как лиса, а жизнь — она справедливая. Вернется все к тебе, вот увидишь.
— Да я уж не знаю, верю ли, — отвечаю я, а сам думаю: может, и правда вернется? Не машина, не деньги, а что-то большее. Спокойствие. Уверенность. Я сам.
Баба Зина кладет руку мне на плечо — легонько, но тепло, как мама когда-то в детстве.
— Ты держись, сынок, — шепчет она. — Ты мужик хороший. А хорошим людям всегда везет. Не сразу, но везет.
Я киваю, а внутри что-то шевельнулось. Маленькое, но живое. Надежда, что ли?
Дома все идет к развязке.
Лера собирает вещи. Я захожу в комнату, а она стоит у шкафа, швыряет свои платья в чемодан. Лицо у нее красное, глаза блестят — то ли от слез, то ли от злости.
— Уезжаешь? — спрашиваю я, и голос мой неожиданно спокоен.
— К Максиму поеду, — бросает она, не глядя на меня. — Здесь с тобой тошно.
— Ну, езжай, — говорю я, и сам удивляюсь, как легко это звучит. — Только деньги свои не забудь. Те, что за машину взяла.
Она замирает. Поворачивается ко мне медленно, как в кино, когда герой понимает, что его раскусили.
— Какие деньги? — спрашивает она, но голос уже дрожит.
— Не прикидывайся, Лер, — я делаю шаг вперед, и в этот момент чувствую себя выше, сильнее. — Я знаю, что Максим ее продал. И знаю, что ты не просто так это затеяла. Думаешь, я совсем слепой?
Она молчит. Смотрит на меня, и в ее глазах — не злость уже, а растерянность. Впервые за столько лет я вижу, что она не знает, что сказать.
— Уезжай, — повторяю я. — Но знай: я не пропаду. И без тебя справлюсь.
Лера хватает чемодан, выбегает из комнаты. Дверь хлопает, и в квартире наступает тишина. Глухая, но не пустая. Я сажусь на диван, закрываю глаза. В голове — шахматная доска. И мой ход. Впервые за долгое время — мой.
Проходит месяц.
Я беру подработки, чиню старую "Ниву", что досталась от отца. Сергей Викторович учит меня не только шахматам, но и жизни — как держать удар, как не гнуться под ветром. Баба Зина приносит мне пироги, приговаривает: "Ешь, сынок, сил набирайся". И я ем. И набираюсь.
А Лера… Слышал, Максим пропил те деньги. Она звонила раз, просила вернуться. Я сказал "нет". И впервые не почувствовал ни вины, ни боли. Только свободу.
Жизнь — она как шахматы. Иногда теряешь фигуры. Но пока король стоит, партия не проиграна. И я стою. И иду вперед.
Прошло три месяца с того дня, как Лера хлопнула дверью и уехала к Максиму. Весна сменилась летом, за окном зацвели одуванчики, а во дворе запахло свежескошенной травой.
Я сижу на кухне, пью чай из старой кружки с отколотой ручкой — той самой, что Лера терпеть не могла, а я оставил, назло ей, наверное. Тишина в квартире больше не давит, она стала моей — уютной, как старый свитер, который обнимает плечи в холодный вечер.
"Нива" теперь на ходу. Я сам ее перебрал — руки по локоть в масле, спина ноет, но гордость внутри греет, как печка в мороз. Сергей Викторович, увидев меня за рулем, только крякнул: "Ну, солдат, вот теперь ты на коне". А я улыбнулся — впервые за долгое время искренне, до морщинок в уголках глаз.
В тот день я поехал в райцентр за запчастями. На обратном пути заскочил в магазин, где баба Зина все еще царит за кассой. Она увидела меня, засуетилась, как наседка над цыпленком.
— Костя, сынок, ты прямо цветешь! — говорит она, пробивая мне пачку сигарет и бутылку кваса. — Слыхала я, Лерка твоя совсем с катушек съехала. Максим-то деньги пропил, а она теперь у него на шее сидит. Ох, говорил же я — бог шельму метит!
Я киваю, а сам думаю: неужели это меня радует? Нет, не радует. Просто… отпустило. Как будто камень с плеч сбросил, что годами таскал. Баба Зина смотрит на меня внимательно, глаза ее — как два старых фонаря, теплые и чуть выцветшие.
— Ты, главное, не оглядывайся, — шепчет она, протягивая сдачу. — Ты мужик справный, Костя. Все у тебя будет. И жена новая найдется, хорошая, не то что эта змея.
— Спасибо, баб Зин, — отвечаю я, и голос мой звучит мягко, почти ласково. — Посмотрим, что жизнь даст.
Она улыбается, а я выхожу на улицу, вдыхаю теплый воздух — пахнет пылью, травой и свободой. Сажусь в "Ниву", завожу мотор. Он урчит, как старый кот, и я трогаюсь с места, оставляя за спиной магазин, поселок, прошлое.
Дома меня ждет сюрприз. На пороге — Сергей Викторович, в руках — бутылка домашнего вина и сверток в газете.
— Ну что, Костя, отметим? — говорит он, и глаза его блестят, как у мальчишки, задумавшего шалость. — Я тут рыбы наловил, давай пожарим. Ты ж теперь сам себе хозяин!
Я смеюсь — коротко, но от души. Впускаю его, и мы идем на кухню. Пока он чистит рыбу, я ставлю сковородку на плиту. Масло шипит, запах разносится по комнате — простой, домашний, живой.
Мы сидим, пьем вино из мутных стаканов, едим рыбу, хрустящую корочкой. Сергей Викторович рассказывает про свою молодость, про Афган, про то, как жизнь его ломала, но не сломала. А я слушаю и понимаю: я тоже не сломался.
— Знаешь, Костя, — говорит он, отставляя стакан, — ты теперь другой. Не тот, что был. Глаза у тебя живые стали. Это главное.
Я молчу, киваю. А сам думаю: он прав. Я будто заново родился. Не сразу, не легко, но родился. Лера, машина, деньги — все это было как цепи. А теперь их нет. И я свободен.
Через неделю я случайно встречаю Леру.
Она стоит у автобусной остановки, в старом пальто, что я ей когда-то покупал. Волосы растрепаны, под глазами — тени. Рядом — Максим, сутулый, с красным лицом, явно после вчерашнего. Она видит меня, и в глазах ее мелькает что-то — то ли стыд, то ли злость.
— Костя, — говорит она тихо, почти шепотом. — Ты как?
— Нормально, — отвечаю я, и голос мой ровный, без дрожи. — А ты?
Она отводит взгляд, теребит рукав пальто. Максим бурчит что-то невнятное, но я не слушаю. Мне все равно.
— Прости, — вдруг выдавливает она, и я вижу, как губы ее дрожат. — Я не хотела… так.
— Хотела, Лер, — говорю я спокойно, почти мягко. — Ты все просчитала. Только не учла, что я не пропаду.
Она молчит, смотрит в землю. А я разворачиваюсь и иду к своей "Ниве". Сажусь, завожу мотор. В зеркале заднего вида вижу, как она стоит, сгорбившись, а Максим тянет ее за рукав. И впервые за все время мне ее не жаль. Ни капли.
Проходит еще месяц.
Я беру отпуск, еду на озеро с Сергеем Викторовичем. Мы ловим рыбу, молчим подолгу, слушаем, как плещется вода. Вечером разводим костер, и я смотрю на огонь — яркий, живой, как то, что теперь внутри меня. Баба Зина звонит, зовет на пироги, обещает познакомить с какой-то своей племянницей. Я смеюсь, говорю: "Посмотрим". Но в груди — тепло. Не от костра, а от мысли: жизнь идет. И я иду с ней.
Лера звонит еще раз, просит встретиться. Я отказываюсь. Не из злости, а потому что мне это не нужно. Она осталась там, в прошлом, с ее расчетами и пустыми обещаниями. А я здесь — с "Нивой", с друзьями, с самим собой. И знаете что? Мне этого хватает.
Шахматная партия сыграна. Я потерял пешки, ферзя, даже коня. Но король стоит. И я выиграл. Не у Леры, не у судьбы. У себя самого. И это — моя самая большая победа.